Я взял эту статью из нового выпуска "Лебедя" и безбожно ее укоротил.
Вряд ли она стала от этого лучше: тезисов все равно не получилось, а кое-какие логические нюансы могли бесследно исчезнуть.
Поэтому, если кого заинтересует этот материал, почитайте лучше первоисточник - настоятельно вам рекомендую.

Схема "духовного царствования", выстроенная автором, изящна и непротиворечива.
Только в одном месте наблюдается существенный сбой: автору не хватило списка духовных лидеров и ему пришлось присовокупить к нему лидера политического - Сталина.

Это неверно в принципе.
Хотя вполне логическое объяснение этому феномену есть, но подменять общественный призыв "вождей" и "мессий" организационным оформлением великого администратора все-таки вряд ли стоит - слишком полярны во всей человеческой (и Российской) истории певцы слова и работники дела.

Посмотрите сами хоть бы на примере этой статьи:
за двести лет литераторы-"идеологи" всегда противостояли власти.
Точнее сказать не противостояли, но находили и исследовали (а, следовательно, создавали и воспитывали) людей, идеи и средства, противостоящие властям.
Всегда, - за исключением сталинского периода.
Разумеется, это не случайно.

Но точно так же разумеется, что это исключение не может быть объяснено только личной администраторской гениальностью Сталина.

Логичнее предположить, что законы (и идеологические законы в том числе) тоталитарного общества существенно отличаются от законов общества нетоталитарного.
И общественное сознание тоталитарного общества деформируется тоталитарной властью настолько, что призывает в пророки абсолютно другой тип людей, чем в другие времена.

Те же самые якобы призванные Сталиным, а на самом деле - общественным сознанием, Горький и Маяковский в указанный период тоталитаризма уже ничего не создавали: один был по-человечески мертв, а другой не по-человечески молчалив.
Но их предыдущая репутация романтиков революционных преобразований звала общество из ненавистного прошлого в светлое будущее - и не давала возможности обращать внимание на серое настоящее.

И не Сталин призвал их к себе на службу, а общественному сознанию в этот момент были необходимы именно такие духовные лидеры. Они ими и стали.
А "отец всех народов" понял это - и не стал мешать.

Вот основная идея новой хронологии: основная проблема каждого отрезка русской истории (точнее, каждого ее витка) мысленно разрешается лидером русского общественного сознания, после чего наступает смерть этого лидера и начинается новая эпоха, содержащая то, чего усопший лидер более всего боялся и чего при нем сделать не посмели бы.
Карамзин более всего боялся бунта против монархии, что свершилось еще при нем, и своевольного обращения со священной историей предков, чего предотвратить он уже не смог.

В 1825–26 гг. в России началась эпоха Пушкина.
Пушкин правил с 1826 по 1837 гг.; и основной проблемой его царствования была проблема отношения к предшествующей истории Руси. Героями его произведений об эту пору становятся сперва государи и вельможи (линия Карамзина), но впоследствии взгляд духовного вождя перемещается в сторону "маленького человека" — оказывается (и это было ошеломляющим открытием для русского общества), что главным стержнем истории является семья.
Именно в семье закладываются основы нравственного и патриотического воспитания (Гринев и семья капитана Миронова), именно с уровня семьи простого человека начинается трагедия государства (бедный Евгений).

Смерть Пушкина ставит перед обществом задачу следующего уровня: идиллия семейной холопско-помещичьей истории разрушена зачатками промышленного развития. Необходима общая оценка нарождающихся буржуазных отношений относительно их совместимости с предшествующим укладом.

Разрешать эту задачу назначен Гоголь, правящий общественным сознанием
с 1837 по 1852 гг.
В "Мертвых душах" и "Выбранных местах..." новый духовный лидер России ставит окончательный диагноз: старые социальные отношения пойдут на слом, поскольку старые помещики хозяйство запустили (сотнями умирают крестьяне, полно недоимок, воруют приказчики), а новые стремятся завести в деревне фабрики или мошенничают в городе.
Кроме того, буржуазные отношения, противные духу православной церковности, серьезно обострили ситуацию с верой в мыслящих русских гражданах.
Гоголь призывает всех к покаянию, молитве и посту. Далее заглянуть ему не суждено.

Смерть Гоголя свидетельствует об общем кризисе крепостной системы и выдвигает новую задачу — исследовать распад русской государственности на уровне отдельных индивидов. Этот распад выразился в социальном слое разночинства — совершенно ни во что не верящих, соблазненных буржуазностью городских людей, часть которых являлись помещичьими детьми. Требовалось не только вскрыть общественные язвы, но и найти образцы "новых русских", способных вывести страну из кризиса.

Россия выбрала для этого сразу двух вождей — Чернышевского и Тургенева, правивших с 1852 по 1864 гг. К сожалению, ни тот, ни другой ее доверия не оправдали: один нашел нигилистов с топором, другой — нигилистов со скальпелем. Этих новонайденных героев оба вождя близоруко относили к будущим спасителям России. России это надоело, и она свергла обоих.

