Шум дождя за окном и музыка, что не покидает мои наушники, сделали своё дело, и рассказ сегодняшний выбран без колебаний: это одна из нечасто вспоминаемых, но таких милых сердцу романтиков и англоманов России зарисовка. Её ждали, о ней говорили. Что ж. Читайте. Только расскажите мне, что вы почувствовали, что подумали - держу пари, двух одинаковых мнений не будет. А может кто-то мне объяснит смысл последнего диалога в рассказе?
     А я сегодня буду говорить только о прошлом рассказе в "обратной связи". Так что оставляю Вас с Генрихом Девятым один на один. Кстати, иногда этот рассказ публиковался под названием "Последний король".

      Если бы электронный почтовый ящик можно бы было перевернуть вверх дном, потрясти, да ещё и постучать по дну, дабы высыпать оттуда что-то ненароком прилипшее, то я бы так и сделал. Ибо уже который раз, не считая "чернобльского всплеска", я получаю лишь два письма от всё тех же читателей (см. ниже). Но и сегодня я беру на себя смелость редактировать и урезать письма (надеюсь, смысл чистки понятен), и также самому расставлять все точки над ё, потому что, на мой взгляд, без них сегодня не обойтись. Но сначала - Ваши письма.
     Напомню, что в прошлом выпуске публиковался рассказ "Женщины".
     Напомню также, что Вы можете по-прежнему присылать ваши письма. Письма-впечатления-обсуждения-рассказы-откровения, чтобы торжественно высказать ваше личное мнение о рассказе прямо в рассылке, как это делают другие читатели и вместе со всеми обсудить последние публикованные рассказы. С сегодняшнего дня для этих целей заведён новый почтовый ящик:

     Пишет: Алексей Русаков
     "Я не согласен. По-моему, этот рассказ НЕ о любви. Если бы это была любовь, никто бы не умер и никто бы не страдал. Может быть, я романтик, но для меня любовь - это прежде всего умение принимать желания человека и не пытаться его обмануть для достижения своих желаний. Тем более с таким итогом - а он, оказывается, вот какой слабый, ну и выбросим его. Лично я не могу принять такого поступка ни со стороны женщины, ни со стороны мужчины. И не могу сказать, что подобное поведение (и одной, и второй, кстати; хотя жену я как-то еще могу оправдать - она "чуточку" больше знает этого мужчину) - это характерная черта женщины. Просто есть и такие женщины тоже, увы.
     Не знаю, рассказ оставил двойственное впечатление. С одной стороны, в общем-то, соглашаюсь, что да, так оно тоже бывает, а с другой - неприятие, нежелание мириться с таким положением. Хотя ничего сделать нельзя. Что же касается самого Брэдбери в рассказе, то он, как мне кажется, занимает позицию наблюдателя, которому не очень-то нравится вся эта история, и в частности, это нечто с поведением женщины. Это, впрочем, только мое предположение."

     Пишет: Анастасия
     "...А женщина не хотела отдавать не мужчину, а свой мир, который строился вокруг мужчины. Никому и ничему. Я ее очень хорошо понимаю. И в ее случае я бы увела этого зажаренного мачо сразу же под абсолютно любым предлогом. Или поплыла бы с ним вместе. Женщина должна уметь сохранить свой мир, иначе все на Земле рухнет...
     И еще. Интересно, почему вдруг мужчина - черный и длинноногий, а женщина - в черном купальнике? Что такого в длинных ногах и почему именно черный купальник и щебет?

