Хорошо иметь память, с детства приспособленную для грядущего писания мемуаров. Или иметь склонность к дневниковым записям. Я не вел в детстве дневник, да и в последующие годы не испытывал желания вести летопись происходивших событий. На память не жалуюсь, но все равно не помню, каким взглядом посмотрел известный писатель-фантаст Генрих Саулович Альтов, когда мой школьный приятель Боря Островский по прозвищу Борчака привел меня в старый одноэтажный дом и объявил, что я - тот самый младенец, который опубликовал в «Технике-молодежи» фантастический рассказ, не делающий чести советской фантастике. Впрочем, наверняка Борчака таких слов не произносил, хотя и любил изъясняться витиевато. За неделю до описываемых событий (именно такими словами, насколько я могу судить, должен мемуарист отображать то, чего не мог помнить) Борчака подошел ко мне на перемене и сказал с видом заговорщика (это я могу утверждать точно, потому что вид заговорщика у Борьки был всегда - даже когда он выходил к доске, не зная ни слова из заданного на дом доказательства теоремы):
     - Читал «Литературку»? Альтов тебя так приложил...
     В одном из ноябрьских номеров «Литературной газеты» за 1959 год известный уже в то время писатель-фантаст Генрих Альтов опубликовал статью где, в частности, говорилось о том, как неправильно поступают некоторые издания, публикуя слабые, а порой просто беспомощные опусы. Вот, например, «Техника-молодежи» напечатала рассказ пятнадцатилетнего школьника из Баку – плохой рассказ, и для чего уважаемый журнал погнался за этой дешевой сенсацией?
     Боря принес в школу газету, и я прочитал статью. Возможно, я прочитал ее дважды. Возможно, не дочитал до конца. Сейчас я этого не помню. В статье упоминалось мое имя, и это было ужасно.
     Первый мой опубликованный рассказ «Икария Альфа» был слепком с очень мне понравившегося рассказа Георгия Гуревича «Инфра Дракона». Отличие было одно - у Гуревича наши астронавты летели к инфракрасной звезде, расположенной неподалеку от Солнечной системы, а в моем рассказе речь шла о том, что жители холодной звезды прилетают к нам, в Солнечную систему. Весь набор штампов тогдашней фантастики в рассказе, разумеется, присутствовал, включая самый распространенный - убеждение в том, что передовые ученые Запада мечтают переехать в Страну Советов, чтобы здесь двигать вперед передовую науку и служить прогрессу на благо человечества...
     Ясно, что не качеством текста привлек рассказ редактора фантастики в журнале «Техника-молодежи» Владимира Келера. И не идеей - Келер наверняка помнил рассказ Гуревича, хотя опубликован он был в конкурирующем издании - журнале «Знание-сила». Полагаю, - как полагал и Альтов, - что единственным поводом для публикации стало то обстоятельство, что рассказ был написан учеником девятого класса. По мнению Альтова, это не давало автору никакой форы. Литература - не детский сад. Взялся писать - пиши без скидок на младенческий возраст. Скидки никогда не ведут к прогрессу в чем бы то ни было. Литература не исключение.
     Несколько месяцев спустя после публикации в «Литературке» Борчака подвалил ко мне на перемене и спросил:
     - Хочешь я тебя с Альтовым познакомлю?
     Сам Боря познакомился с известным фантастом, как я понимаю, не намного раньше. У Борьки никогда не возникало проблем, чтобы с кем-то познакомиться - общался он легко.
     - С Альтовым? - испуганно переспросил я. - А он согласен?
     Можно подумать, что Боря его об этом спрашивал!
     То ли в тот же вечер, а может, несколько дней спустя мы с Борчакой отправились на Апшеронскую улицу. Это был старый бакинский район неподалеку от колхозного рынка, где дома были по преимуществу одноэтажными, а улицы - горбатыми, с побитыми тротуарами и давно не чиненным асфальтом. Я не мог допустить даже в мыслях, что автор замечательных рассказов о морских и межзвездных капитанах живет в неказистом, будто даже кривом домишке, куда мы попали через типичный бакинский дворик, где жили еще несколько семей, на веревках сушилось белье, а соседские дети орали, будто пресловутые ракопауки с планеты Пандора, в то время еще не описанные братьями Стругацкими.
     - Вот, - сказал Боря, когда нас впустили в светлую прихожую - это была типичная бакинская застекленная веранда, где хозяева хранили все, что не помещалось в комнатах, и где зимой было холодно, как в Арктике, а летом жарко, как на экваторе. - Вот, это про него вы писали в «Литературке».
     Известный писатель Генрих Альтов оказался человеком невысокого роста, чуть сутулым, он смотрел на меня, как мне тогда показалось, с иронией и недоверием.
     Мы прошли в комнату, где стояли старый диван, несколько стульев, письменный стол с пишущей машинкой и книгами. Не только на столе, но на диване и любой плоской поверхности - кое-где на полу тоже - лежали книги, книги, книги... Собственно, моя память только это впечатление и сохранила от первой встречи: много книг.
     Вошла молодая (это я теперь понимаю, что молодая, а тогда она показалась мне чуть ли не пожилой) светловолосая женщина, смотревшая на нас с Борей гораздо приветливее известного писателя, и Генрих Саулович представил мне свою жену:
     - Валентина Николаевна. Журавлева.
     И только тогда я ее узнал - видел на фотографиях в «Технике-молодежи», где публиковались ее рассказы. Не помню, что я ответил - наверняка стоял столбом и переживал второй шок. Шел знакомиться с писателем-фантастом, а познакомился сразу с двумя, да еще с самыми лучшими, каких я только мог себе представить!
     Не думаю, что я в тот вечер произнес хотя бы одно слово. Я вообще был скованным, молчаливым, с множеством комплексов. Но, должно быть, в моем молчании Альтов усмотрел нечто большее, чем тупое незнание и неспособность сказать умное слово. Во всяком случае, после того вечера мы с Борей стали приходить к Альтову регулярно - раз в неделю, иногда чуть реже, иногда чаще.
     Я набрался смелости и принес Альтову один из своих неопубликованных рассказов. В то время мои отношения с редакцией «Техники-молодежи» испортились окончательно: после публикации «Икарии Альфы» я возомнил себя опытным автором и посылал в журнал по рассказу в месяц - разумеется, такие же подражательные и невразумительные, как первое «произведение». Даже хуже, если такое вообще возможно. Не получая ответа, я отправлял в редакцию письма с вопросами типа: «Как вам понравилось то, что я прислал, и почему вы не отвечаете, когда рассказ будет напечатан?» Наконец от Келера пришло письмо, которое давно затерялось, но помню я его практически текстуально.
     «Если Вы будете заваливать редакцию своими письмами, - писал Келер, - это ничего не изменит в нашем решении публиковать Ваши рассказы. И не нужно в каждом письме указывать, что Вы учитесь в девятом классе и что Вам пятнадцать лет. Об этом знаем не только мы, но с нашей помощью и десять миллионов наших читателей. Один раз Вам была сделана скидка на возраст. Однако писать Вы стали хуже и хуже. Или Вы начнете работать над собой и тогда действительно сможете войти в число наших авторов, или...»
     Не помню, что сказал Альтов, прочитав мой новый опус. Помню ощущение: все очень плохо. Текст был исчеркан красными чернилами, как после отвратительно написанной контрольной по литературе.
     - В фантастике главное - новая интересная идея, - говорил Генрих Саулович. - Нет идеи - нет рассказа. Есть вата. Вы любите есть вату? Нет? Вот и рассказ без идеи читать неинтересно.
     Я перечитал свои прежние опусы и увидел, что все идеи – если они вообще там были – заимствованы из чужих произведений, теперь-то я мог признаться в этом хотя бы себе. А уж как это было написано… «Горный хребет здесь сворачивал перпендикулярно своему предыдущему направлению»… Это в повести, описывавшей приключения на Титане, спутнике Сатурна, том самом Титане, на который почти полвека спустя высадилась исследовательская автоматическая станция «Гюйгенс».
    
