Здравствуй, дорогой читатель!
    Продолжаю публикацию рассказов победивших в конкурсе «Ох уж эти сказочники!». Третье место - Мария Семашина «Сон в зимнюю ночь».
    Приятного чтения!

Мария Семашина

Сон в зимнюю ночь.

Фантасмагория Первая: Начало

   Все хорошие, равно как и плохие сказки (если таковые вообще существуют) начинаются и кончаются одинаково. Так вот…
   Жила-была Девочка. Она любила придумывать себе абсолютно не выговариваемые имена и соответствующий не читаемый почерк, который менялся по два раза в месяц (как, впрочем, и имена). На беду, а, может, на счастье – кто знает? – Девочку по выходным и будням (когда не лень) одолевало вдохновение. У нее был попугай, она читала много книжек и каждый вечер жадно внимала Говорящему Ящику, училась в одном классе с потенциальными персонажами и даже – вы не поверите! – ходила по улицам. Говоря проще, издеваться в своих творениях ей было над чем.
   А началось все с Гауфа. С «Фантасмагории в Бременском винном погребке». Прочитав ее, Девочка задумчиво погрызла кончик карандаша, сказала сама себе: «А хорошо бы…» - но додумать эту ценную мысль не успела, потому что то ли одноклассник пришел «по поводу алгебры», то ли начали свое вещание попугай или телевизор. В общем, некогда было.
   Но однажды Девочка попала в ванную, где стоял новый шампунь, совсем недавно купленный и манящий неизведанностью. А так как Девочка очень любила читать и даже носила по такому поводу очки, она внимательно прочла все буквы и цифры на этикетке. «3 в 1» - гордо гласила она, не утруждая себя излишним многословием. Тут в дверь постучало вдохновение. «Кто там?» - крикнула Девочка. «Это я, Хорошая Идея, принесла повод для рассказа для вашего мальчика» - ответили ей. И, хотя никакого мальчика у Девочки не было и по определению быть не могло, она послушно пошла открывать своей поэтической шизофрении.
   И приснился Девочке сон… Про глупую симферопольскую зиму с таким желанным и таким редким снегом, со скользким травматизмом льда под ногами и грязно-желтым от фонарей и облаков небом. Про нелепую и вместе с тем ускользающе-прекрасную мистерию снежной городской ночи, в которую увозит душу одинокий троллейбус имени Булата Окуджавы – когда скользят по растресканному асфальту тени без людей и люди – или не люди? – без теней, когда веселится до зари в подворотнях сильно подвыпившая молодежь и не менее подвыпившая гоголевская нежить, когда в лужах бельмастым глазом смеется луна и заговорщицки подмигивают звезды…
   И придумала Девочка трех Героев по своему образу и подобию. Один был безрадостным Библиотечным Чудом, в обязательных для подобных образов Очках и с несчастной влюбленностью, плавно переходящей в хроническую хандру. Другой был самым обыкновенным, наибанальнейшим из всех возможных вариантов эльфом с плохо поддающимся произношению именем, и, наверное, только Дедушка Толкиен знал, из какой сказки-мечты пришел он и куда потом исчез. А третий не был, в сущности, ничем особенным – неунывающим Здравым Смыслом во плоти. «И была там еще одна девушка…» - но эту мысль Девочка тоже не успела додумать, потому что уснула повторно.
   И придумала она всему этому название…

Фантасмагория Вторая: Ночной Подземный Переход

   Подземные переходы бывают разные. Бывают темные, пустые, с подстерегающими на каждом шагу подозрительными лужами, оставленными сомнительными личностями. Соседствуют с ними светящиеся неоном, яркие и тесные, пестрящие разноцветными ларьками, торгующими исключительно чепухой, звенящие струнами уличных менестрелей. А на вершине переходной иерархии – цветочные, сказочные королевства шуршащего золота, приторных открыточных поздравлений и тропических красавиц-орхидей. Но мало кто знает, что происходит в них после ухода торговок.

