Для тех, кто любит почитать и подумать!

Выпуск 3

24.05.2005

Общее число подписчиков 525

Вступление

Приветствую вас, мои читающие и думающие друзья! Я рад, что мне уже начали приходить рассказы от вас, спасибо вам за это большое. Все ваши произведения обязательно будут опубликованы в рассылках постепенно. Пока же я предлагаю вам насладиться продолжением романа, который мне очень нравится - "Алхимик". Чем нравится? Я нашел в нем очень много глубоких и мудрых вещей для себя. Я тоже стараюсь жить на земле не просто так, не коптить землю, но искать свою стезю, свое предназначение, для чего именно я живу на земле. Я верю в Бога и верю в то, что Он ведет меня своим определенным путем к счастью, душевному теплу и гармонии. И я тоже стараюсь замечать знаки, которые судьба посылает мне в пути. И когда мне бывает плохо и я теряю веру в то, что смогу чего-то добиться в жизни, то я вспоминаю "Алхимика", стремление Сантьяго достигнуть своей мечты несмотря на то, что вроде бы ничего не получается и все идет не так, как он сам хотел. А еще мне помогает песня Андрея Макаревича "Свеча". Помните: "...И я хотел идти, куда попало. Закрыть свой дом и не найти ключа. Но верил я, не все еще пропало, пока не гаснет свет, пока горит свеча!" Я желаю всем вам верить в лучшее, размышлять над смыслом жизни и искать свою стезю, свое предназначение в этой жизни. Присылайте и вы свои отзывы о романе "Алхимик", о рассказе нашей читательницы и просто о себе, что захотите.

С любовью, ваш преданный слуга Роман.

Известности

Алхимик

Помещение, где сидел англичанин, больше напоминало хлев, и пахло там потом, пылью, скотиной. "Стоило десять лет учиться, чтобы оказаться в такой дыре", -- думал он, рассеянно перелистывая химический журнал.
Однако отступать было некуда. Надо было следовать знакам. Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы отыскать тот единственный язык, на котором говорит Вселенная, -- для того и учился. Сначала он увлекся эсперанто, потом религиями и наконец -- алхимией. И вот теперь он свободно говорил на эсперанто, досконально знал историю разных вер, однако алхимиком еще не стал. Да, конечно, кое-какие тайны он открыл, но вот сейчас намертво застрял и уже не мог продвинуться в своих исследованиях ни на шаг. Он тщетно пытался попросить помощи еще у какого-нибудь алхимика -- все они были люди чудаковатые, думали только о себе и почти всегда отказывали в совете и содействии. Может быть, они так и не сумели постичь  тайну Философского Камня и оттого замыкались в себе?
Англичанин уже истратил на бесплодные поиски часть отцовского наследства. Он ходил в самые лучшие на свете библиотеки, покупал самые редкие, самые важные книги по алхимии -- и вот в одной из таких книг вычитал, что много лет назад знаменитый арабский алхимик побывал в Европе. Уверяли, что ему больше двухсот лет, что он нашел Философский Камень и открыл Эликсир Бессмертия. На англичанина это произвело сильное впечатление, но все бы это так легендой и осталось, если бы один его приятель, вернувшись из археологической экспедиции в пустыню, не рассказал ему о неком арабе, наделенном сверхъестественными дарованиями. Живет он в оазисе Эль-Фаюм. Ему, по слухам, двести лет, и он умеет превращать любой металл
в золото.
Англичанин тотчас отменил все свои дела и встречи, собрал самые нужные и важные книги -- и вот он здесь, в дощатом бараке, похожем на хлев, а за его стенами большой караван, который собирается идти через пустыню Сахару, и путь его будет пролегать мимо оазиса Эль-Фаюм. "Я должен своими глазами посмотреть на этого проклятого алхимика", -- подумал англичанин, и даже вонь верблюдов показалась ему в эту минуту не такой уж невыносимой.
Тут к нему подошел молодой араб с дорожными мешками за спиной и поздоровался с ним.
-- Куда вы направляетесь? -- спросил он.
-- В пустыню, -- отвечал англичанин и снова взялся за чтение.
Ему было не до разговоров: надо вспомнить все, что он выучил за десять лет; вполне возможно, что алхимик захочет проверить его познания.
Юноша тем временем достал из заплечного мешка книгу и тоже стал читать. Англичанин заметил, что книга испанская. "Это хорошо", -- подумал он, потому что по-испански говорил лучше, чем по-арабски. Если этот юноша тоже отправится в Эль-Фаюм, можно будет с ним поговорить в свободное время.

