...Женщина – жена, надо полагать – увидев зверушку, вскинулась:

– Зачем притащил?

– Я не знаю, откуда он взялся. Я около портфеля его нашёл. Смотри, какой маленький. Есть, наверное, хочет.

– Ничего не знаю. Убери его отсюда. Выброси с балкона немедленно. Или я сама уйду!

Я никак не ожидал таких слов. Возразить было нечего. Приблизившись к балконному окну, я остановился. Как же это? Просто взять и выкинуть? Но ведь это пятый этаж! Он может разбиться. Может, она подумала, что это насекомое, вроде бабочки?… Я взглянул на зверька. Тот прижался к ворсистому халату и медленно моргал глазками. Вот-вот заснёт!

Нет уж! Так нельзя! Возвращаюсь на кухню. Но там меня встречают ещё более грозно:

– Он тут? Мне это надоело. У тебя три минуты. А потом я соберу вещи и уйду!

Я побоялся что-либо сказать и направился к двери. Неизвестно почему, но я даже не надел тапочек, а прямо босиком, в халате поплёлся к лифтам, оставив дверь незакрытой. Я успешно доехал до первого этажа, хотя меня с большим любопытством оглядывал мужчина, ехавший рядом. Никаких вопросов. Пожалуй, мне нечего было бы ему ответить.

Прошёл босыми ногами по холодному бетону и остановился у открытой двери подъезда. На площадке играли и веселились дети. Родители переминались с ноги на ногу чуть поодаль. Мимо сновали люди, озираясь на человека в халате, не решающегося ни выйти, ни уйти обратно. И в тот момент я почувствовал великое одиночество и великую беспомощность. Мне никак нельзя было вернуться обратно с этим зверьком. Но и отпустить его я никак не мог. Он уже прижался ко мне всем тельцем и, закрыв глазки, мирно посапывал, чуть вздрагивая и нежась в тепле махрового халата. И вдруг мне тоже стало спокойно и хорошо. И эта невозможность решиться на любой из двух отчаянных поступков – выбросить зверька и вернуться или уйти гулять вместе с ним – показалась мне спасительной и чудесной. Так приятно и хорошо было стоять босым в подъезде у двери в тёплом халате, и смотреть на резвившихся детей, и прижимать к себе маленькое дрожащее существо, появившееся ниоткуда, ничего не просившее. Несколько минут назад оно глупо прыгало, пытаясь увернуться от моих ладоней и спрятаться в портфеле, который, может, считало своим домом. Тогда оно было между мной и девушкой, похожей на жену. Теперь я – между ними. И мне хорошо, как никогда. Стоять в бездействии и ни о чём не думать – разве этого не достаточно? Нужно ли ещё что-то?..

Примечательным явлением киноиндустрии последних лет стало появление формата 3D и так называемой колоризации чёрно-белых фильмов, что должно якобы дать им новую жизнь. Причём, говорят, что раскраской дело не кончится, и следующим этапом по привлечению зрителей к старым советским лентам будет перевод некоторых из них в формат 3D. Понадеемся, что это лишь слухи и до этого дело не дойдёт, а если дойдёт, то нескоро. Что же касается сегодняшней тяги к раскрашиванию чёрно-белых фильмов, то воздержимся от комментариев и возьмём это лишь как удобный повод.

Вспомним, что лучшие фильмы, или, во всяком случае, фильмы, ставшие символом киноискусства как такового, выполнены-то как раз в чёрно-белой эстетике. Допустим, знаменитая картина «Восемь с половиной» Федерико Феллини – может быть, главная работа чуть ли не главного гения кинематографа, фильм, по которому потом учились все режиссёры мира. Или вот «Андрей Рублёв», абсолютнейший шедевр уже нашего киногения, Андрея Арсеньевича Тарковского. Обе эти картины сняты приблизительно в одно время, в шестидесятые. И кинокритиками давно замечено, что взлёт всего мирового кинематографа приходится как раз на шестидесятые, когда режиссёры снимали ещё преимущественно на чёрно-белую плёнку.

Именно тогда кино и обрело статус высокого искусства. Кино даже стали сравнивать с поэзией. И это имеет свои объяснения. Шестидесятые годы, которые для Советского Союза известны как время оттепели с её атмосферой наивности – это же был ещё какой-то просто взрыв поэзии во всех её формах. Можно сказать, что это было время поэтической лихорадки. Ну а как иначе назвать то, что творилось тогда в умах, то, что люди тысячами собирались в залах и часами слушали стихи. Стихи читались в метро, на улице. Соответственно, и кино тогда стало как бы поэзией, но только в образах на экране.

Хорошо это стало понятно, когда вышел самый первый фильм Андрея Тарковского «Иваново детство»...

Эпиграф, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11

Они прислали за ней новенький джип – из тех джипов, что были разгружены три дня тому назад с «Феликса Дзержинского».

Анна знала, кто встретит её в Большом Доме – это будет, конечно, сам дальневосточный глава НКВД, генерал-майор Павел Степанович Фоменко. Это он дал ей секретные указания, где встретиться с американскими контактами в Сан-Франциско, что сказать им и что получить от них.

Она была готова. Он доверял ей; теперь она должна убедить его, что его доверие было полностью оправданно. Она встретила тех, с кем она должна была встретиться в Штатах, и она записала на плёнку разговоры Грина на корабле.

Она нигде не допустила промаха.