   - Однако холодно, - констатировал хмурый юноша в очках с толстыми заледеневшими стеклами, спускающийся в подземный переход вместе с товарищем.
   - Протри очки, а то упадешь, народное достояние! – засмеялся его остроухий собеседник, отряхивая снег с длинных белокурых кудрей. – Гумбольт! Я ж не поймаю! – Закричал он, подхватывая друга под руки на лету и тихонько используя ненормативную лексику.
   Приятели спустились вниз, и Гумбольт отомкнул решетку в непривычное запустение цветочных рядов.
   - Как думаешь, Лайагэйл, зачем Ваня нас сюда притащил в такой мороз и такую темень? – спросил он, усаживаясь на перевернутом вазоне.
   - Что-то бормотал про нежить и новолуние, попробуй пойми… Скорее всего, его одолевают очередные идеи.
   Они несколько минут молчали, вслушиваясь в шепот падающего снега и рыдания ветра. Беспокойная февральская ночь, аккуратно сложив лиловые крылья, усаживалась на крыши заметенного усталостью города, уютно хрустела снежной крупой и жмурилась, поджав тонкую когтистую лапу.
   - Ох уж эта зима! – проворчал Гумбольт. – Прямо как я: уже надоела всем, и особенно себе, своей заунывностью. Ничего нового. Холод и холод, гололед и тоска.
   - Обидно, когда зима только царапается, но не мурлычет… - эльф сочувственно улыбнулся. – Ты б ее приручил…
   В переход шумно спустился юноша с веселым взглядом, открытым лицом и улыбкой до ушей, неся пластмассовые стаканчики с душистым дымящимся кофе.
   - А вот и Ваня! – радостно воскликнул Гумбольт, гостеприимно пододвигая другу вазон. – Так что сегодня за ночь такая особенная? Не полнолуние вроде.
   - Сегодня друзья придут. С реки, - не совсем понятно ответил Ваня.
   - Зима воет, - пробормотал Лайагэйл, прикрыв глаза. – Жаль, мало кто ее слышит… Мечется, словно волчица в ненавистной клетке, среди многоэтажек, тощая, с желтой тоской в глазах… Поглядишь в них – разорвет в клочья гложущей душу пустотой. Город прячется в складках облачного плаща, вжимается в пыльные углы, прячет голову в стылые лужи… А мы ходим по грани столкновения стихий, дышим, любим… Разве это не удивительно?
   Друзья молчали, еще раз передумывая все сказанное, тонко прочувствованное чутким, будто струна, эльфом.
   Метель взвыла и опала, стелясь по земле сребротканным шлейфом. Что-то зашуршало в закоулках перехода, закашляло, выругалось… В полосу света от Ваниного фонарика вступила необычная компания: хрупкая мертвенно-бледная барышня в кремовом чепце и с кружевным платочком у рта, слегка заплесневелый красавец со смоляной гривой, пронзительно-черным, словно полярная ночь или плащ северных ветров, взглядом и молчаливой высокомерной улыбкой, заплаканная зеленоволосая девушка, пришедшая нагой, шлепая босыми ступнями и капая талым снегом, и, пожалуй, самый яркий представитель городской нечисти, а именно лохматый и нелюдимый, как леший, бомж.
   Пока мужчины рассаживали дам по вазонам, Ваня вполголоса представил их друзьям:
   - Вон та девушка, сухая, будто Каракумы, - Аннушка Первосвященская, умерла в начале XIX века от чахотки. Запоздало сообразив, что ей необходим отдых на юге, она уехала на острова в Океанию, где увлеклась техникой вуду и получила степень бакалавра. По возвращении Аннушка нашла себе новое хобби – она вселялась в медсестер и делала детям манту, деловито покашливая кровью… Чрезвычайно интересная личность.
   Этот блестящий кавалер – вампир Тициано, охмуритель со стажем. Говорят, он приехал из Рима в Петербург в поисках приключений и там повстречал Аннушку, влюбился… Рассказывали, даже помолвка была. А после смерти невесты Тициано проклял все и вся и закололся. Так он стал вампиром, но, насколько мне известно, забыл мадемуазель Первосвященскую и увлекся оптовыми приворотами. Злые языки утверждали, что он клялся покусать Ди Каприо: у того больше поклонниц.
   Та нагая красавица – русалка Танюха, утопилась после смерти Джона Леннона. До сих пор страдает. Интересно, на что она надеялась?.. Невероятно романтическая личность, Лайагэйл, как раз для тебя.  
   - Это не для меня, - скромно улыбнулся эльф. – Это Гумбольту…
   - Гумбольту? – удивился Ваня. – А как же твоя Розанда?
   - Какая там Розанда… Ленка Перекоп, смазливая принцесса бензоколонки… Ну, пошутит иногда удачно, ну улыбнется так, что светлее становится, ну и что?
   - Но ты ведь все равно ее любишь? Ведь так? – Лайагэйл грустно улыбнулся, окинув друга проницательным взглядом. – Ладно, оставим Татьяну тебе.
   - Так вот, - продолжал Ваня. – Эта личность без определенного места жительства – бомж Иннокентий, он же дядя Кеша, потомственный интеллигент, безответно и безнадежно влюбленный в продавщицу зеленого змия Изольду Махоркину, совсем как ты, Гумбольт. Кажется, всех перечислил. Чудесно. Позовем их к себе?
   Разномастный квартет с сияющими лицами приблизился к юношам.
   - Ах, какие были дамы несколько десятилетий назад! – ностальгически воскликнул дядя Кеша.
   - А какие кавалеры! – вторила Аннушка, бросая красноречивый взгляд на кровососа. – И во что они превратились!..
   Тициано ответил очаровательным оскалом вставных клыков. Молчание тяжелой паутиной упало на собеседников, слышались только всхлипы утопленницы да гул одинокой машины наверху. Аннушка кашлянула, привлекая внимание молодых людей и украшая бетонный пол живописным кровавым пятном.
   Растроганный бомж пустил скупую мужскую слезу. Ваня незаметно отодвинул Танюхин вазон от стены, предчувствуя скорбно-припадочное битие головой.
   - Maledetto diavolo! – пробормотал вурдалак, задумчиво чертя в Аннушкином плевке пронзенное стрелой сердце. – Стареют в последнее время все… Я совершенно несчастен. Я вынужден жить со вставными зубами, подкрашивать волосы, скрывая серебряные следы моих годов… Нет, господа, прискорбнейшего зрелища, чем увядающий ловелас!
   Заметив, что Лайагэйл качает головой, он продолжал:
   - Вам, сударь, нечего бояться: вы бессмертны и вечно молоды. А я подвержен тлену, и по полнолуниям появляется желание зарыться на городском погосте в углу для обитателей дома престарелых или не покидать салонов красоты… Больше всего бойтесь, светлейшие сеньоры, потерять любовь (полный раскаяния взгляд на мадемуазель Первосвященскую), ибо некому будет оплакивать вас после прихода той, что уводит нас в мир иной.
   - А вы попросите прощения, - предложил Ваня.
   - Не только у кефира есть срок годности, - заметила Аннушка и вновь зашлась кашлем с чувством собственного достоинства.
   Во взгляде дяди Кеши появилось что-то восторженное. Поезд, увозящий Изольду Ивановну в прошлое без обратного билета, отошел со станции.
   - Однако светает, - предупредил Гумбольт. – Пора расходиться, чтобы не получилось как всегда.
   Аннушка ушла, чопорно прижимая ко рту платочек, под руку с мсье Иннокентием, оставив бывшего жениха раздавленным и несчастным.
   Танюха, горестно склонив голову, вышла следом.
   - Как там говорил Тициано – не потеряй свое счастье? – Ваня красноречиво ткнул Гумбольта локтем в бок.
   - И шепни ей что-нибудь выспренное, в духе Амадиса Галльского: «Целебная влага ваших слез оросила мою измученную засухой душу, и на ней расцвели пламенные розы моей любви» - напутствовал друга Лайагэйл. – это я тебе как поэт говорю.
   Гумбольт выбежал в беснующуюся метель и догнал согбенную девушку.
   - Чересчур вы расстроены, - улыбнулся он, заглядывая в водянисто-зеленые глаза русалки. – Позвольте составить компанию.
   Танюха на миг приглушила свои безутешные стенания, вновь зарыдала – теперь от радости, и, вздрагивая, прижалась к Гумбольту. Под смех ее призрачных сестер прыгала по льду луна, кружилась в снежном вальсе и пряталась в подворотнях, и юноша удивлялся, почему раньше не замечал завораживающих танцев зимней ночи.
   О чем разговаривал в ту ночь Ваня с Лайагэйлом, он и сам не помнил. Упырь ушел уже давно, бормоча что-то об эликсире вечной молодости, когда юноша оставил эльфа наедине с его мыслями и отправился на свидание с ослепительно-бессмысленной фантасмагорией метели и коварного гололеда. Русалки в реке затихли, благодарно приняв подарки смутного неба – звездные серьги. Где-то вдалеке слышались вопли и проклятия зацелованного пэтэушницами Тициано. Зимний рассвет, потягиваясь, лениво растекался по седым улицам, разбуженным малиновым птичьим перезвоном. Серый ветер пронес мимо очередное «Santo sakramento» неудачливого охламона. Ваня втянул голову в плечи, безуспешно пытаясь согреться, усмехнувшись, послал воздушный поцелуй занавешенному окну в одном из домов времен покойной Аннушки и скрылся в лабиринте многоэтажек.
   Лайагэйл сладко проспал на цветочном прилавке до утра, пока его не разбудила одна из бесчисленных ваниных хороших знакомых, которая и выклянчила ключ от перехода, и не прогнала его прочь, шутливо выбранив. Звонкий золотой воздух хлынул в переход ему навстречу и, легко подхватив, вынес на улицу. Снег за ночь подтаял, и утро, умытое речной водой и согретое ясной солнечной улыбкой, радушно распахнуло юноше объятия.
   - Волчица покинула клетку и вернулась в сумрачные колдовские леса, - весело пробормотал эльф.