"Забавно, -- думал тем временем Сантьяго, в очередной раз перечитывая сцену похорон, которой начиналась книга. -- Вот уж почти два года, как я взялся за нее, а до сих пор не сдвинулся дальше этих страниц".
Рядом не было царя Мелхиседека, и все равно он не мог сосредоточиться. Кроме того, отвлекали его мысли о том, верное ли решение он принял. Однако он понимал главное: решение в любом деле -- это всего лишь начало. Когда человек решается на что-то, то словно ныряет в стремительный поток, который унесет его туда, где он никогда и не помышлял оказаться. 
"Отправляясь на поиски сокровищ, я и не предполагал, что буду работать в лавке, торгующей хрусталем. Точно так же этот караван может оказаться моим решением, но путь его так и останется тайной".
Перед ним сидел европеец и тоже читал книгу. Сантьяго он показался человеком несимпатичным: когда юноша вошел в барак, тот поглядел на него неприязненно. Это, впрочем, ничего -- они все равно могли бы подружиться, если бы он не оборвал разговор. Юноша закрыл книгу -- ему ничем не хотелось походить на этого иностранца. Вынул из кармана Урим и Тумим и стал перебирать их.
-- Урим и Тумим! -- вскричал вдруг европеец.
Сантьяго поспешно спрятал камни.
-- Не продаются, -- сказал он.
-- Да и стоят недорого, -- ответил тот. -- Обыкновенные кристаллы, ничего особенного. На свете миллионы таких камешков, однако человек понимающий сразу узнает Урим и Тумим. Но я и не подозревал, что они встречаются в этих краях.
-- Мне подарил их царь, -- ответил юноша.
Чужеземец, словно лишившись дара речи, дрожащей рукой достал из кармана два камня -- такие же, как у Сантьяго. 
-- Ты говорил с царем, -- сказал он.
-- А ты ведь не верил, что цари говорят с пастухами, -- сказал Сантьяго, у которого пропала охота продолжать беседу.
-- Наоборот. Пастухи первыми признали Царя, когда его еще не знал никто в мире. Так что вполне вероятно: цари разговаривают с пастухами, -- и англичанин добавил, словно опасаясь, что юноша не понял: -- Об этом есть в Библии, в той самой книге, которая научила меня, как сделать Урим и Тумим. Бог разрешал гадать только на этих камнях. Жрецы носили их на золотых нагрудниках.
Теперь уж Сантьяго не жалел о том, что пришел на склад. 
-- Быть может, это знак, -- промолвил, как бы размышляя вслух, англичанин.
-- Кто сказал тебе о знаках? -- интерес Сантьяго рос с каждым мгновением.
-- Все на свете -- знаки, -- сказал англичанин, откладывая свою газету. -- Давным-давно люди говорили на одном языке, а потом забыли его. Вот этот-то Всеобщий Язык, помимо прочего, я и ищу. Именно поэтому я здесь. Я должен найти человека, который владеет этим Всеобщим Языком. Алхимика.
Разговор их был прерван появлением хозяина склада.
-- Повезло вам, -- сказал этот тучный араб. -- Сегодня после обеда в Эль-Фаюм отправится караван.
-- Но мне нужно в Египет! -- воскликнул Сантьяго.
-- Эль-Фаюм находится в Египте. Ты откуда родом?
Сантьяго ответил, что он из Испании. Англичанин обрадовался: хоть и одет на арабский манер, а все же европеец.
-- Он называет знаки везением, -- сказал он, когда хозяин вышел. -- О, если бы я только мог, то написал бы толстенную энциклопедию о словах "везение" и "совпадение". Именно из этих слов состоит Всеобщий Язык. И добавил, что встреча его с Сантьяго, тоже обладающим камнями Урим и Тумим, была не простым совпадением. Потом осведомился, не Алхимика ли разыскивает юноша. 
-- Я ищу сокровища, -- ответил тот и, спохватившись, прикусил язык.
Однако англичанин вроде бы не придал значения его словам и только сказал:
-- В каком-то смысле -- я тоже.
-- Я и не знаю толком, что такое алхимия, -- сказал Сантьяго, но тут снаружи раздался голос хозяина, звавшего их.

-- Я поведу караван, -- сказал им во дворе длиннобородый темноглазый человек. -- В моих руках жизнь и смерть всех, кто пойдет со мной, потому что пустыня -- особа взбалмошная и порою сводит людей с ума.
Готовились тронуться в путь человек двести, а животных -- верблюдов, лошадей, ослов -- было чуть ли не вдвое больше. У англичанина оказалось несколько чемоданов, набитых книгами. Во дворе толпились женщины, дети и мужчины с саблями у пояса и длинными ружьями за спиной. Стоял такой шум, что Вожатому пришлось несколько раз повторить свои слова. 
-- Люди здесь собрались разные, и разным богам они молятся. Я же признаю только Аллаха, а потому именем его клянусь, что приложу все усилия для того, чтобы еще раз одержать верх над пустыней. Теперь пусть каждый поклянется тем богом, в которого верует, что будет повиноваться мне, как бы ни сложились обстоятельства. В пустыне неповиновение -- это гибель.
Раздался приглушенный гул голосов -- это каждый обратился к своему богу. Сантьяго поклялся именем Христа. Англичанин промолчал. Это продолжалось дольше, чем нужно для клятвы -- люди просили у небес защиты и покровительства. Потом послышался протяжный звук рожка, и каждый сел в седло. Сантьяго и англичанин, купившие себе по верблюду, не без труда взобрались на них. Юноша увидел, как тяжко нагрузил его спутник своего верблюда чемоданами книг, и пожалел бедное животное.
-- А между тем, никаких совпадений не существует, -- словно продолжая давешний разговор, сказал англичанин. -- Меня привез сюда один мой друг. Он знал арабский язык и... Но слова его потонули в шуме тронувшегося каравана. Однако Сантьяго отлично знал, что имел в виду англичанин: существует таинственная цепь связанных друг с другом событий. Это она заставила его пойти в пастухи, дважды увидеть один и тот же сон, оказаться неподалеку от африканского побережья, встретить в этом городке царя, стать жертвой мошенника и наняться в лавку, где продают хрусталь, и... "Чем дальше пройдешь по Своей Стезе, тем сильней она будет определять твою жизнь", -- подумал юноша. 