     * * *
     Собираясь дома у Генриха Сауловича, мы обсуждали, конечно, не только фантастику, но и новости науки и техники, и собственные идеи, и вообще все прочитанное, увиденное и узнанное. Как-то говорили о методах инквизиции, и Боря выразил сомнение в том, что пресловутая «пытка каплями» может заставить человека «расколоться» и подписать любое признание.
     - Подумаешь, - горячился Боря, - капля камень точит! Ну да, точит, но дырку в нем сделает за миллион лет. Люди столько не живут! Если человеку на голову капать хоть десять лет подряд, он только мокрым станет.
     - Может, проверим? – предложил Альтов.
     - Я готов, - немедленно согласился Боря. – Когда начнем?
     Решили тщательно подготовиться, чтобы все было строго по-научному. Собрались на следующий день. К люстре Генрих Саулович подвесил обычную резиновую клизму, в которой проделали дырочку с таким расчетом, чтобы каждую секунду падала большая капля. Под капельницей поставили стул, усадили Борю, измерили высоту клизмы – почему-то решили, что капля должна была пролететь расстояние, равное метру. Поспорили о том, привязывать ли «реципиента» к стулу, и решили лишь «зафиксировать» голову, чтобы капли падали точно в одно и то же место. Дело было летом, и потому Боря с удовольствием снял рубашку и майку – не мочить же одежду, в чем потом домой идти?
     Начали в восемь вечера. Полчаса прошли в обычных разговорах, Боря сидел спокойно, старался не шевелиться, «пытка» не производила на него ни малейшего впечатления. В половине десятого (на полу уже растекалась большая лужица) решили подождать еще полчаса и прекратить испытание.
     Минут через пять Боря, отвечая на реплику Генриха Сауловича, брякнул какую-то чепуху, на которую мы сначала не обратили внимания. Через минуту он сказал что-то, что заставило нас переглянуться.
     - Шутишь? – спросил я.
     Боря бросил на меня такой свирепый взгляд, что стало ясно: не только не шутит, но и вообще ни о какой провокации с его стороны и речи быть не может.
     Еще через несколько минут Боря начал читать стихи. В принципе, в этом не было бы ничего удивительного, если бы не два обстоятельства. Во-первых, он терпеть не мог поэзию, а во-вторых, это были стихи или никому не известного автора, или собственного сочинения, причем, похоже было, что Боря просто говорил в рифму, как отшельник в повести Роберта Шекли «Обмен разумов», которую мы, впрочем, тогда еще не читали, поскольку молодогвардейский сборник произведений американского фантаста вышел из печати несколько лет спустя.
     Ровно в десять мы решили «прекратить этих глупостей», признать опыт удавшимся, сняли «прибор для пыток» и обтерли реципиента сухим полотенцем. Боря был задумчив и продолжал что-то бормотать себе под нос. На улице он быстро пришел в себя – во всяком случае, никаких отклонений в его поведении я больше не замечал.
     История эта на том, однако, не закончилась. Пока шел эксперимент, Альтов отснял несколько кадров, а на другой день напечатал фотографии. Когда мы с Борей пришли с очередным визитом (телефонов в то время ни у кого из нас – в том числе и у Альтова – не было, так что согласовать время посещений мы не могли и либо договаривались заранее, либо являлись, когда возникало желание), то не застали Альтова дома. Генрих и Валя пошли погулять – об этом нам сообщила мать Валентины Николаевны (семья Альтовых жила с Валиными родителями). Разумеется, она прекрасно знала нас обоих, поэтому, когда мы вновь пришли на следующий день, рассказ Альтова нас потряс:
     - Возвращаемся мы с прогулки, и Валина мама говорит: «К вам тут двое приходили». Имен ваших она не помнит, но видела каждого много раз. Поэтому я не стал спрашивать: кто приходил? У меня была отпечатанная фотография нашего эксперимента: Боря под капельницей. Но получился дефект – два кадра на одном, и в результате на снимке Боря получился дважды. «Да, - сказала Валина мама. – Они и приходили. Этот и этот».
     Видимо, что-то сдвинулось в мировом пространстве в результате нашего опыта…
    
     * * *
     Мы знали, конечно, что Альтов в сталинские времена сидел в лагерях, и выпустили его лишь после смерти вождя. О том времени Генрих Саулович рассказывать не то чтобы не хотел, но сам на эту тему разговоров не заводил, а спрашивать мы считали неприличным – и не спрашивали.
     Как-то я пришел к Альтову один; то ли принес почитать новый свой опус, то ли, наоборот, хотел узнать, что думает Генрих Саулович по поводу уже прочитанного. Погода была плохая, лил дождь, дул ветер – типичная бакинская осенняя погода. Может, из-за погоды, а может, по иной какой-то причине, но Генрих Саулович начал вспоминать – чего никогда прежде не делал – годы своей отсидки. В тот вечер я вернулся домой поздно – кажется, за полночь. Разумеется, рассказ был подобен пунктиру – Альтов подробно останавливался на каких-то, возможно, не очень важных эпизодах, а важное пропускал, я не перебивал, но не уверен, что запомнил все. То есть, наверняка уверен, что всего не запомнил. А больше такого случая не представилось.
    