Фантасмагория Третья: Маша

   В подъезде было накурено и мокро. Пустота распахнутых почтовых ящиков, двери, обитые потрескавшимся дермантином, и похабные разговоры молодых дураков этажом выше угнетающе действовали даже на эльфийские нервы. Лайагэйл закрыл глаза и прислонился к не внушающей доверия стене, пытаясь хоть как-то отрешиться. Не получилось. «Уходим в астрал в принудительном порядке», - пробормотал он себе под нос, увеличивая громкость в наушниках до максимума.
   - Дивный вы все-таки народ, - услышал он чей-то крик.
   «Пришел. Наконец-то».
   Эльф вынул один наушник и открыл глаза, встретившись взглядом с как всегда не в меру счастливым Ваней.
   - И как ты выдерживаешь такую громкость? Не перестаю удивляться!..
   - Где Гумбольт? – прервал его Лайагэйл.
   - Идет там, сзади… С Танюхой. Представляешь, от них даже не шарахаются!
   - Шарахаться некому? – цинично осведомился бессмертный.
   - Угу, - Ваня мысленно проклял его. Эльф не дал появиться на свет очередной его остроте.
   Друзья поднялись на пятый этаж и остановились у двери, над которой эльфийскими рунами было нацарапано: «Здесь живет Маша».
   Маша была возлюбленной и лучшим другом Вани, причем последний вид взаимоотношений она поддерживала также со множеством его приятелей. И Лайагэйл, и Гумбольт по неизвестным причинам называли ее своей сестрой.
   Сегодня сумасшедшая братия собиралась праздновать ее день рождения. Родителям были выданы билеты в оперу и флаеры в ночные клубы, на которые те косились, как на ядовитую змею. Таким образом, квартира освобождалась на неопределенный срок.
   Открыла друзьям невысокая чуть лохматая девушка со смеющимся взглядом из-под очков – виновница торжества собственной персоной. Эльф извлек неизвестно откуда и вручил Маше серебряные струны для гитары и толстую книгу, похожую на руководство для начинающих ведьм – что-то про Средневековье – увидев которую, Маша радостно взвизгнула, и Лайагэйл был расцелован на месте. Ваня достал из-за пазухи кассету:
   - Угадай, что такое! Желтое и живет под водой.
   - Рыба какая-нибудь, - Маша пожала плечами, и вспомнив, как ее друг любит всякого рода символизм, с надеждой спросила: - Рыба-попугай?
   - О! Кстати о попугаях, - молодой человек достал из пакета четыре коробки с кормом. – Нет, не рыба, - ответил он, сияя.
   Видя ее замешательство, Ваня смилостивился:
   - Подсказка: ее нельзя показывать Танюхе, потому что та расплачется и устроит нам всем преждевременные паводки.
   - Поняла! Дальше можешь не говорить, - Маша рассмеялась, выхватила кассету и, махнув друзьям – проходите, мол, - направилась куда-то вглубь квартиры, мурлыча себе под нос: «We all live in the yellow submarine…».
   - А где Тиц? – крикнул Ваня ей вслед, безуспешно пытаясь освободиться от ботинка.
   - Здесь, - из темного угла выступил вампир, хищно поблескивая глазами и клыками в саркастической усмешке. – И не называй меня Тицом, смертный.
   «Смертный» густо покраснел и впервые в жизни не нашел колкости в ответ.
   Из-за темных занавесок весело мигал фонарь; попугай в клетке с любопытством разглядывал гостей. Теплый желтый свет свечей растекся по комнате, в углу жарко пылал камин, которого днем здесь вообще не было.
   Лайагэйл критически осмотрел интерьер, в котором мрачноватый шик захлестнул через край, хмыкнул и повернулся к Тициано.
   - Твоих рук дело? – спросил он, хитро и проницательно щурясь.
   - Сударь! – носферату обратился к эльфу с видом мудреца, поучающего неразумное дитя, - Во-первых, извольте обращаться ко мне более уважительно. Во-вторых, это было наше совместное стилистическое решение, просто я помог сеньорите (поклон в Машину сторону) в меру своих… э-э… скромных возможностей.
   Девушка стояла у окна, следя взглядом за падающим снегом.
   - Все в порядке? – Ваня мягко коснулся ее руки.
   - Конечно. Где там Гумбольт?
   - Сейчас должен появиться. Он с Танюхой, не бойся, не потеряется.
   - Будем надеяться.
   В прихожей дурным голосом зачирикал звонок, попугай радостно ему вторил. Дверь не выдержала. Вместе с сигаретным дымом и клочьями холодной сырости в квартиру ворвался Гумбольт с русалкой на руках – заливисто смеющейся и пьяной в дым, в разбитых гумбольтовых очках.
   - Напилась она… этого… маринада из-под селедки, - оправдывался он. – Потом еще хихикала с теми пэтэушниками на лестничной площадке…
   Стекла очков даже в разлуке со своим ревнивым хозяином гневно блеснули. Буйствующую Танюху уложили на диван и принялись кормить помидорами – почему-то только они одни могли привести ее в чувство. Где ее друзья взяли помидоры ночью в середине зимы, Маша решительно не представляла, но предпочла не выяснять, дабы не травмировать свою психику. Правда, она подозревала, что Гумбольт на всякий случай всегда носил их с собой в законсервированном состоянии, но истина так и осталась сокрытой.
   Накрыли круглый складной столик, принесенный Лайагэйлом. По краю его были вырезаны какие-то слова. «Король… сэр Бедевер… сэр Гавейн… сэр Персиваль…» - прочитала девушка, пораженно сглотнула и подняла полные недоумения глаза на эльфа. Тот только рассмеялся. «Я был во многих мирах» - услышала она обрывок его мысли.
   Гумбольт отказался есть.
   - Ни в коем разе! – возразила отчасти протрезвевшая русалка.
   Она вскочила с дивана и, зачерпнув какой-то зеленой творожистой дряни, принялась кормить молодого человека с ложечки. На тарелку с дрянью кто-то приклеил ярлычок с надписью «Осторожно, яд» и характерной улыбающейся картинкой.
   - Кушай-кушай, - нежно проворковала Танюха.
   Гумбольт издал безнадежный вопль подстреленного в полете гиппопотама (более поздняя Ванина характеристика) и послушно кушал.
   - От меня еще никто и никогда не смог отбиться. Я настырная, - шутила утопленница, пока юноша усердно жевал отраву явно упыревого приготовления.
   При этих ее словах Лайагэйла передернуло: он представил, что бы делал не сумевший отбиться от русалки Леннон, проживи он чуть дольше.
   - Через неделю приезжают Аннушка и дядя Кеша, - говорил между тем Ваня. – Возвращаются из романтического круиза по островам где-то у черта на куличках (Тициано поперхнулся, но промолчал). Хорошо бы встретить их на вокзале. Потом можно до вечера побродить по городу, попугать народ, а потом пойти в театр. Там, как мне конфиденциально сообщили, будет идти что-то о Робин Гуде.
   - Робин Гуд – это хорошо, - философски и немного невпопад заметила Маша.
   - Не возражаю… Так кто со мной?
   - Все, - ответила Танюха, не отрываясь от своего ответственного занятия и не глядя на лица собеседников. – Я правильно угадала?
   - Как ни прискорбно будет мне созерцать мою любовь в объятиях другого, я принимаю ваше предложение, - Тициано мотнул головой, пытаясь стряхнуть с себя попугая или хотя б заставить его замолчать. Проказник Ваня в общей суматохе открыл клетку, и теперь все имели счастье наблюдать, как роскошная шевелюра итальянского сердцееда постепенно превращается в гнездо.
   …Родители пришли только под утро. Ваня и Лайагэйл ретировались через окно, причем человек переместился на балкон к ничего не подозревавшим соседям, а эльф – на снег («Дивный вы все-таки народ! С пятого этажа!..). Гумбольту хватило фантазии только на капитуляцию через дверь, где он столкнулся с Машиными родителями. Они уже давно и не к такому привыкли и не удивились даже его поклону, не вполне удачному по причине подпития. Русалка махнула на прощание ручкой нежного зеленоватого оттенка и просочилась в слив ванной, а вампир вообще испарился неизвестно куда. И только через несколько дней Маша обнаружила у себя за шкафом мирно посапывающую и бормочущую во сне достойные сицилийской мафии проклятия летучую мышь.