Караван двигался на запад. Выходили рано поутру, останавливались на привал, когда солнце жгло нещадно, пережидали самый зной и потом снова трогались в путь. Сантьяго мало разговаривал с англичанином -- тот по большей части не отрывался от книги. 
Юноша молча разглядывал спутников, вместе с ним пересекавших пустыню. Теперь они были не похожи на тех, какими были перед началом пути -- тогда царила суета: крики, детский плач и ржание коней сливались с возбужденными голосами купцов и проводников.
А здесь, в пустыне, безмолвие нарушали лишь посвист вечного ветра да скрип песка под ногами животных. Даже проводники хранили молчание.
-- Я много раз пересекал эти пески, -- сказал как-то ночью один погонщик другому. -- Но пустыня так велика и необозрима, что и сам поневоле почувствуешь себя песчинкой. А песчинка нема и безгласна.
Сантьяго понял, о чем говорил погонщик, хотя попал в пустыню впервые. Он и сам, глядя на море или в огонь, часами мог не произносить ни слова, ни о чем не думая и как бы растворяясь в безмерной силе стихий. "Я учился у овец, учился у хрусталя, -- думал он. -- Теперь меня будет учить пустыня. Она кажется мне самой древней и самой мудрой из всего, что я видел прежде". А ветер здесь не стихал ни на миг, и Сантьяго вспомнил, как ощутил его дуновение, стоя на башне в Тарифе. Должно быть, тот же самый ветер слегка ерошил шерсть его овец, бродивших по пастбищам Андалусии в поисках корма и воды. "Теперь они уж больше не мои, -- думал он без особенной грусти. -- Забыли меня, наверно, привыкли к новому пастуху. Ну и хорошо. Овцы, как и каждый, кто странствует с места на место, знают, что разлуки неизбежны".
Тут ему вспомнилась дочка суконщика -- должно быть, она уже вышла замуж. За кого? Может, за продавца кукурузы? Или за пастуха, который тоже умеет читать и рассказывать невероятные истории -- Сантьяго не один такой. То, что он почему-то был в этом уверен, произвело на юношу сильное впечатление: может, и он овладел Всеобщим Языком и знает теперь настоящее и прошлое всех на свете? "Предчувствие" -- так называла этот дар его мать. Теперь он понимал, что это -- быстрое погружение души во вселенский поток жизни, в котором судьбы всех людей связаны между собой. Нам дано знать все, ибо все уже записано.
-- Мактуб, -- промолвил юноша, вспомнив Торговца Хрусталем.

Пустыня песчаная иногда вдруг становилась пустыней каменной. Если караван оказывался перед валуном, он его огибал, а если перед целой россыпью камней -- шел в обход. Если песок был таким рыхлым и мелким, что копыта верблюдов увязали в нем, -- искали другой путь. Иногда шли по соли -- значит, на этом месте было когда-то озеро, -- и вьючные животные жалобно ржали. Погонщики спешивались, оглаживали их и  успокаивали, потом взваливали кладь себе на плечи, переносили ее через предательский отрезок пути и вновь навьючивали верблюдов и лошадей. Если же проводник заболевал или умирал, товарищи его бросали жребий: кто поведет его верблюдов. Все это происходило по одной-единственной причине: как бы ни кружил караван, сколько бы раз ни менял он направление, к цели он двигался неуклонно. Одолев препоны, снова шел на звезду, указывавшую, где расположен оазис. Увидев, как блещет она в утреннем небе, люди знали: она ведет их туда,  где они найдут прохладу, воду, пальмы, женщин. Один только англичанин не замечал этого, потому что почти не отрывался от книги. Сантьяго в первые дни тоже пытался читать. Однако потом понял, что куда интересней смотреть по сторонам и слушать шум ветра. Он научился понимать своего верблюда, привязался к нему, а потом и вовсе выбросил книгу. Это лишняя тяжесть, понял он, хоть ему и казалось по-прежнему, что каждый раз, как откроет он книгу, в ней отыщется что-нибудь интересное. Мало-помалу он сдружился с погонщиком, державшимся рядом с ним. Вечерами, когда останавливались на привал и разводили костры, Сантьяго рассказывал ему всякие случаи из своей пастушеской жизни. 
А однажды погонщик начал говорить о себе. 
-- Я жил в деревушке неподалеку от Эль-Кайрума. Был у меня дом и сад, были дети, и я согласен был жить так до самой смерти. Однажды, когда урожай был особенно хорош, мы на вырученные за него деньги всей семьей отправились в Мекку -- так я выполнил свой долг верующего и теперь уж мог умереть с чистой совестью. Я всем был доволен. Но вот задрожала земля, Нил вышел из берегов. То, что -- казалось мне раньше -- ко мне отношения не имеет, теперь коснулось и меня. Соседи опасались, как бы разлив не смыл их оливковые деревья, жена тревожилась за детей. Я с ужасом смотрел, как погибает все нажитое и достигнутое. Земля после того перестала родить -- мне пришлось добывать себе пропитание другим способом. Так я сделался погонщиком верблюдов. Тогда и открылся мне смысл слов Аллаха: не надо бояться неведомого, ибо каждый способен обрести то, чего хочет, получить -- в чем нуждается. Мы все боимся утратить то, что имеем, будь то наши посевы или самая жизнь. Но страх этот проходит, стоит лишь понять, что и наша история, и история мира пишутся одной и той же рукой. 