     * * *
     Генрих Альтшуллер (Альтов – литературный псевдоним, придуманный, когда Генрих Саулович начал писать фантастику) и его друг Рафик Шапиро окончили Бакинский индустриальный институт, было это вскоре после войны. У них уже были свои изобретения – например, паровой катер, который молодые люди испытывали в одном из бассейнов. О том, как это происходило и чем закончилось, Генрих Саулович рассказал в одном из немногих своих опубликованных воспоминаний. И еще они изобрели газотеплозащитный скафандр, в котором можно было находиться даже в самом центре пожара. Они прочитали все, что могли найти, о психологии изобретателей, изучили состояние изобретательского дела в Советском Союзе и поняли, что дела обстоят не лучшим образом. Проанализировав проблему изобретательства, Генрих и Рафик обобщили свои соображения в большом письме, которое направили лично вождю всех народов и отцу всех изобретателей Иосифу Сталину. А на тот, видимо, случай, если вождь не найдет времени или желания ответить, они отпечатали сорок (!) копий этого письма и разослали в сорок газет – начиная с самой главной: «Правды». Оба, кстати, по образованию были химиками и придумывали разные химические соединения: смесь для дыхания под водой, а еще смесь, ингредиенты которой можно купить в любой аптеке и получить вещество огромной взрывной мощности. Такой, что даже сказать страшно. Если эта смесь попала бы в руки врага, то враг этот запросто сумел бы (о ужас!) взорвать парад на Красной площади.
     Почему-то именно это – взрыв парада на Красной площади – запомнилось мне тогда больше всего. Позже я много раз просил Генриха Сауловича раскрыть секрет и сказать, какие препараты нужно купить в аптеке, чтобы получить «сверхдинамит». Альтов на этот вопрос не ответил – одно время я даже думал, что отвечать ему было нечего, и ужасная смесь являлась плодом его фантазии. Но – вряд ли. Ведь именно попытка взорвать парад на Красной площади стояла первым пунктом в обвинительном заключении против Альтшуллера Г.С.
     Друзья написали письмо и стали ждать ответа – если не от вождя, то хотя бы из газет. Представьте себя на месте редактора газеты «Правда» (не говорю о прочих 39 изданиях), на стол которого ложится письмо, начинающееся словами: «И.В.Сталину, копия в газету…». Ответить автору? Невозможно: надо знать, что по этому поводу думает главный адресат. Не отвечать? А если главный адресат узнает, что газеты не реагируют на сигналы читателей? В общем, незавидное было положение у тогдашних редакторов – особенно если учесть, что не одни только Альтшуллер с Шапиро писали Самому (копия в газету) письма с разного рода идеями и предложениями. Ответить авторам ни один редактор, тем не менее, не решился.
     Может, на том эта странная история и закончилась бы – вряд ли редакторы газет стали бы отправлять письмо в МГБ, поскольку, опять же, не могли предсказать реакцию Иосифа Виссарионовича. А донес на молодых людей – как это обычно и бывало – их общий знакомый, фамилию которого Генрих Саулович мне не назвал, а если бы и назвал, это не имело бы никакого значения, поскольку имена друзей его молодости ничего мне не говорили. Однажды, сидя в курилке Публичной библиотеки, Генрих и Рафик беседовали все о том же письме и все о том же страшном препарате, и все о том же возможном взрыве парада, который могли бы организовать враги – конечно, вести подобные беседы в публичном месте было по меньшей мере неосмотрительно, но это стало им понятно позже. А тогда неподалеку крутился их знакомый, который этот разговор слышал.
     Арестовали обоих одновременно несколько дней спустя: Генриха – в Баку, а Рафика – в Тбилиси, куда он поехал в командировку. Генриха отправили в Москву сразу после ареста, а Рафика чуть позже, после нескольких допросов. О своем пребывании в тюрьме и лагерях Рафаил Борисович Шапиро написал много лет спустя небольшую по объему, но чрезвычайно емкую по содержанию книгу «Опять двадцать пять», увидевшую свет, к сожалению, уже после смерти автора. Генрих Саулович книги о своей жизни написать не успел…
    
     * * * Когда арестовали Рафика Шапиро, в Тбилиси стояла удушающая жара. Первые допросы проводили в местном отделении МГБ, а содержали в КПЗ, откуда доставляли каждый день в самое жаркое время. К тюрьме подъезжал «воронок», Рафика запихивали в душегубку и куда-то долго везли. На жаре кабина раскалялась так, что дышать становилось невозможно, и, когда подъезжали, наконец, к месту назначения, узник был уже в полуобморочном состоянии.
     Открывалась дверь, конвоир давал команду: «Быстрее! Вперед!», и Рафика, терявшего сознание, подгоняя пинками, заставляли взбегать (не подниматься, а именно взбегать) по крутой лестнице. Допрос начинался, как только совершенно обессилевшего и ничего не соображавшего арестанта вталкивали в кабинет следователя.
     Не били, даже не очень кричали – считали, видимо, лишним: и без того подпишет все, что дадут.
     Рафик не подписал. Не поверил, в частности, и утверждению следователя: мол, нечего кочевряжиться, Альтшуллер вот все уже подписал и во всем сознался, пора и тебе…
     Генриха привезли в Москву, в Бутырку, и поместили в двухместную камеру. Сосед оказался человеком приличным – в тюрьму попал за то, что хотел (заметьте – хотел, но не сделал, видимо, не успел, вовремя «взяли») развалить советское сельское хозяйство. Я не запомнил имени «разрушителя», фамилия же его была Заседский, это был молодой человек, немногим моложе Генриха, студент-математик. Естественно, кому еще разваливать сельское хозяйство, если не математику?
     С соседом Генрих быстро нашел общий язык – было о чем поговорить с интеллигентным человеком. Если бы не допросы…
     На первом же допросе следователь предложил сделку:
     - Все равно подпишете что надо, и потому, во-первых, лучше не тратить зря времени, а во-вторых, назовите того, кто вас, молодого и неопытного, втянул в гнусную политическую интригу против советской власти. Если большая часть вины лежит на ком-то, то на вас, соответственно, меньшая. Надо только выбрать человека, которого…
     Предать?
     - Это не предательство, - говорил следователь. - Допустим, человек уже умер, ему все равно, а вам будет облегчение участи. - И уточнил: - Отец ваш скончался, верно? Допустим, он вас в антисоветскую деятельность и втравил…
     Не знаю, каким взглядом посмотрел на следователя Альтшуллер, когда услышал это предложение. Не знаю, какие в точности слова сказал. На мой вопрос Генрих Саулович ответил коротко:
     - Я отказался.
     И принялся рассказывать о том, как проводились допросы. Впоследствии мне много раз приходилось слышать об этой методике, впоследствии мне вообще много чего довелось читать о сталинских застенках и лагерях (от А.Солженицына до В.Шаламова и В.Разгона), но в тот вечер (еще не был опубликован даже «Один день Ивана Денисовича»!) многое я узнал впервые, и потому впечатления были подобны взгляду в неожиданно разверзшуюся перед глазами пропасть.
    