Войдя в обширный кабинет Фоменко, Анна, к своему удивлению, не увидела грузной фигуры генерала за его письменным столом. Кабинет, однако, не был пуст. Мужчина в форме подполковника НКВД сидел на диване, прислонясь к спинке, и молча смотрел на неё. Перед ним на низком столике стоял дымящийся кофейник.

Кем был этот незнакомец, так по-хозяйски расположившийся на её диване, в шикарном кабинете генерала Фоменко?..

...И вот, значит, написал Васька своё очередное гениальное (а как же без этого?) стихотворение и отнёс его Гарьке на работу. Гарька прочитал, поржал, сказал: «Ну, ты даёшь. Васятк! Под Пушкина косишь? – Почему под Пушкина? – А как же! «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…». «Евгений Онегин», вторая часть первой главы! Балбес! – Кто? – Ну, не Пушкин же!». После чего повертел листок в руках и положил его на письменный стол. Сделал это, как выяснилось позднее, совершенно легкомысленно и без всякой задней мысли.

– Либерзону покажу, – пояснил он (Либерзон заведовал в газете отделом промышленности). – Пусть тоже поржёт.

– Может, по пивку? – робко пискнул Васька.

– Да какое пивко… – поморщился Гарька. – Еду в Семёновку. Там сегодня культурное мероприятие. Надо осветить строк на сто. Бывай, молодой повеса! – и протянул, прощаясь, руку.

Зря он, конечно, Васькино стихотворение оставил у себя на столе. Потому что там же, чуть ближе к краю, лежала стопка листов со стихотворениями других, более благопристойных авторов. Из этой стопки Гарька собирался готовить очередную поэтическую подборку, которую давал в газете каждый месяц под рубрикой «Наши скромные таланты». А Васькин опус он печатать совершенно не собирался. Потому что если и такие печатать, то запросто можно нарваться на крупные культурные неприятности со стороны сначала главного редактора, бывшего замполита Н-ской ракетно-стратегической части, а ныне – совершенно культурного человека, а потом получить разогретый беляш и от городской администрации, в первую очередь – от её отдела культуры. Этот культурный отдел был настолько культурен, что можно было совершенно не сомневаться: культура в городе цвела и пахла на невообразимой и недосягаемой для всякой культуры культурной высоте. Высоко летают! Далеко глядят! Никак не сядут!..

...Предлагается важный вопрос: Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?

...

В лучшее время жизни сердце, ещё не охлаждённое опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные противуречия существенности рождают в нём сомнения, чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гёте называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своём демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века.

...

Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни: но если мы станем исследовать жизнь Ломоносова, то найдём, что науки точные были всегда главным и любимым его занятием, стихотворство же иногда забавою, но чаще должностным упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. Слог его, ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему предложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения...

...Я властелин мира!

Я несу гибель этому тупому-претупому фикусу, этому тупому-претупому кактусу, этой тупой-претупой герани и тем жалким муравьишкам, что так беспечно копошатся внизу. Копошитесь, презренные, пока кара Всевидящего бумажного ока Чёрной тетради не настигла вас. Копошитесь, но знайте: никто из вас не уйдёт от расплаты!

Когда стоишь у окна, то можешь одним пальцем раздавить школу. В этом есть что-то божественное. Мизинцем можно перегородить тротуар, указательным – стереть с лица земли песочницу.

Вон, например, хромает Почичали…

Здорово, Почичали! Почичали – в первом классе ты был мне другом. Мы сидели с тобой за одной партой и доверчиво листали свои буквари. Мы старательно выводили в тетрадях свои первые каракули, читали по слогам слово «Мама» и свято верили в настоящую дружбу. Мир казался нам новогодней ёлкой, но дружба не могла длиться вечно. Ты постоянно ковырял в носу, Почичали, когда думал, что я этого не замечаю…

Вот видишь, Почичали? – Ты и сейчас…

Получи!

Я властелин мира!

Я несу гибель этому тупому-претупому фикусу, этому тупому-претупому кактусу, этой тупой-претупой герани и тем жалким муравьишкам, что так беспечно копошатся внизу. Копошитесь, презренные, пока кара Всевидящего бумажного ока Чёрной тетради не настигла вас. Копошитесь, но знайте: никто из вас не уйдёт от расплаты!

О! Оптика! Стегозавр на лыжах. Оптика! – причуда и несуразность жизни – получи!

О! Здорово ребята! Кто у нас там? Шаповалов, Кобзикова и Гоблин? Гоб, проходи…

Шаповалов, Кобзикова – ладно, считайте, что вам повезло, боюсь задеть Гоба, но имейте в виду, – завтра наступит Кровавое Завтра, и никакой Гоб вас уже не спасёт…

Я властелин мира!

Я несу гибель этому тупому-претупому фикусу...

Холмоуотс

«О боже, Холмс, мы богаты!».

Автор:

Саша Николаенко.

Источник изображения:

http://newlit.ru/

Иначе как детективом и не назовёшь!

Посмотрим на русское слово БЕЗУМИЕ.

Оно интересно уже тем, что, имея приставку БЕЗ, умудрилось проникнуть в целый ряд западно-европейских языков в виде… «бесприставочных» слов. Притом проникло в эти языки «инкогнито» - абсолютно незаметно для глаз и ушей филологов всех времён и народов. Не приходится удивляться, что и на этот раз отечественные этимологические словари ни слова не проронили о возможных заимствованиях русского БЕЗУМИЕ в иностранные неславянские языки: латинский, немецкий, английский, греческий...