После недолгих поисков этот неблагодарный труд возложен был на согбенную спину каторжника Достоевского, правившего умами с 1864 по 1881 гг. Государь-Достоевский отнесся к порученному делу серьезно. Прежде всего, он понял, что нигилизм сулит гибель всем, начиная с самого нигилиста и кончая общемировым человечеством.
Основная тема его размышлений — деньги и кровь — позволяла исследовать феномены ростовщичества, игорного бизнеса, торговли недвижимостью, проституции, заниматься уголовным процессом.
Однако сферу промышленности и промтоварной коммерции он не изучал, бюджетом государства не интересовался, поэтому его суждения по вопросу о политической перспективе не выходили за рамки юридической компетентности следователя.
Альтернативу разросшемуся дикому капитализму Достоевский видел в воцерковлении Руси, а русский общественный идеал — в блаженном Алексее Карамазове. К тому же, ему был свойственен своеобразный "оптимизированный пессимизм": чем хуже сейчас, тем лучше потом (что впоследствии, как мы знаем, не оправдалось).
Больше всего боялся Достоевский обуржуазившегося дворянского сынка, которого нигилизм однажды приведет к открытому террору против общества. Это и случилось: через месяц после его смерти террористами был убит "помазанник Божий". Смерть Достоевского разрешила царскую кровь, при виде которой Россия садистически захотела большей.

Новому духовному лидеру предстояло обратиться к народу с проповедью о непротивлении злу насилием.
На престол вступил Толстой, правивший с 1881 по 1895 гг.
Толстой не отличался способностью видеть вперед, и в этом смысле выбор России нельзя признать удачным. Стареющий граф понадобился для примирения поколений: опять возникла пушкинская семейно-помещичья тема, опять, по-карамзински, мысли завертелись вокруг просвещения и научения народа истории.

Свержение Толстого однозначно сказало России, что эра помещиков закончилась, к Библии ни в каком виде интереса нет, а сельское хозяйство перестает быть главной отраслью русской экономики.
Возникла задача иного рода — показать развитие нарождающегося среднего класса, его роль в промышленности и интеллектуальных профессиях, а также приход части среднего класса в буржуазию.

Эту задачу взвалили на земского доктора Чехова, правившего умами с 1895 по 1904 гг.
Доктор Чехов был для этой роли самой подходящей кандидатурой: аналитичный, но и интуит; не религиозный, но и не атеист; возвышен, но и не восторжен; серьезен, но и склонен пошутить.
Больше всего доктор Чехов боялся революции и призывал государство уступить. Государство не послушалось, и смерть Чехова развязала руки эпохе кровавых воскресений.

Общество опять призвало Толстого (1904–1910) — призвало с той же самой целью погашения народной лютости путем тихой проповеди смирения. Отлученный от церкви, старый граф стал повторять свои идеи 80-х.
Людям стало скучно, и начался "серебряный век" — поиск забвения в неистовом искусстве. Все нюхали кокаин, вертели столы, слушали Варю Панину и читали символистов.
Толстой боялся войны и революции. Именно они и случились.

Одним словом, проблема Пути для России была соловьевской дилеммой двух Востоков, все более решаемой в пользу Ксеркса. В это время и был избран Блок (1910–1921), транслировавший соловьевские идеи софийности, русского скифства и грядущего панмонголизма в русское общественное сознание. В этом, собственно говоря, и заключалась начальная его задача. Но тут грянула вторая революция, и все акценты сместились: предсказанный панмонголизм, с которым предстояло сражаться России, оказался "нашенским", и пришедшие монголы потребовали от общества признания своего исторического преемства.
Блок это преемство признал и показал, что иначе и быть не могло: мир вступает в полосу последних глав Евангелия, в мир снова принесен меч, но Христос с нами, а значит — все в порядке. Путь был выбран: старая Россия погибла, и Блок вместе с ней.

Блок умер в страхе за судьбы России, и то, что открылось после его смерти, подтвердило самые худшие его опасения.

Страна вступала в восстановительный период, но народом он воспринимался как период начального созидания. То было время заложения новых основ, когда дороже всего ценились рабочие руки и организаторский талант. На престол вступил Маяковский (1921–1930), вождь индустриального сознания массы.
Самоубийство Маяковского — во многом сигнал страха: поэт не смог жить в том обществе, которому помог строиться.