     * * *
     «Отбой в тюрьме давали в десять вечера. В камере выключали свет и включали ровно в шесть утра, когда была побудка. Ночью полагалось лежать на нарах и спать, а днем лежать не разрешалось, спать – тем более, только сидеть, стоять или ходить по камере. Без десяти десять, когда мы с соседом начинали готовиться ко сну, дверь распахивалась, появлялся вертухай и спрашивал:
     - На букву «А» есть?
     - Есть, - отзывался я.
     - Фамилия!
     - Альтшуллер.
     - На выход.
     В десять вечера в камере выключали свет, а в кабинете следователя начинался допрос, продолжавшийся всю ночь. Без четверти шесть допрос заканчивался, меня отводили в камеру, я без сил валился на нары, и сразу же включался свет, звучал сигнал побудки, в глазок заглядывал вертухай и кричал:
     - Подъем!
     Сколько может жить человек без сна и не сойти с ума?»
    
     * * *
     Допросы продолжались из ночи в ночь, и через несколько суток усталость стала невыносимой. Человек может прожить месяц без пищи, две недели – без воды, но без сна не больше нескольких дней, в психике происходят необратимые изменения, можно сойти с ума, но прежде подписать любую бумагу, что подсунет следователь.
     Нужно было придумать способ хоть немного спать днем, но так, чтобы надзиратели этого не заметили. Лежать нельзя. Стоя не уснешь – человек все-таки не лошадь. Значит, надо было спать сидя, но вертухай заглядывал в глазок каждые четверть часа и, если бы увидел заключенного, сидевшего с закрытыми глазами, немедленно его разбудил бы. Значит, надо было спать сидя, но – с открытыми глазами.
     Типичная изобретательская задача: спать нужно, но спать нельзя. Как разрешить противоречие? Генрих придумал. Заключенным позволяли курить, и у Генриха была пачка «Беломора». Ножницы заключенным не полагались – пришлось аккуратно оторвать от пачки два кусочка, размерами и формой похожие на глазницы. Писать тоже было нечем, поэтому воспользовались обгоревшей спичкой и изобразили в центре каждой «глазницы» черные точки-зрачки. Генрих сел на нары, прислонился к стене, закрыл глаза и приложил к каждому глазу по бумажке. Издалека это выглядело так, будто человек сидит на нарах и внимательно смотрит перед собой. Если всмотреться, то можно было, наверно, понять: что-то не в порядке. Но надзиратель обычно бросал беглый взгляд: заключенный спит? Не спит, сидит на нарах, глаза открыты…
     Генрих спал, а сосед ходил перед ним по камере, что-то говорил, жестикулировал – изображал беседу. Вечером, когда Альтшуллера в очередной раз вызвали на допрос, он был далеко не таким уставшим, как надеялся следователь. На следующий день удалось еще немного поспать, и на следующий – тоже…
     Шли дни, заключенный почему-то не «ломался», хотя, как докладывали надзиратели, не спал ни минуты. Но Генрих начал понимать, что следователь его все равно «дожмет» - не сейчас, так через две недели. Надо было как-то от этого следователя избавиться, другой мог оказаться хуже или лучше, но, скорее всего – так, во всяком случае, утверждало «тюремное радио», - методы допроса будет использовать другие.
     Опытные зэки утверждали также: бессмысленно требовать, чтобы поменяли следователя, начальство никогда этого не сделает. Но следователя заменят обязательно, если между ним и заключенным произойдет конфликт с применением физической силы: не следователь ударит заключенного (это в порядке вещей), а наоборот, заключенный поднимет руку на следователя. Правда, после такого инцидента заключенного отправят в карцер, но зато после отбытия наказания назначат другого следователя.
     Этим советом Генрих и решил воспользоваться. Но не успел. Случай сделал это за него. Хотя днем и удавалось немного поспать, но этих минут было недостаточно, и Генрих видел мир, как в тумане, не всегда понимал, что с ним происходит. Когда его привели на очередной допрос и посадили на табурет, привинченный к полу возле двери, Генрих увидел на столе у следователя стакан воды. Пить хотелось неимоверно, он встал, хотя это было строжайше запрещено, и медленно пошел к столу, что было следователем тут же интерпретировано, как попытка физического насилия.
     - Куда! – закричал он. – Сесть!
     Генрих продолжал идти, подобно сомнамбуле. В комнату вбежали охранники, заключенного скрутили…
     Неделю он провел в сыром карцере, но – выспался. А следователя действительно заменили. И ночные допросы прекратились. Видимо, новый следователь не любил спать днем…
    
     * * *
     Начальство Бутырки изощрялось, выдумывая экстравагантные способы, чтобы «сломать» заключенных. Однажды под окна камеры во внутреннем дворе тюрьмы подогнали компрессор, и с тех пор почти весь день – с утра до вечера – эта машина грохотала так, что в двух шагах невозможно было расслышать собеседника. Шум утомляет, постоянный грохот может довести человека до исступления. Самодельные бумажные затычки для ушей помогали мало. Опять возникла изобретательская задача: как обратить вредный фактор в полезный? Решение было найдено: когда включали компрессор и разговаривать становилось невозможно, Генрих и его сокамерник начинали распевать все антисоветские песни, какие знали. Горланили в полный голос, не опасаясь, что их услышит охрана.
     И все бы хорошо, но однажды у компрессора среди дня то ли испортился двигатель, то ли кончилось горючее. Совершенно неожиданно грохот прекратился, а Генрих, который ничего вокруг не слышал, кроме самого себя, продолжал во весь голос выкрикивать антисоветчину. И лишь когда в камеру ворвалась охрана, до него дошло, что вокруг тишина.
     И опять был карцер…
    
     * * *
     Несколько недель спустя следствие завершилось, и Альтшуллера вызвали на суд.
     - Я думал, - рассказывал Генрих, - точнее, надеялся на то, что будет хотя бы видимость судебного заседания: обвинитель, судья, заседатели… Без защитника, но защищать я собирался себя сам. Понимал, что получу срок – ну, сколько мне могли дать? Пять лет, семь?.. Все оказалось проще и стремительней: в маленькой комнате сидели за столом три человека в форме, меня ввели, один из них встал и огласил приговор: двадцать пять лет лагерей. Я сначала не понял и переспросил: сколько, пять? Мне все еще мерещилась эта цифра. «Двадцать пять», - повторил человек во френче. И тогда я потерял сознание…
    