Фантасмагория Четвертая: Слезы

   Шесть противно громких визгливых пиков. Гудки. Чпок.
   - Подводная слушает, - прозрачный голос с того конца телефонного провода в потрескивании и пении чужого радио.
   - Тань, привет, это я, - Начал Ваня торопливо: еще стольких надо обзвонить. – Встречаемся под часами на вокзале. Наши приезжают в три двадцать, поэтому собраться лучше в три: я ж знаю, как вы опаздываете.
   - Ванюша, милый, здравствуй, - проворковала русалка. По чисто женскому ехидству, прозвучавшему в ее голосе, юноша понял, что где-то рядом сидит жутко ревнивый Гумбольт. – Но в три мы не сможем прийти. Ты же знаешь, я переехала в новую иву, и мы сейчас делаем ремонт. Как встретите Анюту, - Ваню при такой интерпретации имени мадемуазель Первосвященской передернуло, - сразу приходите к нам. Целую!
   Гудки.
   Звонок.
   - Слушаю?
   - Слышь, Вань. Я прийти не смогу. Или смогу, но попозже. Я в зоопарк иду. Животных кормить, - Машин голос перебивали свист и чирикание.
   - Я не понимаю. Тебе козы и гуси важнее друзей?!
   - Но им же знаешь как щас холодно! И кушать как они хотят!.. Бедненькие…
   - Друзья? – съязвил Ваня.
   Трубку положили.
   Он встретился с эльфом в два часа пополудни. Времени оставалось еще прилично, поэтому решили ради интереса заглянуть к Танюхе.
   Ее новая ива выглядела намного солиднее предыдущей: ствол был по меньшей мере в два раза толще. Длинные ветви, словно распущенные косы печальной красавицы, развевались на ветру – сравнение более чем частое, и не менее точное. На них поблескивали капли растаявшего снега. Салгир так и не замерз, и если бы вода была чуть почище, можно было бы разглядеть его мелкое илистое дно.
   - Слезы, - Лайагэйл прищурился, наблюдая, как падают в мутную воду капли с голых ветвей. – Река слез… Ох, не нравится мне все это…
   Ваня только пожал плечами.
   Друзья забрались по стволу туда, где между расходящихся в стороны ветвей темнело еще не замаскированное отверстие – как раз, чтобы в него пролез средней комплекции человек. Эльф постучал, снизу крикнули «Войдите!»
   Под ивой обнаружилась маленькая, но весьма уютная землянка, заставленная дореволюционной мебелью. Танюха прыгала из угла в угол (благо они находились недалеко друг от друга), что-то переставляя с места на место. Неизвестного происхождения предметы, разнообразные мешочки, ножички, лопатки, статуэтки, камни, перья и пучки трав валялись на полу. Гумбольт в образовавшемся беспорядке не просматривался.
   На середине очередного прыжка русалка остановилась поприветствовать гостей.
   - Не правда ли, тут замечательно? – восторженно воскликнула она. – Да и ремонт, надеюсь, не затянется надолго.
   - А откуда здесь все это? – Ваня обвел рукой разбросанные по комнате вещи.
   - От ведьмы осталось, - ворох одежды в дальнем углу преобразовался в Гумбольта.
   - До нас тут жила своеобразная дама, - поспешила объяснить Танюха. – Колдовством баловалась. Ничем не брезговала. Уж не знаю, откуда она такая взялась – из Латинской Америки разве что.
   - А куда делась?
   Утопленница красноречиво пожала плечами.
   - Умерла, наверное.
   - Ой, - она вдруг встрепенулась. – Сейчас покажу, что мне здесь больше всего нравится. Я из-за этого сюда и перебралась.
   Русалка отдернула нежно-розовую парчовую занавеску, скрывавшую всю дальнюю стену, открыв взглядам друзей мраморную скульптуру – прекрасную молодую женщину, спящую на низком каменном ложе.
   - О как, - только и смог произнести Ваня.

   Башенные вокзальные часы успели настолько стать эмблемой Симферополя, что некоторые приезжие были уверены, будто кроме вокзала в городе ничего нет вообще. Но если бы они увидели компанию, собравшуюся возле этих самых часов – не представляю, какое мнение сложилось бы о столице Крыма.
   Мсье Иннокентий преобразился до неузнаваемости – отмывшись, побрившись и одевши смокинг. Аннушка осталась прежней – все такой же очаровательно-чопорной, трогательной и язвительной. Тициано явился в темных очках – вампиры, как известно, не выносят солнца – и роскошном длинном кожаном плаще, ни дать ни взять Киану Ривз. На лице его застыла гримаса боли, к которой примешивалось показное презрение – когда на горизонте появлялся дядя Кеша.
   Приятели неспешно прошли через центр города, где на фоне общего обилия неформальной публики на них смотрели почти не удивленно, и вскоре оказались возле Танюшиной ивы.
   Постучали – ответа не последовало. Лайагэйл пожал плечами и полез вниз. Через несколько мгновений послышался его крик:
   - Идите все сюда!
   Перед глазами спустившихся предстал Гумбольт – распростертый на полу со стрелой в груди.
   - Проклятие, - пробормотал Тициано.
   Мертвый юноша в разбитых очках удивленно смотрел в потолок. Слышались только приглушенные всхлипы – Танюха плакала где-то в углу, совсем незаметная за грудами пестрого тряпья.
   - Убийство? Как мило! – воскликнула Аннушка.
   Дядя Кеша поежился и склонился над телом.
   - Кто же мог это сделать? – Ваня с опаской заглянул в пустые теперь глаза друга. – Кто?
   - Я… вышла ненадолго… мусор вынести, - русалка говорила, делая усилие над каждым словом, запинаясь и всхлипывая. – Вернулась – а он… мертвый…
   - Вы выйдите пока, - попросил эльф, - а я займусь осмотром места преступления. Может, что-то прояснится.
   Оказавшись наверху, Ваня первым делом побежал к автомату вызванивать Машу.
   - В зоопарке. Где ж она может быть, - доложил он после.
   Все потихоньку разошлись по домам и временным пристанищам, и только молодой человек, привалившись спиной к скользкому ивовому стволу, еще некоторое время бездумно бормотал в серую пустоту улицы:
   - За что? Его – за что?

Фантасмагория Пятая: Лепестки

   - Привет, - мягко прошелестел в трубку Лайагэйл.
   - Ага, - Ваня спешно приводил мысли в порядок. Будильник, зеленовато мерцая фосфором, показывал пол второго ночи. – В чем дело-то?
   - Понимаешь, я ведь осматривал… тело. Я не думаю, что убили его стрелой. Он ведь не выходил из ивы, а внутри стрелять… В любом случае, это довольно странное орудие убийства – в наши-то дни.
   Эльф немного помолчал, давая другу возможность осмыслить его слова: он знал, как плохо воображается спросонья.
   - Зато. У него на шее две одинаковые маленькие ранки. Как от укуса. Ну, ты понимаешь, кого.

   - Скажи мне. Да или нет.
   - Ты сам прекрасно знаешь. Сударь.
   Названный сударем поморщился. Собеседник смотрел на него насмешливым, но все равно невеселым взглядом.
   - Знаю. Пойми. Все слишком очевидно. К тому же вы слишком разные, чтобы симпатизировать друг другу.
   - Неприязнь – не повод для убийства.
   - А никто и не назовет это убийством. Для таких, как ты, это просто охота. Природный инстинкт.
   - Ну-ну. Но они все равно обвинят меня. Ведь так?
   - Так.
   - Ну и не все ли равно?
   - Нет, - отрезал, наградив его необычно жестким взглядом.
   - Нет, - произнес он уже чуть мягче. – Ты же знаешь. Мы не умеем забывать. Представляю, каково мне будет вспоминать о безвинно осужденном, которого я не смог защитить.
   - Не много ли чести для банального кровососа?
   Покачал головой.
   - Просто скажи мне. Кто еще в это городе… такой?
   - Не бойся называть вещи своими именами, бессмертный. Есть ли здесь еще вампиры? Есть. Одна девушка. Только я знаю, что она не могла сделать это. Впрочем… Я дам тебе ее адрес. Придешь к ней, поговоришь… Сам это поймешь. Можешь взять с собой смертного. Я? Нет, не пойду, не проси. Когда-то – на самом деле, не так давно – между нами пробежала черная кошка. По имени ревность.
   Черные кожистые крылья расправились за спиной.
   - Прощай, бессмертный.
   - Прощай. Не умерший.