Иногда встречались два каравана. И не было еще случая, чтобы у одних путников не нашлось того, в чем нуждались другие. Словно и впрямь все на свете написано одной рукой. Погонщики  рассказывали друг другу о пыльных бурях и, сев в кружок у костра, делились наблюдениями над повадками пустыни. Бывало, что к огню приходили и таинственные бедуины, до тонкостей знавшие путь, которым следовал караван. Они предупреждали, где нужно опасаться нападения разбойников и диких племен, а потом исчезали так же молча, как появлялись, словно растворяясь во тьме. 

Вот в один из таких вечеров погонщик подошел к костру, у которого сидели Сантьяго и англичанин. 
-- Прошел слух, будто началась война между племенами. Наступила тишина. Сантьяго почувствовал, что, хотя ни слова больше не было сказано, в воздухе повисла тревога. Еще раз убедился он, что понимает беззвучный Всеобщий Язык. Молчание нарушил англичанин, осведомившийся, опасно ли это для них.
-- Когда входишь в пустыню, назад пути нет, -- ответил погонщик. -- А раз так, то нам остается только идти вперед. Остальное решит за нас Аллах, он же и отведет от нас беду, -- и добавил таинственное слово: -- Мактуб.
-- Ты напрасно не обращаешь внимания на караван, -- сказал Сантьяго англичанину, когда погонщик отошел от них. -- Присмотрись: как бы ни петлял он, однако неуклонно стремится к цели.
-- А ты напрасно не читаешь о мире, -- отвечал тот. -- Книги заменяют наблюдения.

Люди и животные шли теперь быстрее. Если раньше они проводили в молчании дни, а собираясь на привале у костров, вели беседы, то теперь безмолвны стали и вечера. А потом Вожатый запретил разводить костры, чтобы не привлекать к каравану внимания.
Чтобы спастись от холода, путники ставили верблюдов и лошадей в круг, а сами ложились вповалку внутри его. Вожатый назначал вооруженных часовых, которые охраняли бивак. Как-то ночью англичанину не спалось. Он позвал Сантьяго, и они начали прогуливаться вокруг стоянки. Светила полная луна, и Сантьяго взял да и рассказал англичанину всю свою историю. Особенно потрясло того, что юноша способствовал процветанию лавки, где торговали изделиями из хрусталя. 
-- Вот что движет миром, -- сказал он. -- В алхимии это называется Душа Мира. Когда ты чего-нибудь желаешь всей душой,  то приобщаешься к Душе Мира. А в ней заключена огромная сила.И добавил, что это свойство не одних только людей -- все на свете, будь то камень, растение, животное или даже мысль, наделено душой.
-- Все, что находится на земле, постоянно изменяется, потому что и сама земля -- живая и тоже обладает душой. Все мы -- часть этой Души, но сами не знаем, что она работает на наше благо. Но ты, работая в лавке, должен был понять, что даже хрусталь способствовал твоему успеху. Сантьяго слушал молча, поглядывая то на луну, то на белый песок.
-- Я видел, как идет караван через пустыню, -- сказал он наконец. -- Он говорит с ней на одном языке, и потому-то она и позволяет ему пройти через себя. Пустыня проверит и испытает каждый его шаг и, если убедится, что он в безупречном созвучии с нею, допустит до оазиса. А тот, кто наделен отвагой, но не владеет этим языком, погибнет в первый же день пути. Теперь оба глядели на луну.
-- Это и есть магия знаков, -- продолжал Сантьяго. -- Я вижу, как проводники читают знаки пустыни, -- это душа каравана говорит с душой пустыни.
После долгого молчания подал наконец голос и англичанин: 
-- Мне стоит обратить внимание на караван.
-- А мне -- прочесть твои книги, -- отвечал юноша.

Странные это были книги. Речь в них шла о ртути и соли, о драконах и царях, но Сантьяго, как ни старался, не понимал ничего. И все же одна мысль, повторявшаяся во всех книгах, до него дошла: все на свете -- это разные проявления одного и того же.
Из одной книги он узнал, что самые важные сведения об алхимии -- это всего несколько строчек, выведенных на изумруде. 
-- Это называется "Изумрудная скрижаль", -- сказал англичанин, гордый тем, что может чему-то научить своего
спутника. 
-- Но для чего же тогда столько книг?
-- Для того, чтобы понять эти несколько строчек, -- отвечал англичанин не слишком уверенным тоном.