     * * *
     Альтшуллера отправили в Воркутлаг и поселили в барак к уголовникам. Расчет был простым: шпана быстро собьет спесь с «политического» или вовсе, не признав за своего, сунет перо под ребро. Нет человека – нет проблемы.
     Главенствовали в бараке воры в законе, и основная экзекуция, скорее всего, предполагалась после отбоя. Возможно, это действительно была бы последняя ночь в жизни Генриха, если бы кто-то из главарей не спросил «приговоренного»: кто такой? Откуда?
     Генрих ответил: инженер, мол, изобретатель.
     - Истории знаешь? – был следующий вопрос.
     Истории Альтшуллер знал – книг он прочитал немало, да и сам мог придумать много чего, но откуда мог знать, какие истории интересовали зэков? Расскажешь не о том – и кранты, не станут даже ночи дожидаться. Терять, впрочем, было нечего, небольшая разница – вечером или ночью… И Генрих принялся рассказывать ворам в законе Гриновскую «Золотую цепь», одно из своих любимых произведений.
     В бараке стало тихо. К слушавшим подтянулось «пополнение», рассказывал Генрих долго, не торопился, тянул время, но всякому рассказу приходит конец. И что дальше?
     - Еще, - услышал он. – Еще знаешь?
     - Знаю, - сказал Генрих и приступил к «Бегущей по волнам».
     Рассказывал до утра и поражался: у привыкших ко всему зэков, в которых, как он думал, не осталось ничего человеческого, на глазах стояли слезы, и чем сентиментальнее была история, тем больший восторг она вызывала. Когда Генрих пересказал «Алые паруса», многие откровенно плакали.
     Александр Грин спас Альтшуллеру жизнь.
     - Спать будешь здесь, - сказал «пахан», и Генриху освободили нары на нижнем ярусе.
     Так для Генриха Сауловича началась лагерная жизнь. На работу не ходил – как и все воры в законе, к которым теперь он был волею судьбы причислен.
     Несколько недель Генрих обдумывал и записывал кое-какие идеи из области методики изобретательства, но ему наскучило валяться целыми днями на нарах и по вечерам пересказывать зэкам в сотый раз одни и те же произведения (они, как дети, любили по много раз слушать понравившиеся истории). Кончилось тем, что его перевели в другой барак – к политическим, и послали работать: к счастью, не в шахту, а в шахтоуправление, назначив руководить производственным процессом. «Но я понятия не имею, как это делать! – протестовал Генрих. – Никогда не читал книг по угледобыче». «Тебя не спрашивают, умеешь или нет, - было ему сказано. – Говорят – делай!»
     Наступила воркутинская зима – морозы под сорок. В комнате шахтоуправления, где работал Генрих, стояла печка-буржуйка, дрова для которой носил старичок-зэк, из политических. Как-то вечером, когда старик принес вязанку дров и принялся разжигать огонь, они с Генрихом разговорились. Естественно, Генрих спросил: за что? Откуда? Кем был на воле? Ответ его потряс: старичок оказался бывшим заместителем наркома угольной промышленности, одним из крупнейших в СССР специалистов по добыче угля.
     - Но послушайте! – воскликнул Генрих. – Как же так? Вы знаете о добыче все, я не знаю ничего. Вы должны сидеть на этом стуле и руководить, а я – носить дрова! Завтра же пойду к начальству…
     - Нет, - твердо сказал бывший замнаркома. – Если вы это сделаете, мы оба попадем в карцер.
     - Тогда, - не менее твердо сказал Генрих, - вы будете принимать решения, а я - учиться и делать все, как вы скажете.
     Так они и поступили, о чем лагерное начальство, к счастью, не догадалось.
    
     * * *
     В 1953 году умер Сталин, в том же году был расстрелян Берия, из лагерей выпустили уголовников, до политических очередь дошла не сразу, в 1954 году Альтшуллер все еще «руководил» угольной шахтой в Воркутлаге, а его мать, ничего не знавшая о судьбе сына, продолжала – вот уже пятый год – добиваться справедливости, ездила в Москву, где получала из разных инстанций одни отписки.
     Она покончила с собой за несколько месяцев до того, как дело ее сына было пересмотрено, и он вернулся домой, в Баку, после пятилетнего отсутствия.
     Одновременно с Альтшуллером вернулся и его друг Рафаил Шапиро, так же, как Генрих, получивший свои двадцать пять.
     На последний суд, отменивший приговор, Генриха Сауловича везли через всю страну: Воркута-Москва-Ростов-Баку. В родном городе на вокзале его ждал «черный ворон». Была такая же жара, как тогда, в сорок девятом. В «воронке» были две камеры, два металлических «шкафа», в один из которых посадили Альтшуллера, а в другой – беременную женщину. Женщине было плохо, она просила открыть двери, а потом, чувствуя, что больше не выдержит, начала страшно кричать…
     - За все годы лагерной жизни, - вспоминал Генрих Саулович, - я ни разу не плакал. Но тогда… Я слышал ее крики и думал: «Какого черта я тратил ум и энергию, изобретая газотеплозащитный скафандр? Нужно было изобрести что-нибудь, что не позволяло бы сажать беременных женщин в шкаф и пытать жарой». И я поклялся, что, если выживу, брошу методику изобретательства, потому что все это человечеству ни к черту не нужно…
     Он еще не знал о том, как пытали жарой его друга – об этом Рафаил Шапиро рассказал Генриху потом, когда они, наконец, встретились.
    
     * * *
     Клятвы своей Генрих не сдержал. Он выжил и создал ТРИЗ – теорию решения изобретательских задач. Сегодня ТРИЗ известна во всем мире, тысячи изобретателей пользуются этой теорией, десятки тысяч изучают ее по книгам Генриха Сауловича Альтшуллера.
     Почти полвека назад мы сидели в теплой комнате в квартире Альтшуллера на Апшеронской улице в Баку, за окном лил дождь, время было позднее, надо было уходить, а я не мог подняться. Я и спрашивать ни о чем был не в состоянии – только слушать.
     После того вечера я стал гораздо строже относиться к собственным фантастическим опусам – невозможно было показывать Генриху Сауловичу тексты, в которых не было СОБСТВЕННОЙ и обязательно НОВОЙ идеи или мысли.
     Несколько месяцев спустя я все-таки набрался смелости и принес на суд рассказ, прочитав который Генрих Саулович сказал:
     - Это на четыре головы лучше того, что ты писал раньше.
     Рассказ назывался «Все законы Вселенной», он был опубликован несколько лет спустя в молодогвардейском ежегоднике «Фантастика-68». Наверно, если бы не было того дождливого вечера и того потрясения, я не смог бы придумать идею, по тому времени радикальную и для марксистско-ленинской науки невозможную:
     «Мы говорим: материя первична, а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены.
     Нужно, чтобы все поняли… Фундамент у нас один - материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно».
    
     * * *
     Законами природы мы пока управлять не умеем. Но созданная Генрихом Сауловичем Альтшуллером наука о сильном мышлении – шаг в правильном направлении.
    