   В коричневой пустоте подъезда – гулко – шаги. Две тени в темных зимних куртках, длинный шарф с геральдическим узором, раскрасневшиеся на морозе лица, руки греются в карманах. Один – смертный, другой – нет.
   Ничем не примечательная дверь. Звонок. Без стука и шарканья – глухой голос с той стороны: «Кто там?». Не вопрос и не ответ – «Мы ищем девушку по имени Шед». Пока за дверью молчат, смертный удивленно поднимает бровь:
   - Что за имя?
   - Сокращение от английского «shadow» - тень, - негромко поясняет его спутник.
   Щелкает замок.
   - Проходите.
   В коридоре темно – не разглядеть лица хозяйки, что, не ожидая, пока гости разуются и разденутся, ускользает куда-то вглубь.
   Со стен беспомощно свисают космы обоев – сдирали в порыве ярости или отчаяния, точили когти… На голой штукатурке подозрительно бурые строчки, острый ломаный почерк – не разобрать слов, только боль… Дальше – пустая просторная комната, серый свет… И – Она.
   Худая бледная девушка с изрезанными венами и большими глазами – блестящими и глубокими. Две черные бездонные чаши, наполненные глухой болью. Бескровная улыбка, бабушкина шаль, широкое жесткое кресло, в которое вампиресса забралась с ногами и в котором она кажется хрупкой и беззащитной… Во всем ее облике ничего хищного или темного – просто маленькая девушка. Маленькая девочка… Только у маленьких девочек не бывает такого взгляда.
   - Присаживайтесь, - прошуршал голос. Сразу вспомнился листопад. – Вас послал ко мне Тиц (смертный отвернулся, пряча улыбку). Вы искали меня. И нашли. Чем могу помочь?
   Слова завораживающе кружились – точно листья, вспыхивали золотом в лучах невидимого солнца – в этом мире его не было, осталось только ласковое теплое воспоминание – и падали… Нет – мягко ложились на серую землю.
   «Я живу во Тьме, и Она живет в моем сердце. Но мало кто знает, что только во Тьме есть Свет… Видеть его больно, а дышать им горько… Хочешь, я подарю тебе солнце?..»
   Смертный закрывал глаза – и видел ее черный, затягивающий в себя взгляд. «Иди ко мне».
   «Я не позволю», - к их мысленной беседе присоединился кто-то еще. Светлый. Вначале смертному действительно было больно и горько, а потом его глаза вновь обрели способность различать не только белый и черный – и он увидел радугу…
   «Я не позволю. Я уже много раз слышал эти слова о Тьме и Свете. И я им не верю. Как ты думаешь, почему? Не умершая… Не позволю. Мы пришли по делу. А ты ищешь себе новую жертву. Он слаб, как все смертные. Но как все, - он подчеркнул последнее слово, - он имеет право знать правду. А правда состоит в том, что ты – хищница».
   - Хищница, - Шед открыла глаза и заговорила вслух. – Ты видишь, бессмертный, как я это делаю. И неужели ты думаешь, что я бы успела…
   - …пока русалка выносила мусор?
   Вампиресса кивнула.
   - Не думаю.
   - Ты услышал ответы на свои вопросы, бессмертный?
   Он молча поднялся. Девушка тоже – легко и пружинисто, словно кошка.
   - Я говорю тебе «Прощай». Но ему, - она кивнула на молодого человека, - я говорю «До встречи».
   Шед обольстительно улыбнулась и, достав из букета в банке на окне засушенную розу, протянула смертному.
   - А я говорю «Прощай». За себя. И за него.
   Поклон.
   Скрещенные взгляды – словно шпаги.
   Щелчок замка.
   И гулкие шаги в коричневой пустоте подъезда.
  
   - А ведь она все-таки помогла нам, - весело воскликнул Лайагэйл.
   - Чем? – без тени заинтересованности спросил Ваня.
   - Розой.
   Снег монотонно скрипел под ногами. Зима, видимо, решила напоследок припугнуть их морозом.
   - Понимаешь… Я до сих пор помню… как нас в детстве учили. Что такое роза? Что в ней эдакого… особенного, что отличает ее от других цветов?
   - Ну, что… Красота. Лепестки. Аромат…
   - А еще?
   - Что – еще? Очарование…
   - Э, нет, Вань, ты не в ту сторону думаешь, - эльф заглянул другу в глаза и увидел в них чужие – черные, глубокие и завораживающие.
   - А я-то думал, что отвоевал тебя у нее, - рассмеялся он. – От такого бреда есть только одно лекарство – настоящее.
   - Настоящее что?
   Лайагэйл ему не ответил. Он достал мобильный телефон, набрал какой-то номер и вручил трубку Ване.
   Гудки вскоре сменились шумом, свистом и Машиным криком:
   - Алло! Алло! Вань, ты? Что такое? В чем дело?
   Он что-то говорил – какую-то ерунду про «случайно нажалось». А когда наконец положил трубку, из его глаз исчезла чернота и пустая задумчивость.
   - И что ты там говорил насчет роз? – осведомился он.
   - Ну, вот скажи мне. Что в розах примечательного, кроме всего вышеперечисленного?
   - Шипы. А что?
   Эльф загадочно улыбнулся.
   - Да так. Ничего.

Фантасмагория Шестая: Театр

   Ваня и Маша сидели на столе. Лайагэйл беспокойно расхаживал по комнате.
   - Уже тогда, когда Тициано послал нас к вампирессе, предупредив, что она неспособна на такое убийство, я понял, надо искать другое: он слов на ветер не бросает. Вот я и думал, что это «другое». В моих поисках мне помогла подаренная Ване роза и старый добрый Шерлок Холмс, - эльф достал с полки книгу, нашел нужное место и прочитал:
   « - Это значит, что здесь было совершено убийство, - сказал Холмс, наклоняясь к окоченевшему трупу несчастного Бартоломью Шолто. – А, я так и ожидал. Смотрите! – И он указал на вонзившийся в кожу над ухом тонкий длинный темный шип.
   – Походит на шип от какого-то растения, - заметил я.
   - Это и есть шип. Можете вынуть его. Только осторожно, он отравлен.
   Осторожно, двумя пальцами я вынул шип. Он поддался очень легко, не оставив на коже почти никакого следа. Место прокола обозначалось только маленьким пятнышком засохшей крови»1. Как видите, друзья, эта версия выглядит правдоподобнее двух других. Убийца мастерски заметает следы. Вначале он воткнул в уже мертвого Гумбольта стрелу, а потом подумал, что мы можем оказаться умнее, и уколол его еще раз – рядом со следом от первого шипа, так, чтобы было похоже на укус вампира. Вывод – он знал, что среди нас есть носферату, и решил этим воспользоваться.
   - Кто-то из нас? – спросила Маша.
   - Не из нас, а из них, - поправил Лайагэйл. – Насчет вас я не сомневаюсь: мы умеем читать мысли. А я не умею лгать.
   - Но что мешает тебе точно так же прочитать мысли Аннушки, Танюхи и дяди Кеши?
   - То, что первые две мертвы, а у мсье Иннокентия в голове ужасный беспорядок. К тому же у него и у мадемуазель Первосвященской есть алиби. Я уже говорил с проводницами.
   - Танюха? Нет, не верю, - Ваня фыркнул.
   - А я верю, - возразила Маша. – У нее был мотив. Она любила Гумбольта, и дело тут не в свиданиях под луной и ночных серенадах. Просто любила за сам факт его существования. А он… Помните Ленку, которая Розанда? Он ведь только делал вид, что забыл ее, влюбившись в русалку. Лгал нам, ей и самому себе. Бедный Гумбольт… Так и не понял, что любовь только одна, и никакой суррогат не способен ее заменить…
   - Я тоже в это верю. Тем более что есть еще одно подтверждение. Я нашел это в Танюхиной иве, - эльф протянул друзьям маленькую фарфоровую шкатулочку с очаровательным цветочным рисунком на крышке. Открыв ее, Ваня невольно вздрогнул – на дне лежало несколько шипов.
   - Но все-таки, - продолжал Лайагэйл, - я смею предположить, что Танюха ни в чем не виновата.
   - Кто же тогда?
   - Предыдущая владелица ивы.
   - Ведьма? Но она же умерла!
   - Ты знаешь об этом наверняка? Держу пари, что нет. К тому же… Помнишь ту статую, которая стояла в иве? Так вот, я уверен, что это не просто статуя. Это надгробие.
   - Чье же?
   Но эльф слишком любил выдерживать интригу, чтобы сразу ответить на этот вопрос.