Больше всего заинтересовала Сантьяго книга, рассказывающая о знаменитых алхимиках. То были люди, посвятившие всю свою жизнь очистке металлов в лабораториях: они верили, что, если в продолжение многих и многих лет обрабатывать какой-нибудь металл, он в конце концов потеряет все свойства, присущие ему одному, и обретет Душу Мира. И ученые тогда смогут постичь смысл любой вещи, существующей на земле, ибо Душа Мира и есть тот язык, на котором все они говорят между собой. Они называют это открытие Великим Творением, а состоит оно из двух элементов: твердого и жидкого.
-- А разве недостаточно просто изучать людей и знаки, чтобы овладеть этим языком? -- осведомился Сантьяго.
-- Как ты любишь все упрощать! -- раздраженно ответил англичанин. -- Алхимия -- наука серьезная. Она требует, чтобы каждый шаг совершался в полном соответствии с тем, как учат мудрецы.
Юноша узнал, что жидкий элемент Великого Творения называется Эликсир Бессмертия -- он, помимо того что продлевает век алхимика, исцеляет все болезни. А твердый элемент -- этоФилософский Камень.
-- Отыскать его нелегко, -- сказал англичанин. -- Алхимики годами сидят в своих лабораториях, следя, как очищается металл. Они так часто и так подолгу глядят в огонь, что мало-помалу освобождаются от всякой мирской суетности и в один прекрасный день замечают, что, очищая металл, очистились и сами. Тут Сантьяго вспомнил Торговца Хрусталем, который говорил, что когда моешь стаканы, то и сам освобождаешь душу от всякой пакости. Юноша все больше убеждался в том, что алхимии можно научиться и в повседневной жизни.
-- А кроме того, -- продолжал англичанин, -- Философский Камень обладает поразительным свойством: крохотной части его достаточно, чтобы превратить любое количество любого металла в золото.
Услышав это, Сантьяго очень заинтересовался алхимией. Он подумал, что надо лишь немного терпения -- и можно будет превращать в золото все что угодно. Он ведь читал жизнеописания тех, кому это удалось: Гельвеция, Элиаса, Фульканелли, Гебеpa, -- и истории эти приводили его в восторг. Всем этим людям удалось до конца пройти Своей Стезей. Они странствовали по свету, встречались с учеными мудрецами, творили чудеса, чтобы убедить сомневающихся, владели Философским Камнем и Эликсиром Бессмертия.
Однако когда Сантьяго попытался по книгам понять, что же такое Великое Творение, то стал в тупик -- там были только странные рисунки, зашифрованные наставления и непонятные тексты.

-- Почему они так замысловато пишут? -- спросил он однажды вечером у англичанина, который явно досадовал на то, что лишился своих книг.
-- Потому что понимать их дано лишь тем, кто сознает ответственность этого, -- отвечал англичанин. -- Представь, что начнется, если все кому не лень начнут превращать свинец в золото. Очень скоро оно потеряет всякую ценность. Только упорным и знающим откроется тайна Великого Творения. А я оказался посреди пустыни, чтобы встретить настоящего алхимика, который поможет мне расшифровать таинственные записи.
-- А когда были написаны эти книги? -- спросил он. -- Много веков назад.
-- Много веков назад еще не было типографского станка, -- возразил Сантьяго. -- И все равно алхимией способен овладеть далеко не каждый. Почему же это написано таким таинственным языком и рисунки такие загадочные? 
Англичанин ничего не ответил. Лишь потом, помолчав немного, сказал, что уже несколько дней внимательно присматривается к каравану, но ничего нового не заметил. Вот только о войне племен поговаривать путешественники стали все чаще.
 
И в один прекрасный день Сантьяго вернул англичанину его книги.
-- Ну, и что же ты там понял? -- с надеждой спросил тот: ему хотелось поговорить с кем-нибудь понимающим, чтобы отвлечься от тревожных мыслей.
-- Понял я, что у мира есть душа, и тот, кто постигнет эту душу, поймет и язык всего сущего. Еще понял, что многие алхимики нашли Свою Стезю и открыли Душу Мира, Философский Камень и Эликсир Бессмертия, -- сказал юноша, а про себя добавил: "А самое главное -- я понял, что все это так просто, что уместится на грани изумруда".
Англичанин почувствовал разочарование. Ни то, что он так долго учился, ни магические символы, ни мудреные слова, ни реторты и колбы -- ничего не произвело впечатления на Сантьяго. "Он слишком примитивен, чтобы понять это", -- подумал англичанин. Он собрал свои книги и снова засунул их в чемоданы, навьюченные на верблюда. 
-- Изучай свой караван, -- сказал он. -- Мне от него было так же мало проку, как тебе -- от моих книг.
И Сантьяго снова принялся внимать безмолвию пустыни и глядеть, как вздымают песок ноги верблюдов. "У каждого свой способ учения, -- подумал он. -- Ему не годится мой, а мне -- его. Но мы оба отыскиваем Свою Стезю, и я его за это уважаю".