     Откуда я все это знаю? А как же! Ведь мы с Мишкой были лет пять «не разлей вода». Все друг другу рассказывали. Учились вместе. Мед-пиво пили. Мед знаний и пиво развлечений, или наоборот, как на это дело посмотреть. «По усам текло, а в рот не попало» - это не про нас, кое-что попало.
     Мишка Рабинович появился в нашей группе на втором курсе. Перевелся с вечернего. Симпатичный, улыбчивый и скромный парень быстро вписался в нашу небольшую студенческую компанию, в которую кроме меня входили Володька Уханов (по кличке Вальдец) и Женька Стройнов (по кличке Женечка), но о них расскажу как-нибудь в другой раз.
     Была у Мишки одна странная особенность или особенная странность: он был необычайно влюбчив. Когда его спрашивали, верит ли он в любовь с первого взгляда, он смеялся до коликов, спазмов и полного прободения. Нашли кого спросить! А разве бывает другая любовь?
     Когда Мишка учился в школе, это случалось с ним по нескольку раз на день. С этим надо было что-то делать, и Мишка, увлекавшийся в то время бионикой, решил позаимствовать у лошади шоры. Он сделал даже несколько чертежей, но мысль о том, как он предстанет в таком наряде перед одноклассниками, заморозила этот проект навсегда.
     Тогда Мишка выработал иную манеру поведения: он старался на девочек не глядеть, всегда смотрел только себе под ноги, производя впечатление скромного стеснительного мальчика, каким, собственно, и был.
     Когда Мишка достиг солидного возраста и превратился в Михаила Георгиевича Рабиновича, прочитавшего и одобрившего Юнга с его анимой, анимусом и теорией любви с первого взгляда, на него перестал действовать закон Мэрфи «Привлекательные женщины привлекают», и он целиком оказался под его следствием «Непривлекательные женщины не привлекают». Теперь он мог смотреть на женщин ничего не боясь. Первый взгляд, второй, ну третий в крайнем случае.... И ничего. Ровно ничего не происходило. Это было счастье! Хотя от других оно тщательно скрывалось. Мишка всегда любил рассказывать анекдоты о Рабиновиче. Вот его любимый анекдот тех времен:
     « - Скажите, Рабинович, какие времена лучше, сейчас или раньше?
     - Конечно, раньше! Раньше бабы были моложе.»
    
     Но вернемся в нашу незабываемую студенческую пору, и я расскажу вам изумительную историю, произошедшую с Мишкой, когда бабы были моложе.
     Итак, как вы помните, Мишка появился у нас на втором курсе. На первом же занятии преподаватель, делая перекличку, запнулся, поднес список ближе к глазам, подслеповато прищурился и нараспев прочитал: «Розенблюменталь». Кто-то из ребят выкрикнул «Отсутствует!», преподаватель сделал пометку и продолжил. Мишка был очарован. Такой фамилии он никогда не слышал. Ее музыкальное звучание действовало на него, как на других – «Лунная соната». Он вознесся ввысь и витал в облаках. Когда же очередной доцент произнес «Розенблюменталь Юлия», все было кончено – Мишка влюбился! Наше знакомство началось с того, что Мишка спросил меня, что из себя представляет Юля Розенблюменталь. Я пожал плечами и сообщил ему, что считал самым главным: это девчонка из Черновиц, наверно, еще не приехала.
     Несколько дней Мишка, затаив дыхание, ждал, когда прозвучит мелодия его души, в надежде лицезреть предмет своего воздыхания. И вот счастливый день настал. На занятиях по теории вероятности на призыв «Розенблюменталь» поднялась пышная прыщавая блондинка на пол головы выше Мишки и пробасила «Я!». Но Мишка ничего не замечал – он был влюблен!
     Мишка безуспешно ухаживал за Юлей целый семестр, но добился лишь приглашения помочь подготовиться к экзамену по математике. Эта подготовка привела к тому, что оба экзамен завалили. Но Мишка наконец понял, что Юля не просто полная, но и полная дура, а Юля поняла, что он понял, и дала ему отставку.
    
     Следующий семестр, как и положено, начался с перекличек.
     - Петраков!
     - Я.
     - Петрова!
     - Я.
     - Рабинович! Рабинович, вы меня слышите? Рабинович, выньте вату из ушей!
    

 
    