   Аромат дорогих духов смешивался с волной золотого света королевских люстр и лениво плыл по вестибюлю. Дамы и господа, почти неотличимые в необъятных шубах и дутых куртках, торопились протиснуться к гардеробу. Сквозь толпу пробирались двое молодых людей и один относительно молодой эльф.
   - Это Главный Злодей, коварный киберурод, - указал Лайагэйл на проскользнувшего мимо главного режиссера. – Вон та красавица – моя хорошая знакомая Люся, в определенных кругах более известная как Таркиампериэль и еще много столь же звучных и бессмысленных слов, - он весело помахал рукой кому-то в другом конце помещения и продолжал: - А видите миниатюрную барышню с черными кудряшками? Во-он там, с кем-то сплетничает и явно веселится от души? Это Джоанна, самая очаровательная из всех ведьмочек, с которыми мне приходилось встречаться. К слову, самая серьезная соперница Аннушки в борьбе за нашего Тициано. Вон прилизанный остролицый дяденька – невысокий, еще ниже, чем Джоанна – он вообще я не вспомню сколько лет мертвый. Но ничто не мешает ему до сих пор держаться на плаву и разбивать девичьи сердца…
   Ко многим из тех, кого перечислял эльф, друзья подходили и показывали тот самый злосчастный шип, на котором едва заметно темнела засохшая кровь. Люди и не люди с интересом приглядывались, щурились, кто-то порывался принюхаться, но все отрицали, что когда-либо их пути пересекались с путями орудия убийства. Больше всего отличилась на этом поприще кассирша, маленькая старушка с глазами и кожей одинакового светло-коричневого цвета, которая сразу замахала руками и головой: «никогда и ни при каких обстоятельствах!».
   - Это Вероника Леонардовна. Особа ничем не примечательная, кроме того, что, сколько я живу в этом городе – а живу я здесь уже не одну человеческую жизнь – она всегда работала тут, в театре, кассиршей, - сообщил Лайагэйл, когда они отошли от старушки.
   - Я не понимаю, на что ты надеешься? – удивился Ваня. – Неужели ты думаешь, что убийца признает свою причастность? Мы просто спугнем его.
   Эльф с улыбкой покачал головой.
   Спектакль они высидели еле-еле. Лайагэйл все время был погружен в себя, и лишь эпизод со стрельбой по мишеням привлек его внимание – он сильно толкнул Ваню в бок:
   - Стрелы!
   По спине у молодого человека пробежал холодок: стрела, с легкой руки принца воров вонзившаяся в центр цветного круга, выглядела точно так же, как и воткнутая в грудь Гумбольта. Но в голове у юноши все еще было туманно. Он не представлял, что намеревается предпринять эльф.
   А тот, казалось, и не пытался ничего предпринимать. Спектакль кончился, и друзья двинулись по призрачным ночным улицам по направлению к остановке. Ночь выдалась сизая, безлунная, мокрый снег чавкал под ногами. Маша, как обычно, тихонько напевала. Ваня удрученно молчал.
   Неожиданно эльф свернул за угол, поманив друзей за собой. Темными не внушающими доверия двориками он привел их обратно к театру. Двери оказались открытыми.
   - Когда-нибудь ходили по всему храму после богослужения? – поинтересовался эльф.
   Маша и Ваня промолчали.
   Они долго бродили в затхлом воздухе закулисья, среди костюмов и декораций. Печально опустившее рукава платье придворной дамы, ямщицкий хлыст, пистолеты, ворох зеленых туник для лесной братии, павлиньи перья и… стрелы. Целый колчан стрел.
   Что-то зашуршало в тишине – совсем рядом. Люди замерли, только Лайагэйл остался невозмутимым – лишь пробормотал, будто сам себе, негромко, но слышно: «Выходите, Вероника Леонардовна, не стесняйтесь».
   Блеснули два светло-коричневых глаза.
   - Здравствуй, эльф, о котором мне столько рассказывали, - дружелюбно прокряхтела кассирша.
   Лайагэйл молча поклонился.
   - А я ведь знала, что выдам себя, и знала, что выдам тебе, - рассмеялась она. – Видать, не стоило мне сюда приходить? Правду говорят, что преступник всегда возвращается на место преступления.
   - Нет, Вероника Леонардовна. Вы выдали себя еще сегодня вечером, когда узнали шип. И… - эльф поднял голову – его глаза угрожающе потемнели, - если знали, что выдадите себя, зачем убивали?
   Кассирша со снисходительной улыбкой покачала головой.
   - Постойте. Я явно что-то пропустил! – запротестовал Ваня. – Кого убивали? – эльф бросил на него уничижительный взгляд. Юноша похолодел. – И… Но постой, как ты понял, что это она?
   - Вероника Леонардовна – та самая… - Лайагэйл замялся, подбирая слово: он догадывался, что за «ведьму» получит ощутимый удар каблуком, - … дама, о которой нам рассказывала Танюха. Это она владела той ивой. Всю свою более чем долгую жизнь мадам работала кассиршей, но теперь захотела уйти на покой, отдохнуть в колдовском сне. Она ушла в отпуск, и ходили слухи, что Вероника Леонардовна скоро уволится – я ничего не путаю? А спать вы решили в мраморном саркофаге, не так ли? – старушка кивнула. – Только ваш покой был нарушен появлением русалки и ее жениха, весьма бесцеремонно заселившихся в вашу иву. Тогда вы решили принять меры, чтобы навсегда отбить у людей и не людей желание там жить. Вы убили Гумбольта отравленным шипом и воткнули стрелу ему в грудь, стараясь замести следы. А потом решили перестраховаться и сделали второй укол – так, чтобы подозрение пало на Тициано. Надо думать, у вас с ним были личные счеты… Правда начала открываться мне после появления шипа. По наличию саркофага я понял, что прежняя владелица ивы все еще с нами. Я решил поискать вас среди театральной нежити – откуда-то у вас ведь были стрелы. И, как видите, не ошибся. Я прав?
   - Во всем, кроме одного. Я не убивала вашего друга.
   Вероника Леонардовна обвела взглядом вытянувшиеся от удивления лица обвинителей и, довольная произведенным эффектом, продолжала:
   - Начнем с того, что вещь, называемая вами орудием убийства, никакой не шип. Это щепка. От веретена. Того самого, которым укололась спящая красавица. Щепку эту много лет носило по свету, и, в конце концов, она попала в мои руки. Я, при помощи своих скромных познаний, изменила ее свойства. Теперь она опасна для любого, а не только для одной принцессы. Таким образом, ваш Гумбольт просто спит. И ему снитесь вы.
   - Подождите. А как же стрела в груди?
   - Ну, я просто не думаю, что он захочет вернуться оттуда. В любом случае, не в это тело.
   - Вот оно как все получилось, - задумчиво сказал Ваня, когда друзья вышли из театра.
   - Но, может, быть, ему там действительно лучше? – с надеждой спросила девушка.
   - Не может быть. А точно. Я в этом уверен.
   Эльф немного грустно улыбнулся им и засунул руки в карманы.

Фантасмагория Седьмая: Струны

   Снова был прокуренный мокрый подъезд, хулиганье на верхнем этаже, дверь с эльфийскими рунами и визгливый звонок. Снова обжигал горло переслащенный чай, и Ваня зачарованно смотрел на плавный изгиб увешанных фенечками Машиных рук, эльф снова принес с собой Круглый Стол. Только Тициано так и не вышел из своего любимого угла, оставшись сидеть там надменной тенью. Танюха прибыла не на руках у Гумбольта, а пешком, не смеялась и не рыдала, как обычно, а просто молча сидела, скорбно ссутулившись над своей чашкой, а Лайагэйл на кухне озадачено говорил Маше: «Сколько ее знаю, никогда такого не было».
   Распахнули окно – плевать на холод, главное, чтобы по комнате, заглядывая во все углы, бродил ветер… Мы сами еще раньше потушили все свечи. Мы остались в сказочно-загадочной темноте, наедине с луной… Наедине с пустотой. С бессмысленностью южной зимы, городской жизни и по-волчьи тоскливой снежной ночи…
   Моя жизнь – ветер в голых черных ветвях, что летит к недосягаемым звездам. Моя жизнь – заблудившийся в жухлой траве лунный свет. Ответ, к которому еще не придумали вопроса. Моя жизнь – несмелый язычок пламени на раскрытой ладони. Чьей?..
   Но мы не будем грустить, нет! Мы будем петь и смеяться в распахнутую нам навстречу ночь. Мы будем петь и плакать о том, чего не вернуть, и том, чего никогда не существовало. Мы вдребезги разобьем гитару, как когда-то разбили собственные сердца…
   Что это в кармане, тревожащее теплом, шуршащее под пальцами? Сухая черная роза… «Хочешь, я подарю тебе солнце?». А я подарю тебе забвение, девушка-тень. Лепестки – когда-то нежные, шелковистые, теперь ломкие – уносит в синюю темноту дворов ветер. Твои шипы слишком остры. Я забуду тебя, девушка-тень. Может быть, до утра, а может быть, навсегда.
   - Рви струны, сестренка, - негромко говорит бессмертный за спиной.
   «Сестренка» с ногами забирается в кресло и прячется за старенькой фанерной гитарой, выглядящей в лучших традициях походной авторской песни, - видно только унизанные фенечками тонкие руки и глаза под толстыми стеклами очков. «Сестренка» рвет звонкие струны, срывается на крик…

        Жизнь – вокруг слова «пациент»
        И мягких стен зеленый цвет…
        Да только я не сумасшедший, я просто влюблен.
        Лишь синий ветер и мы с тобою –
        Закат погас, небесной кровью
        Залив скупой городской горизонт.