Караван шел теперь и по ночам. Время от времени появлялись бедуины, что-то сообщали Вожатому. Погонщик верблюдов, подружившийся с Сантьяго, объяснил, что война между племенами все-таки началась. Большим везением будет, если караван сумеет добраться до оазиса.
Верблюды и лошади выбивались из сил, люди становились все молчаливее, и в ночной тишине даже конское ржание или фырканье верблюда, которые раньше были просто ржанием или фырканьем, теперь внушали всем страх, потому что могли означать приближение врага.
Погонщика, впрочем, близкая опасность не пугала. 
-- Я жив, -- объяснял он Сантьяго однажды ночью, когда не светила луна и не разводили костров. -- Вот я ем сейчас финики и ничем другим, значит, не занят. Когда еду -- еду и ничего другого не делаю. Если придется сражаться, то день этот будет так же хорош для смерти, как и всякий другой. Ибо живу я не в прошлом и не в будущем, а сейчас, и только настоящая минута меня интересует. Если бы ты всегда мог оставаться в настоящем,
то был бы счастливейшим из смертных. Ты бы понял тогда, что пустыня не безжизненна, что на небе светят звезды и что воины сражаются, потому что этого требует их принадлежность к роду человеческому. Жизнь стала бы тогда вечным и нескончаемым праздником, ибо в ней не было бы ничего, кроме настоящего момента.
Спустя двое суток, когда путники укладывались на ночлег, Сантьяго взглянул на звезду, указывавшую им путь к оазису. Ему показалось, что линия горизонта стала ниже: в небе над пустыней сияли сотни звезд.
-- Это и есть оазис, -- сказал погонщик.
-- Так почему же мы не идем туда?
-- Потому что нам надо поспать.

Сантьяго открыл глаза, когда солнце начало вставать из-за горизонта. А там, где ночью сверкали звезды, тянулась вдоль пустыни бесконечная цепь тамариндов.
-- Мы дошли! -- воскликнул англичанин, который тоже только что проснулся. Сантьяго промолчал. Он научился этому у пустыни, и теперь ему достаточно было просто смотреть на деревья. До пирамид было еще далеко. Когда-нибудь и это утро станет для него всего лишь воспоминанием. Но сейчас он жил настоящей минутой и радовался ей, как советовал погонщик, и пытался связать ее с воспоминаниями о прошлом и с мечтами о будущем. Да, когда-нибудь эти тысячи тамариндов превратятся в воспоминание, но в этот миг они означали прохладу, воду и безопасность. И так же, как крик верблюда в ночи мог означать приближение врага, цепочка тамариндов возвещала чудо избавления. "Мир говорит на многих языках", -- подумал Сантьяго.

"Когда время летит быстрее, караваны тоже прибавляют шагу", -- подумал Алхимик, глядя, как входят в оазис сотни людей и животных. Слышались крики жителей и вновь прибывших, пыль стояла столбом, застилая солнце, прыгали и визжали дети, рассматривая чужаков. Алхимик понимал, что вожди племени приблизились к вожатому и завели с ним долгий разговор. Однако все это его не интересовало. Много людей приходили и уходили, а оазис и пустыня пребывали вечными и неизменными. Он видел, как ноги царей и нищих ступали по этому песку, который, хоть и менял все время по воле ветра свою форму, тоже оставался прежним -- таким, каким с детства помнил его Алхимик. 
И все-таки ему передавалась радость, возникающая в душе каждого путешественника при виде того, как на смену синему небу и желтому песку появляются перед глазами зеленые кроны тамариндов. "Быть может, Бог и сотворил пустыню для того, чтобы человек улыбался деревьям", -- подумал он. А потом решил сосредоточиться на вещах более практических. Он знал -- знаки подсказали ему, -- что с этим караваном прибудет человек, которому следует передать часть своих тайных знаний. Алхимик, хоть и не был знаком с этим человеком, был уверен, что опытным взглядом сумеет выделить его из толпы, и надеялся, что тот будет не хуже, чем его предшественник. "Непонятно только, почему все, что я знаю, надо прошептать ему на ухо", -- думал Алхимик. Вовсе не потому, что это тайны, ибо Бог щедро являет их всем своим чадам. Алхимик находил этому одно объяснение: то, что подлежало передаче, есть плод Чистой Жизни, которую трудно запечатлеть в словах или рисунках. Потому что люди имеют склонность, увлекаясь словами и рисунками, забывать в конце концов Всеобщий Язык.