     Бабушка выглядывает из окошка с резными наличниками и расписными ставенками.
     Было это в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Задумал Иван-дурак избы людям рубить, набрал ватагу добрых молодцев. Да пошел в район за лицензией. В отделе по работе с предпринимателями сидел, а точнее нежился под солнцем кот- баюн.
     -Дело ты конечно задумал доброе, жилищное строительство, Да откуда в нашем районе у людей деньги возьмутся?
     -Ипотека, старую избу заложат, немного добавят новую избу поставят. Опять же город рядом, дачи многим нужны.
     -Ладно собирай справки потом ко мне зайдёшь.
     И пошёл Иван справки собирать. Только он за порог кот к телефону. «Люцифер Андреевич, конкурент объявился, Иван-дурак взялся избы рубить.
     -Что уже рубит?
     -Да нет. Пока справки собирает.
     - Ничего, в разрешительных органах свои люди.
     И пошёл Иван сначала в пожарную инспекцию.
     Змей-горыныч работал пожарным инспектором. Мундир налазил на тело, а вот с головами была проблема: на той что справа одевал фуражку, на центральную голову надевал пожарную каску, на третью форменное кауфляжное кепи. Устроил его на работу Люцифер Андреевич-учредитель «архарстроя».
     Пришёл Иван в пожарную инспекцию. Горын Сергеич попрыскал в среднюю глотку из огнетушителя, принял озабоченный вид:
     - Чем обязан?
     -Да вот, дело хочу открыть ,ваше разрешение требуется.
     -Что же делать вознамерились?
     -Избы ставить.
     -Деревянные?
     -Ну не металлические же.
     - Так они же, стоит на них дохнуть, загораются; сам проверял.
     -Оно конечно, если вы дохнёте и негорючие предметы загораются, а в обычных условиях стоят. Почитай вся наша деревня в таких избах живёт, я тоже в такой проживаю. Мне изба отца досталась, ему от деда перешла. Уже почитай век в ней живём и ничего, не сгорели.
     -Такой рассадник пожаров разрешить не могу.
     Повесив голову идёт Иван через приёмную на выход Секретарша участливо спрашивает:
     - Что, Горын Сергеич бумагу не подписал?
     И разъяснила Ивану кому и сколько за положительную резолюцию.
     Получив наконец подпись пожарных, отправился Иван в санэпидемнадзор.
     Главным санитарным врачом в данном районе работала баба-Яга. Не только по внешности, но и по сути. Раньше Яга Альбертовна действительно жила в лесу, в избушке на курьих ножках, но потом лес где она жила вырубили и пришлось Яге начинать новую жизнь. Сначала торговала на рынке ягодами, грибами. Потом открыла свой магазинчик, появились деньги. Она купила диплом санитарного врача. С помощью своего старого знакомого, Люцифера Андреевича Бессовестного она устроилась в Тьмутараканский центр санэпиднадзора. Благодаря своему характеру она «сьела» начальство и сама стала главным санитарным врачом.
     Пришёл Иван в санэпидемнадзор, когда он зашёл в кабинет главврача – Яга Альбертовна беседовала с волшебным зеркалом:
     -Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее
     - Ты хозяйка спору нет(говорила так, потому что не хотело быть опять разбитым( в третий раз пожалуй не склеят)).
     -Яга Альбертовна, мне бы вашу подпись на разрешении на регистрацию.
     - Чую русским духом пахнет. То ли у меня нос чувствительный, то ли ты плохо мылся.
     -Так угля не завезли, а дрова после вырубки леса дефицит .
     -Из чего людям избы рубить?
     - Так я договорился у соседей в лукоморском районе их артель «Елки палки» подрядились нам строительный лес поставлять.
     - Кому это нам?
     - Нашей артели «Ивандомстрой».
     - А воевода в курсе?
     (Она узнала, что у бизнеса постройки элитных котеждей объявился конкурент, и так как она тоже была в доле, пыталась ему помешать).
     -Конопатить небось мхом будешь?
     - Можно паклей.
     -Насекомые заведутся, будут заразу всякую переносить.
     - Мы в нашей деревне в таких избах живём, никто кроме тараканов не завёлся. И то, только в некоторых избах, в умеренных количествах.
     -Не могу допустить такой антисанитарии.
     И ушел Иван из кабинета, так и не подписав документа. Один из его ватаги вспомнил, что один из его одноклассников сейчас работает в лекарском приказе. Отписал ему грамоту. Через пару недель подписала Яга Альбертовна разрешение на регистрацию.
     И пошёл Иван в налоговую инспекцию(наученный горьким опытом он позвонил своему другу в погрануправлении- Илье Муромцу. У его сослуживцев были знакомства в налоговой инспекции).
     Налоговый инспектор Кощей Силверстович Бессмертный- после вырубки леса в окрестностях замка стали появляться посторонние, когда недалеко от замка обьявилась милиция, пришлось Кощею переселяться в Тмутаракань. Стал торговать палёной водкой, местные бандиты пробовали обложить его данью, зря! Он созвал своих бойцов, те что служили ему в замке остались преданны хозяину. В результате дань ему платили те же бандиты. Когда его старый друг помог ему устроиться в районную администрацию, он занялся знакомым делом: собирал дань.(т.е. стал налоговым инспектором).
     Кощей Силверстович сидел в своем кабинете и играл в Country strike на своём компьютере когда Иван попробовал зайти к нему в кабинет. «У меня неотложное дело, зайдите через полчаса» Через полчаса к нему зашел наш Иван. «Мне бы разрешение на регистрацию подписать. В налоговой вопрос решился быстро. Подписывая документ он сказал: «Петру Степановичу привет передавайте» Когда он ушёл тот позвонил Бессовестному: «Люцифер Андреич, у вас конкурент объявился – Иван-Дурак.
     -Кто таков?
     -Сам-то он простой мужик. Но связи у него… Мне по поводу него из опричнины звонили».
    
     Пошёл Иван за последней подписью- в райадминистрацию.
     Когда Иван пришёл в терем райадминистрации кот-баюн спал после сытного обеда, когда он увидел на документе все нужные подписи его чуть не вырвало от удивления. «Зайдите к концу рабочего дня, ваше дело будет рассмотрено в рабочем порядке». Только Иван скрылся в двери, кот потянулся к телефону: «Люцифер Андреич..Это кот-баюн – Иван все подписи собрал. Не сегодня завтра строить начнет»
     - Впереди ещё конкурс. А покровители у него весьма влиятельные. Придется подписывать.
     К концу рабочего дня выдали Ивану свидельство о регистрации «Ивандомстроя». На участок был назначен конкурс. Коротко сказывается, да не скоро дело делается. Подошёл день конкурса.
     Декорации «кто хочет стать миллионером» ведущий кто-то вроде Угольникова, против него сидит кто-то вроде Семчева.
     -Кому достанется участок для застройки возле реки Смородины
     Варианты ответа:
     A) АОЗТ «лихие люди»
     B) ОАО «ивандомстрой»
     C) ООО «калина красная»
     D) ЧП «Загорулько»
     -Можно звонок другу?
     -Пожалуйста, ваше право, кому звоним?
     -Я со своего мобильника.
     -Люцифер Андреевич, здравствуйте…узнали…кому участок возле Смородины отдавать… фирме «лихие люди»?...Спасибо. …До свидания.
     Ведущий: «по итогам аукциона право на застройку участка достаётся ЧП «Загорулько». Звонок в студию, трубку снимает ведущий- «Да босс» …. «Нет, работа нравится»… «но правила аукциона?»… «хорошо,будет сделано»
     «Неожиданно победила АОЗТ «лихие люди».
     И приуныл Иван, распустил свою ватагу, им тоже надо кормить семьи. И позвонил Ивану Люцифер Андреич: «Сидел бы ты Иван на печи и ел калачи, а в районе я хозяин».
    

     Возле самой дороги давным-давно жил-был камень, ну не камень, а так себе - камушек, размером чуть больше сосновой шишки. Был он самый обыкновенный серый и пыльный, по характеру тоже серый как грозовая туча. Жил один одинешенек и только дорожная пыль от мчавшихся мимо на огромной скорости машин окружала его, да еще кто-нибудь изредка пробежит, стараясь не смотреть в его сторону, потому что казалось всем будто это очень мрачный тип, не наградила матушка природа мягким и добрым нравом. Солнце нещадно жгло его спину летом, осенью холодные дожди сурово обходились с ним, от этого мучил ревматизм и артрит, зима укутывала пуховым одеялом, под которым было тяжело дышать. Кажется, весной самое время оттаять, прекрасная пора, когда все вокруг оживает, журчат ручьи и мир молодеет. Ну, нет! Он лежал, ворчал и не давал спокойно пробегать веселым ручейкам. От журчания, дребезжания, чириканья у него болела голова, он вздрагивал и охал, жалуясь на свою неудавшуюся судьбу. Вот такой это был Серый Камень! И при всех обстоятельствах Серый Камень никак не пытался изменить свою жизнь в лучшую сторону, хотя все вокруг кипело, бурлило, клокотало, все куда-то бежало, двигалось, ползло, летело, торопилось, запиналось об камень, от чего на нем откалывались кусочки, показывая острые края. Да, жизнь двигалась, но почему-то мимо, он же только иногда с завистью наблюдал и говорил себе: "Вот если бы у меня были крылья, вот если бы у меня были лапы, вот если бы, вот если бы..."
    