        Любовь – снежинка на ладони:
        Вместо волшебных хрустальных изломов
        Оставит боль одинокой слезы…
        Любовь – это лед, воспоминание о солнце;
        Седое небо хрипло смеется
        В ожидании света первой звезды.

        Шурша, во дворах рассыпается снег,
        Ревниво следы заметает снег,
        Полумрак подтвердит капитуляцию дня.
        Зима, как стрела, бьет точно в цель –
        Так рви же струны, менестрель,
        Гриф черной гитары любовно обняв!

        Я обещаю забыть тебя,
        Ты – сон смутной ночью декабря,
        Веселый призрак, придуманный мной.
        Поешь и плачешь до зари
        И ловишь ветром фонари,
        И только в сердце бьется боль –
        Слепой небесный рулевой.

   Последний аккорд. Измученная гитара дребезжит и низко гудит. Маша ласково проводит рукой по так и не порвавшимся струнам. Каждый молча смотрит в беззвездную ночь, думая о своем. Только тихонько плачет в углу русалка…
   … Все ушли. Их снова трое. Двое, которые любят друг друга, и тот, для кого время – лишь солнечный зайчик на светлой стене.
   - Вы уверены? – в его голосе серебряной арфой звенит Вечность.
   - Да.
   Они по очереди касаются чего-то, что лежит у эльфа в руке, и, обнявшись, садятся на подоконнике. Несколько мгновений спустя девушка засыпает на плече друга. Луна бледными пальцами касается их безмятежных лиц, вдруг ставших необъяснимо прекрасными, и чему-то тихо смеется в высоком сумрачном небе.
   Эльф слизывает крохотную капельку выступившей на пальце крови, потом зачерпывает из камина огонь и терпеливо, не обращая внимания на слипающиеся веки, смотрит, как сгорает на ладони щепка от веретена…

   Лайагэйл поднялся на ноги и оглядел место, в котором оказался. Это была комната без окон, со стенами из грубого светлого камня. Повсюду – на полу, в затейливых подсвечниках и роскошных канделябрах, на длинных дубовых столах – горели тысячи свечей. А рядом с эльфом стоял некто в темно-сером плаще с капюшоном, скрывающим лицо, и зажигал новую свечку.
   - Здравствуй, - голос рассыпался эхом под высокими сводами. – Это твоя свеча. Я зажигаю такую же для каждого, кто попадает сюда.
   - Скажи мне, тот, чьего имени я не знаю, - эльф перевел взгляд на изящные белые руки человека в плаще. – Это… конец?
   - Нет, - несмотря на капюшон, Лайагэйл готов был поклясться, что его собеседник улыбнулся. – Это только начало Бесконечности.
   - Бесконечность имеет много имен. Одни называют ее смертью, другие – жизнью. Но что это за место, которое ты называешь «здесь», а мы – «там»?
   - Это сон. Всего лишь сон. Причем мой. Все мы снимся друг другу. Но только я не Черный Король.
   Он резко вскинул голову, и Лайагэйл на миг увидел его глаза…
   - Ты так и не научился быть взрослым, - промелькнуло в голове у эльфа.

Фантасмагория Восьмая: Ветер

   Он оглянулся, пытаясь вспомнить, что было по ту сторону сна. Кажется, безумие… Злые веселые звезды и такой же злой и веселый ветер. Простой вопрос и не менее простой ответ. Боль, которая так хорошо рифмуется с «любовь». Лунный свет и снежинки – невероятно хрупкие и красивые – на ее ресницах.
   А потом было сплетение зеленоватых солнечных нитей, прошивающих податливую память. Было распятое над Вечностью сознание, трепещущее беспричинным страхом и пытающееся скрыть его под смеющейся маской. Был шорох крыльев и далекая песня на чужом и бесконечно родном языке. Был закат, купающийся в парусах серебряных кораблей. Щемящая сердце скрипка – улыбка ускользающей в невозвратимое детство сказки…
   Было… Все было. Остается понять, что есть.
   Взглядом – по древней каменной стене, расписанной лиственными тенями. Сквозь белые потресканные плиты – зеленые лезвия травы. Цветы… Кто-то рядом – пыльная складка плаща, чуть слышный шорох движений…
   - Привет, - улыбающиеся серые глаза.
   Имя! Нужно имя! Где-то было… Было…
   - Маша?
   «Хоть помнит…». Решила не рассказывать ему о бессонной ночи, когда сидела, съежившись, завернувшись в невесть откуда взявшийся плащ, холодея от странных причудливых фраз, что шептала ей недобрая сизая ночь, перебирая пальцами теплые пряди спящего… Он спал, а она гадала по звездам: «проснется – не проснется».
   Опять улыбнулась:
   - Посмотри, куда нас забросило.
   Он привстал, стараясь получше разглядеть место, где они оказались. Полуразрушенный каменный дом в лесу – судя по упрямым ветвям, просунувшимся в провалы окон. Крышей – ажурный изумрудный полог и восторженное летнее небо. Под ногами - старчески жалобный хруст сухих листьев. И ее радостный взгляд – в самое сердце:
   - У нас есть еще кое-что. И за это, думается мне, надо благодарить нашего остроухого друга.
   Сияя, Маша потянула из угла за ремень свою неразлучную гитару.

   - Иду, милая, уже иду!
   Ох уж эта маленькая госпожа!
   А ведь уже далеко не маленькая. Сколько лет прошло с тех пор, как умерла родами добрая госпожа, а в доме появилось сказочное крохотное существо, похожее и не похожее одновременно на покойную матушку? Существо назвали Розанда. Только никакой Розандой она не была – слишком тяжелое это имя для трогательного невинного ангелочка, какие сидят на выступах храмовых стен. Так незаметно выросла девочка-фея с мягкими золотистыми кудряшками и любопытным, вечно спрашивающим взглядом! Глаза у нее были, естественно, голубые.
   Марта всегда завидовала и ее отцу, и покойной матушке, и ей самой. Еще бы не завидовать, когда у тебя самой и у любимого чада нос курносый и в веснушках, а прищур – хитрый, далеко не ангельский… Завидовала и утешалась тем, что «мы люди простые, у нас главное не смазливая рожица или благородные манеры, а доброе сердце и золотые руки». Ни добротой, ни трудолюбием Бог Марту и ее дочурку не обидел.
   А Розанда сейчас превратилась в принцессу. Стройная, гибкая, словно молодое деревце, скромница, рукодельница… При беседе с мужчинами, которые торопились с предложениями руки и сердца, слегка краснела и опускала глаза: «Батюшка не велят». Только все равно во взглядах и движениях ее появилось что-то кошачье, совсем не невинное, и братья ее знали, как остра Розанда на язык. Соседки шептали, что она не только гадает, как все девки в ее годы, но и привораживает женихов. Марта этому не верила: мало ли что говорят. Люди, они ведь завистливые.
   - Ну, где ты?!
   С норовом девка. Не любит ждать…  
   А все потому, что скоро к ней должен прийти очередной хахаль. Благородный человек, приезжий, только недавно в их городе. Красивый парень, образованный, но слабый глазами: все время в окулярах. Делает вид, что ходит к ним в дом по работе – у него с отцом Розанды общее дело – но всем и так все ясно. И Розанде это ясно, только она почему-то все время отнекивается: «зачем я ему нужна, он больше книги умные любит». Она всем своим видом показывает, что равнодушна к этому… как же его?.. Гумбольту?..
   Но Марте не нужны окуляры, чтобы увидеть, как горят глаза маленькой госпожи, когда заходит разговор о заезжем книгочее.