Новоприбывших немедля привели к местным вождям. Сантьяго глазам своим не верил: оазис оказался вовсе не колодцем с двумя-тремя пальмами, как написано в книжках по истории, -- он был гораздо больше иных испанских деревень. И колодцев там было три сотни, а пальм -- пятьдесят тысяч, а между ними стояли бесчисленные разноцветные шатры.
-- "Тысяча и одна ночь", -- сказал англичанин, которому не терпелось поскорее встретиться с Алхимиком. Их тотчас окружили дети, с любопытством глазевшие на лошадей, верблюдов и людей. Мужчины расспрашивали, случалось ли путникам видеть бои, а женщины хотели знать, какие ткани и самоцветы привезли с собой купцы. Безмолвие пустыни воспринималось теперь как далекий сон -- стоял неумолчный говор, слышался смех и крики, и казалось, что путники были раньше бесплотными духами, а теперь вновь становятся людьми из мяса и костей. Они были довольны и счастливы. 
Погонщик объяснил Сантьяго, что оазисы всегда считались как бы ничейной землей, потому что населяли их в основном женщины и дети. Считалось, что они не за тех и не за этих, и воины сражались между собой в песках пустыни, оставляя оазисы как убежище.
Вожатый не без труда собрал всех и объявил, что караван останется в оазисе до тех пор, пока не стихнет межплеменная рознь. Путники найдут приют в шатрах местных жителей, которые окажут им гостеприимство, как велит Закон. После чего он попросил всех, у кого есть оружие, сдать его. Исключением не стали и те, кто охранял караван по ночам.
-- Таковы правила войны, -- объяснил он. -- Оазис не может принимать солдат или воинов.
Сантьяго очень удивился, когда англичанин вытащил из кармана хромированный револьвер и отдал его сборщику.
-- Зачем тебе револьвер? -- спросил юноша. 
-- Чтобы научиться доверять людям, -- ответил англичанин: он был очень доволен тем, что совсем скоро отыщет то, за чем пустился в путь.
А Сантьяго продолжал размышлять о своем сокровище. Чем ближе он был к осуществлению своей мечты, тем больше трудностей оказывалось на его пути. То, что старый царь Мелхиседек называл "новичкам везет", перестало действовать, а действовали, как он понимал, упорство и отвага человека, отыскивающего Свою Стезю. 
А потому он не мог ни торопиться, ни потерять терпение, иначе знаки, которые Господь расставил на его пути, могут так и остаться неувиденными. "Господь расставил", -- повторил он про себя, удивляясь этой мысли. До сих пор ему казалось, что эти знаки -- часть мира, то же, что голод или жажда, поиски любви или работы. Он не думал, что это язык, на котором говорит с ним Бог, показывая, чего хочет от него. "Не торопись, -- сказал он себе. -- Как говорил погонщик верблюдов, ешь в час еды, а придет час пути -- отправляйся в путь".

 Продолжение следует...

Дать комментарии к роману "Алхимик"

Отзывы о романе Алхимик

Ваши рассказы

Шкура Кристобаля Хозевича

Тот рехсканцлер тоже был неплохим таксидермистом, 
но Кристобаль Хозевич успел первым:

А.и Б. Стругацкие. <Понедельник начинается в субботу>

<М-да. Денек-то сегодня не самый погожий, - проговорила я скрипучим и хриплым со сна голосом, глядя одним глазом (потому что другой еще не открылся) в запотевшее окно и пытаясь разглядеть градусник. - +8. Самое оно для конца апреля. Ну что ж, : хорошо хоть не минус:>.

День обещал быть весьма поганым не только в смысле погоды. На работе - завал дел и напряги с начальством. Потом, вечером: Да что может быть вечером - после работы! Да еще после такого дня! Безнадега. <А что делать? - подумала я со свойственным мне оптимистическим прагматизмом - не ложиться же помирать из-за того, что сегодня такой дурацкий день. Завтра, может, выглянет солнышко, дела сами собой рассосутся и жизнь опять будет прекрасна и удивительна>.

Рассуждая таким образом, я наспех и в высшей степени небрежно оделась, отправила себе в рот безвкусный завтрак, накинула куртку и пустилась в путь. Ох уж этот путь до метро в такой промозглости, когда этакие отвратительные мелкие капельки втыкаются в лицо с яростью ядовитых дротиков! 

Но вот уж и спасительный вестибюль станции <Первомайская>. Забредаю внутрь. Вливаюсь в общий деловитый поток небезработных граждан. Вваливаюсь в вагон. Почему-то все вошедшие сгруппировались около дверей, а в середине вагона оказалось несколько свободных мест, на одно из которых я с удовольствием (это сегодня первое удовольствие) плюхнулась. Принимаюсь по обыкновению разглядывать пассажиров. Интересно, это только у меня такое обыкновение, или все любят это увлекательное, хотя совершенно бестолковое занятие? Прямо надо мной юная парочка. Наверное, студенты. Приятные ребятки. Курточки у них такие стильные и в то же время без претензий: Так мило общаются: Нет, не курточки общаются, а мальчик с девочкой: Меня охватывает приступ неудержимой зевоты: Глаза слипаются: Старушка напротив какая-то неприятная. Должно быть, чья-то сварливая свекровь: Мальчик с пестрым ранцем: Вот ведь не лень же было родителям ребенка так далеко в школу определять, что ему аж на метро ехать приходится! Кошка у кого-то орет. А я-то свою покормила? Вроде, да: 

Напротив меня, справа от дверей, облокотившись на блестящий поручень, возвышается какой-то таинственно-горделивый господин. В кремовом плаще и бежевой шляпе, брюки тоже какие-то светлые: В такую-то погоду! Вот пижон! Нет, я, конечно, понимаю, что конец апреля: Может, у него весеннее настроение, вот он и вырядился? Да вот только физиономия у него самая что ни наесть мрачная. Прям какой-то черный маг. <Кристобаль Хозевич Хунта>, - окрестила я незнакомца, вспомнив любимую с детства книжку. Вот интересно, что он там себе думает? Куда он направляется в таком виде и с таким, простите, лицом? Что он вообще из себя представляет, чем занимается? Вот бы узнать: Но ведь в чужую шкуру не влезешь:

Вдруг на меня как будто что-то свалилось сверху. Я расправила смявшийся светлый плащ: Какой светлый плащ, я же была в темно-серой куртке! В панике осматриваю себя с ног до головы. Шляпа падает. Ловлю ее на полпути к полу: О ужас - я - Кристобаль Хозевич! Нет, я-то - это я, невыспавшаяся депрессивная особа, вяло спешащая на работу. Но снаружи я - это он! Кошмар-то какой! Что делать? Как я в таком обличье на работу заявлюсь! Спокойствие, только спокойствие, как учил нас великий дзенбудист Карлсон. Буду теперь, значит, Кристобалем Хозевичем. Как хоть меня зовут-то? Лезу смуглой рукой во внутренний карман пиджака, достаю бумажник. Доллары. Что-то много - толстая стопка. Не буду уж в метро пересчитывать. Паспорт. Открываю, читаю: Кристобаль Хозевич Хунта. Год рождения - 345. Место рождения: Все ясно. Я сплю. Исподтишка под плащом больно щипаю себя за бок. Не просыпаюсь. Смотрю на часы (говорят, в снах часы стоят или идут в обратную сторону, или без стрелок:) - 8.30. Тикают. Серьезные такие золотые, вроде, бы часы. М-да-а: Ну тогда я отказываюсь что-либо понимать. <Отказывайся -не отказывайся, понимай -не понимай, а поделать-то ничего нельзя!>- говорит мне мое alter ego. Я, конечно, не могу с ним не согласиться. Уже доехали до конечной. Надо, что ли, выходить. Выхожу. Иду, как в детских сказках (ох уж мне эти сказки), куда глаза глядят. Поднимаюсь по эскалатору, выхожу к Киевскому вокзалу. С выпученными глазами прохожу мимо теток, предлагающих всякую снедь, мимо автобусных и троллейбусных остановок: <Ну, и куда я иду? Ведь я же все равно я, а не он. Я же не знаю, куда ему надо! А куда мне надо, я ведь тоже не могу теперь пойти!> Меня охватывает все нарастающее и сдавливающее грудь чувство тревоги. И вдруг слышу за спиной: 
- Кристобаль Хозевич! Родненький, куда же вы? - наимерзейший голос вместе со своим обладателем настигает меня. Чувствую на своей лопатке <дружеские> хлопки. Оборачиваюсь. Передо мной, а вернее, почти подо мной (ведь я очень высокий: кая:) какой-то низкорослый мерзопакостный тип. 
- Помилуйте, Кристобаль Хозевич! От самого выхода за вами гонюсь. Ну что ж, денежки-то с вами?
- Деньги? - спрашиваю я густым басом с иноземным акцентом - Ах, деньги! Вот, пожалуйста. 

И я достаю из бумажника свои доллары. Тот судорожно их выхватывает и начинает слюняво пересчитывать. Стою, жду. Хорошо, если мне удастся сейчас избавиться от этого субъекта. Уж очень он мне не нравится. Досчитал, кажется. Что-то он как-то нехорошо мнется: 
- Ну, не знаю-с: Как уж вы: Пожалуйте-с теперь-ка за мной. Сам ждет-с:
Он схватил меня своей пухлой волосатой лапкой за локоть и потащил. О Боже! Какие-то гаражи, какие-то помойки: Подходим к какому-то непонятному строению. Вроде, гараж, но какой-то слишком узкий и высокий. А в полу какая-то прямоугольная глубокая яма. Но не такая, какая нужна для ремонта легковушек: Очень узкая. Напоминающая щель в почтовом ящике, только не поперек, а вдоль. Из темноты как-то выткался то ли испачканный, то ли чернокожий мужчина и интеллигентно так, четко выговаривая каждый звук, заговорил со мной:
- А, Кристобаль, дружище! Решили все-таки оплатить наши услуги? Я, дорогой Вы мой, в этом ни на йоту ни разу не усомнился. А вот Лукич-то наш было в отказники Вас записал: Хотели уже принимать меры.

- Вашество, - обратился к нему мой проводник (я не расслышала, как конкретно он его назвал), - они-с: только четверть-с:

- Ах ты, дьявол! - заголосил бывший вежливый с изменившимся лицом, - Ты что же это, шутки с нами шутить вздумал? Ты что это себе позволяешь?! Мы что ли даром должны там за тебя вкалывать?! - он медленно подступал ко-мне, как будто увеличиваясь в размерах, - Ну-ка, Лукич, давай его в яму, пусть своими прямыми обязанностями занимается! - и они кинулись ко мне. От ужаса и омерзения у меня потемнело в глазах, и я как будто сползла по какой-то стене на что-то мягкое. Мне еще слышалось: <Будет знать, как за наш счет прохлаждаться на белом свете! Станция <Первомайская>!> 

- Станция <Первомайская> - услышала я, открывая глаза, в которые тут же ворвался тусклый свет вагона. Но как же он меня порадовал! 

Погодите, как же может быть опять станция <Первомайская>? <Что-то тут не так, - подумала я, сладко зевая и рассматривая чистые манжеты своей свежевыстиранной серой курточки, - что-то тут не так:> А около дверей напротив никого не было:

Мария Семенова

Дать комментарии к рассказу  Прислать свое произведение

Дружественные рассылки

Ну вот и все на сегодня! До следующей встречи! Пишите мне, я по вам скучать буду сильно!

Ваш Роман