     Все эти слова возникали, время от времени в его голове, так как вдалеке ему слышался шум, так не похожий на те, что он слышал постоянно, и это не давало Камню покоя. От пролетавших высоко в небе птиц он слышал, как они называли шум прибоем, плеском волн, шелестом воды на песке. Доносившиеся звуки, почему-то заставляли сердце Серого Камня биться сильнее. Впервые за всю свою длинную каменную жизнь он задумался над тем, что его жизнь проходит день за днем, и нет ни друзей, ни знакомых, никого и ничего. Не переставал удивляться маленьким желтым листикам, даже они такие легкие на подъем. Малейшее дуновение ветерка звало их в путь, на поиски приключений. Перешептываясь между собой, листочки торопились посмотреть мир. Ведь в мире столько всякого интересного, маленькие муравьишки тоже удивляли своей любовью к жизни. Эти милые создания сутками бегали, туда-сюда перетаскивая на маленьких спинках огромный багаж.
    
     Ох уж этот шум волн! Он волновал душу Серого Камня каждый раз все сильнее и сильнее. Первый раз в жизни ему захотелось не просто подслушивать чужие разговоры, а самому все увидеть.
    
     Однажды в один из июльских дней переборов страх и скромность Серый Камень извиняясь и запинаясь от волнения заговорил с пробегающим мимо муравьем, чем очень сильно удивил муравья, ведь все считали ,что этот серый и говорить-то не умеет.
     -Простите, пожалуйста, за мою наглость. Я понимаю, что отрываю Вас от важных дел, но не могли бы Вы уделить мне несколько минут Вашего драгоценного времени?
    
     Муравьишка был добрый малый и поэтому охотно вступил в беседу, вскарабкавшись на теплую серую спину камня.
    
     - Милый друг, - продолжал Серый Камень немного осмелев, уняв дрожь в голосе, - Ведь ты много бегаешь и многое повидал за свою жизнь?
    
     Муравьишка напустил на себя важности и кивал головой:
     - Да! Поверь мне, мой Серый друг, мир такой огромный и прекрасный, в нем столько чудес, что нескольких минут будет не достаточно! Это просто не возможно!
    
     Они долго болтали обо все на свете, Муравей рассказывал о звездах на небе, о бабочках, о цветах, ночь перевалила давно за половину, а они все говорили и говорили. С той минуты Муравей стал приходить к Серому Камню каждый день, забираться на его теплую спину, греться на солнышке и рассказывать, что интересного сегодня увидел. Рассказывал о разных чудесах и красотах. Он рассказал об удивительных растениях с нежным ароматом, о могучих деревьях, под кронами которых можно было устроить шикарный дом, о пение птиц и об их изумительных перьях. Серый Камень слушал своего рассказчика очень внимательно, затаив дыхание.
    
     - Дорогой, Муравьишка, если ты все знаешь, то ответь на один мой вопрос, я давно собираюсь его задать. Меня так волнует то ласкающий душу и слух шум. Мимо пролетающие птицы называли его прибоем. Но что ж это такое?
    
     Серый Камень смотрел на собеседника серыми полными грусти глазами и тяжело вздыхал. Муравей даже уловил, как часто забилось в каменной груди сердечко.
    
     - А ты совсем не такой страшный, каким казался все эти годы. Хорошо, расскажу что знаю! - и он начал свой рассказ.
    
     - То, что так сильно тебя беспокоит - это море! Большое и безграничное! Только Солнце знает, где оно заканчивается, где его край! Каждый вечер оно прячется за горизонт. Когда солнце прячется, то на глади моря появляется золотая дорожка, в ней плещутся рубки, плавают огромные корабли. Днем там отражается небо, облака глядят как в зеркало, и поправляют свои кудрявые прически. Море доброе, ласковое и щедрое, правда, иногда у него портится настроение, и оно начинает капризничать. Моря хватает на всех - и на людей, и на зверей. Оно рядом, стоит только перебежать дорогу. В свободную минутку не пропущу момент погреться на горячем песочке.
    
     Всю следующую ночь Серый Камень не мог уснуть, а если засыпал, то ему снился один и тот же сон - огромное море с золотистой дорожкой в волнах. Ничто и никогда не завораживало воображение камня как рассказы муравья о чудесах на земле, но еще больше его влекло в море.
    
     Как только забрезжил рассвет, Серый Камень стал ждать своего рассказчика, он долго думал и решил, что сегодня, наконец-то, увидит море, чего бы это ему не стоило.
    
     Муравьишка не заставил себя долго ждать, и как только он подошел Серый Камень обратился к нему за помощью:
     - Мой, добрый друг, ты столько дней рассказывал мне все эти удивительные истории, что полностью изменил меня. Спасибо, ты вселил веру в собственные силы, я стал уверенным и не сгибаемым! У меня каменная воля и я ничего не боюсь! Никто не относился ко мне, так как ты за всю мою жизнь. Ты стал моим самым лучшем другом! Послушай, я открою тебе свою тайну. У меня есть мечта - увидеть море своими глазами! Помоги мне ее осуществить ведь ты такой сильный, ты переносишь тяжести на много тяжелее самого себя. Может у нас получится сдвинуть меня поближе к дороге?
    
     Муравей не мог отказать другу, не смотря на размеры и острые края, попытался помочь. Он двигал его задними лапами, передними упираясь в землю и наоборот, но муравьишка только сползал, начиная все с самого начала, чихая и кашляя, задыхаясь в придорожной пыли. В конце концов, обессилев, свалился от усталости. Даже пытался длинным шестом подтолкнуть, но полочка треснула, как тростинка, а может, это она и была.
    
     Тут пришла идея муравью, позвать на помощь знакомую ворону. При этом он удивлялся сам себе, и как эта светлая мысль не пришла к нему раньше. Благо эта подруга всегда находилась где-нибудь поблизости. Она легко подхватила его лапами и поднялась высоко - высоко, только не учла тот факт, что края-то острые и как не пытался камень удержаться, ничего не вышло, он выскользнул и полетел вниз, приземлившись возле самой воды.
    
     О, заветная цель была так близка!
     Рядом пробежала веселая ватага ребятни, они прибегают покидать камушки в воду. Одному рыжеволосому мальчугану попался под руку наш Серый Камень, и он запустил его с такой силой, что у Серого Камня дух перехватило, он даже на мгновение зажмурился, но потом страх прошел, перед его глазами открылось бескрайнее море с золотой дорожкой! Восторг переполнял серую душу камня, но это еще не конец. Серый Камень так же узнал и подводный мир, о котором ему никто не рассказывал, его острые края пообточились и рыбки любят играть возле него в прятки, а старый кальмар рассказывает о других морях и океанах.