   Стук в классически солидную резную дверь оторвал его от работы. Хотя… Разве можно назвать работой то блаженное состояние, когда, склонившись над книгой, видишь не строгие латинские буквы, а прелестные черты ее лица?
   - Ну что им опять нужно? – недовольно подумал он, вставая из-за стола и направляясь в переднюю.
   На пороге стояли две подозрительные личности, парень и девушка.
   - Мы ищем Гумбольта Иктена, - сказали они.
   - К вашим услугам, - сухо ответил он. Незнакомцы выглядели как бродяги, а подобная публика никогда не внушала ему доверия. Гумбольт колебался: их взгляды, жесты и манера говорить казались ему смутно знакомыми.
   - Мы миннезингеры. Странствующие музыканты, - поспешила объяснить девушка. – Меня зовут Мария, его – Иоганн. Когда-то давно у нас был друг по имени Гумбольт. Но, боюсь, времени прошло слишком много, чтобы мы могли сразу узнать его.
   «Вру в глаза. Это междумирье ничуть его не изменило. Все тот же Гумбольт. Наш Гумбольт!..»
   - Скажите… Вы нас не узнаете?
   Молодой человек задумался. Все это выглядело вполне правдоподобно…
   Не осталось ничего неправдоподобного после того бестолкового, лишенного всякой логики утра, когда он, Гумбольт Иктен, проснувшись в собственной постели, обнаружил, что не помнит ничего из своей двадцатипятилетней жизни. Ни имен родителей, ни названия родного города, ничего, даже самого простого, он вспомнить не мог. Осталось только имя и чувство обиды. А вот на кого, оказалось еще одной загадкой.
   Он снова скользнул взглядом по лицам называвших себя его друзьями людей. Неправильные, приятные черты, открытые взгляды, чуть виноватые улыбки…
   - Проходите.

   «Господи! Он ведь ничего не помнит. Ни-че-го».
   Маша задумчиво гладила струны, пытаясь найти ответ.
   «Говорить – не говорить».
   Может, лучше не тревожить его память болью прошлой жизни, благополучно прожитой и забытой?
   Нет. Слишком много вопросов без ответов… Неизвестность – хуже боли…
   Они рассказывали ему, долго, перебивая и поправляя друг друга, перескакивая с события на событие; безнадежно сбиваясь, бессмысленно смотрели в пространство и, нащупав ускользнувшую мысль, продолжали… А он слушал, так смешно серьезный в своих съехавших на кончик носа окулярах, грустным серым взглядом следил за Машиными пальцами, все время тянувшимися к грифу… Он не изменился. Просто забыл.
   И самым удивительным было то, как быстро и просто понимал Гумбольт вроде бы чуждые средневековому человеку вещи.
   - Ну, мы и пришли сюда, - подытожил Иоганн. – С одной стороны, к тебе в гости. С другой - сами по себе. Мы ведь теперь – как это Маша сказала?.. Менестрели, в общем. То есть, она менестрель, а я за компанию. Останешься здесь? Или пойдешь с нами?
   Гумбольт замялся.
   - Я бы с радостью… Но мне поручена важная работа… - он забормотал что-то мудреное про чертежи и пятинефную апсиду.
   - Скажи сразу, - Ваня проницательно сощурился. – Как ее зовут?
   Юноша густо покраснел.
   - Розанда.
   «Розанда! Ленка Перекоп!..» – От удивления Маша широко раскрыла рот и краем глаза заметила, как, пряча смех, ее друг делает вид, будто кашляет.

   Марта терпеливо расчесывала восхитительные волосы маленькой госпожи, чуть насмешливо наблюдая за выражением ее лица. К обеду обещал прийти заезжий хахаль, и Розандой овладело несвойственное ей волнение.
   - Посмотри, Марта, какой закат! Красный, будто розы у герцогини! Будто церковное вино! Будто сердце, из тех, что рисуют влюбленные художники!
   Марта усмехнулась. Ну конечно, надо же девочке как-то оправдать такое пристальное внимание к виду за окном. По булыжникам прошагали чьи-то сапоги, и из-за угла показался какой-то толстый господин. Нетрудно было заметить тень разочарования, промелькнувшую на красивом лице девушки. Именно по этой улице почти каждый вечер проходил Гумбольт Иктен.
   … Закат в этот вечер действительно был удивительный. Он веселым пламенем вспыхивал за городскими стенами, заглядывал в стрельчатые окна, скользил по скатам крыш и горделивому шпилю ратуши, окрашивал алым перья голубей… Он один видел странную пару, что неторопливо шла ему навстречу.
   Ветер играл в волосах. Ветер пел в бесконечно далеком, бесконечно прекрасном, просто – бесконечном небе. Ветер…
   Ветер - в моем сердце.
   Они шли, взявшись за руки, из неприветливого будущего. Или из прошлого?..
   Так хорошо петь в каждой строчке, говорить в каждой беседе с собственным одиночеством – «Я вернусь… вернусь… вернусь…». И просить: «Жди». Зная, что все равно не вернешься. Пьяный от ветра. От песен бродячей струны. От вечной дороги, уводящей прочь от обыденности в сказку…
   Чтобы быть свободным, не нужно революций.
   Нужно только сердце, в котором поет ветер.
   Чтобы любить и быть любимым, не нужны лунные серенады, письма с голубями, разлуки и встречи.
   Нужно только сердце, в котором живет небо.
   Ожидаемый – всегда возвращается.
   Ветер…
   … и гитара.
   И сердце.

Фантасмагория Девятая: Возвращение

   Комната неохотно погружалась в синеватый полумрак. Луна с чувством полного презрения к учебнику физики плясала по стене, выхватывая любопытным бледным глазом проникновенные лица плакатных кумиров. Пестрый и непобедимый, словно герой комиксов, беспорядок непринужденно развалился на столе и философски созерцал свои владения.
   Кто-то из длинноволосых визгливых металлистов вылез из-под груды дисков и, позаимствовав у попугая колокольчик, возвестил полночь. Беспорядок хлопнул в ладоши и отправился за шкаф искать заблудившегося в поисках улик сыщика. Пустой магнитофон-инвалид хрюкнул и запел; с книжных полок в полном боевом порядке стали спускаться эльфы. Торквемада, вышедший ненадолго подышать свежим воздухом вместо книжной пыли, перекрестился и помчался на кухню за спичками.
   Призрачный и манерный Петр Ильич издевательски быстро и без запинок принялся играть свой «Октябрь», с недоверием поглядывая на портрет молодого человека в локонах и перстнях; металлисты стыдливо потупились. Торквемаде удалось наконец зажечь костер. Первой жертвой стал, естественно, Гарри Поттер.
   Попугай от перебора впечатлений запел петухом. Чайковский с поклоном ретировался, крестоносцы оставили в покое эльфов и в утешение взяли в плен увлеченно расстраивавших гитару вагантов. Типографский Лютер побежал тушить костры, появившиеся к концу банкета индейцы стащили копирку, чтобы сделать последнего из могикан предпоследним. Под умиротворенный хруст зерен комната затихла.
   Только пузатый и довольный, точно Гаргантюа, беспорядок сидел, свесив тонкие ножки, на пианино. Здесь он был вечен.

Июль-август 2006 г.

Наверх.

«Клуб писателей - «Золотое перо»

«BookWorm»

«Вселенная Фантастики и Фэнтези - Союз Молодых Авторов»

«Рассылка сайта «Белые Грани»