После самоотвода такого тоталитарного лидера, как Маяковский, на смену ему мог прийти только человек, окончательно уравнявший общественное сознание с государственным. И этим человеком был Сталин (1930–1953). Можно предположить, что поначалу роль духовного лидера России Сталин отводил Горькому, с каковой целью он и вернул его из Италии. Однако вскоре довольно быстро выяснилось, что Горький, во-первых, — человек поверхностный в суждениях, а во-вторых, — душевно слабый. Сталин понял это первым и сделал никчемного Горького рупором новой большевистской политики. Вторым шагом Сталина на пути к духовному водительству было воскрешение Маяковского и провозглашение его первым поэтом пролетарской эпохи. Так у России появилось два формальных духовных лидера — живой и мертвый, за каждым из которых скрывался истинный лидер — Сталин.
Смерть Сталина выдвинула на первый план постоянный предмет его поздних страхов — вопрос о языке и мышлении.

Требовался лидер с чистым языком и размышлениями о прожитом недавно. Тогда из глубины дачного участка появился Пастернак (1953–1960) с прозрачными стихами о прекрасном и с романом, претендующим на эпопею советской жизни.
Как и в случае с Толстым, выбор Пастернака на роль духовного лидера оказался неудачным — оба не видели времени, в которое жили. Пастернак сперва очаровался Лениным, потом Сталиным, затем нашел утешение в прославлении военных подвигов советского народа, а когда и это кончилось — стал уходить в ортодоксальное православие, воспевая героя-Иисуса. Одним словом, ему постоянно нужен был объект восторгов и очарования, поэтому здраво рассуждать о России он не мог.

Однако судьба пастернаковского романа о России явилась для всех сознательных граждан введением в новую эпоху размышлений о правильности избранного пути. И эпоха эта связана с Солженицыным (1962–1974).

Пастернак боялся, что русской историей займется неинтеллигентный человек — и это его опасение в полной мере оправдалось: русская история оказалась под огнем беспорядочной критики "озверелого зека".
Солженицын с самого начала действовал, как тотальный разрушитель существующего строя. Целью его был погром советской системы и осмеяние всех ее вождей и авторитетов.

Поняв порочность созданного в 1917, Солженицын на правах первооткрывателя русской истории обратился и к предшествующему этапу, начав исследования по Первой мировой войне (эпоха Блока).
Там он тоже обнаружил много нехорошего и стал идти дальше, к реформам Александра II.
Естественно, что свой идеал русского общества он нашел именно в том времени: ранее не было ничего, а позднее уже пахло революцией.
Поэтому предложение Солженицына русской общественной мысли звучало на удивление просто: "Давайте, вернемся в 60-е годы прошлого века, после которых Россия свернула с истинного пути. Восстановим законность, возродим земство, укрепим на селе частное хозяйство, восстановим крепкий семейный уклад, вернем на свое законное место официальную церковь".

Нелюбовь Солженицына к столицам и молодежи сослужила ему плохую службу: будущее страны он проглядел, и уже ко времени высылки полностью исчерпал свой потенциал духовного лидера России.

Поскольку больше всего невзлюбил Солженицын цивилизацию с ее бездуховными столицами, и молодежь с ее безумными идеями, а будущее принадлежало именно им, России требовался лидер, сочетающий в себе стопроцентного горожанина, выходца из типичной средней семьи и яркого представителя творческой молодежи. Так на российском престоле появился Высоцкий (1974–1980).

В последних стихах и песнях Высоцкого слышится одна непрерывная трагическая нота: мир не должен погибнуть по вине разумного существа. Решать задачу спасения предстояло Сахарову (1980–1989).
Сам не помышляя о том, Сахаров стал неформальным идеологом перестроечной политики Горбачева, потому что других идей у общества не было.
Смерть Сахарова в декабре 1989 г. открывала двери разрухе и насилию, которых он так боялся.
Начались парламенты, перевороты, войны, инфляция и первобытный русский рынок.

Тогда на Западе был срочно отыскан Бродский (1989–1996) — человек, наиболее зоркий именно к "вещам тупика". Стихи, написанные им в последние годы, не оказали большого влияния на общественную мысль.
Но вот созданное в 60-е, предотъездные годы стало в 90-х неоспоримой классикой именно по причине "конца прекрасной эпохи". Бродский до совершенства довел мысль о бесперспективности бытия, сведя природу к перечню вещей и одушевленных предметов: человека — к желанию постоянного одиночества, путешествие — к рассмотрению архитектурных сооружений, и даже Бога — к моменту его появления на свет, после которого он был уже поэту неинтересен.
Можно сказать, что в некотором смысле Бродский — это анти-Пушкин, как по своему отношению к душе, так и к семейной истории России.
Бродский и эпоха Бродского безнадежно и беспощадно трезвы, им не хватает пастернаковской очарованности и блоковского прозрения, "высоцкого" увлечения жизнью и сахаровского знания ее законов.
Теперь Бродский умер, и это может означать, что содержание эпохи меняется.

От Пушкина до Бродского Россия перестала быть крепостнической, разночинской, буржуазной, большевистской, промышленной.
Выходя на рубежи информационной цивилизации, она становится космической, компьютерной, что потребует восприимчивого интеллекта и пристального общего внимания к жизни.
И хронология ее отныне будет непростой...