      Даже и не знаю, что ответить на последний вопрос, но, думаю, что это не слишком существенно для основной мысли прошлого рассказа. А она такова: (Собственно, мне не хотелось бы выступать в роли истины последней инстанции, поэтому все несогласные с моим скромным мнением будут внимательно выслушаны).
     Итак: обратимся к рассказу. Для начала, хотелось бы акцентировать ваше внимание на названии рассказа: "Женщины". Намекая таким образом на главное в произведении, Брэдбери предлагает нам двух персонажей, которые действительно оказываются женского пола. Тут, собственно, и возникает главный вопрос, то самое завуалированное место в рассказе, которое трудно понять, но именно оно и играет главную роль, именно оно и вызвало возмущение читателей, заставило их волноваться и переживать: а именно поведение, да и, пожалуй, сама сущность фантастического монстра: это природное нечто, стихийное, бурное, неразумное но эмоциональное тоже названо женщиной! Это неоднократно подчёркивается и в тексте произведения и его названием. К чему это? Наверное, (и мало кто в этом сомневается) на этом и строится вся основная мысль рассказа, его суть. Она не в борьбе между двумя женщинами, и не в последующем убийстве (нечаянном, кстати! - не ругайте море!) и не в описании моря как жестокой стихии - это всё мишура и выразительные средства. Зрите в корень! Брэдбери очень ловко и элегантно показывает сходство между живой женщиной и женщиной-стихией. Переключая наше внимание между двумя образами, Р. Б. зеркалит женщину и море, доказывая и показывая их одинаковость, в конце-концов уравнивая этих двух.
     Остаётся только подытожить, что главной целью рассказа было показать внутренний мир женщины, её характер. Даже пожалуй не это, а то насколько всё же женский характер, за редкими исключениями, зависим от инстинктов, подвержен влиянию животной, природной сущности. Конечно, в рассказе это возведено в крайность. Вот, например: "Не знаю, кто ты или что, но он мой, и я его тебе не отдам. Я не понимаю, что происходит - и не берусь понять. Знаю только, что сегодня в семь мы сядем в поезд". Являясь, вроде бы, существом мыслящим и говорящим, женщина без сомнений и размышлений вступает в нелогичное, бессмысленое противоборство с неведомым существом, стихией, невозможным созданием, монстром, ничуть не смущаясь нерациональностью поведения. Отринув разум, женщина защищает свою собственность, своего любимого, нужного человека, проявляя истинную ревность. В этом она вся - и этим, очевидно, ничуть не отличается от своей соперницы, которая... вы о ней читали. А вместо моря могло бы быть всё, что угодно. Хотя, трудно бы было придумать что-то более подходящее. (Именно поэтому я оставил из письма Анастасии только тот кусочек, что вы могли прочитать - там и есть слова, подтверждающие мои.)
     Итак - это один из лучших рассказов Р. Б., и его ещё нужно изучать и пытаться понять.
     Стоп! "А в чём же мораль?" - спросит меня другой дотошный читатель. Кто его знает... Нет, мораль лучше в брэдберивских произведениях лучше не искать. Очевидно, ещё одна горькая повесть о двойственности, точнее множественности, человеческой природы, и о том, как люди от неё страдают. ("Человек - канат, натянутый над пропастью между животным и сверхчеловеком" (Ницше).) Будь мужчина менее рационален и менее глух к инстинктам, он бы, пожалуй, унёс бы ноги прочь от чудовища. Будь женщины более рациональны... даже страшно представить что бы было. Тут я сдаюсь без боя и оставляю этот вопрос читателям. Напишите мне, что бы было. Мне интересно ваше мнение, уважаемый подписчик.

     - Вот он!
     Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно приближалась.
     - Нет. Только камень с пятнами мха.
     Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками, подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие травинки.
     - Стоп! Здесь! Снижаемся!
     Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и, словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
     - Гарри!
     Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне приподняться и пуститься наутек.
     - Я ничего не сделал!
     - Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
     Старик впереди побежал медленнее, потом остановился, застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими руками в перчатках.
     Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот обратится в бегство.
     - Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за тобой. Боялся, не найду.
     - А я боялся, найдешь.
     Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга, столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное. Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не глядеть на нее.
     В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих увлажнились.
     - Гарри, я прилетел предупредить тебя.
     - Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня последний день?
     - Да. Последний.
     Они стояли и думали об этом.
     Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне свой порхающий полет к морю.
     Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
     - Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
     - Похоже, дела обстоят так.
     - Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
     - Полагаю, что-то вроде этого.
     - Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей больше подходит называться Великобританией.
     Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи, внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и часа, когда последний, самый последний, кроме одного, обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую умиранием зелень в море холодного света. Последний! Последний.
     - Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу оставлять ее.
     - Кто положит тебя в нее?
     - Я сам, когда придет время.
     - Кто засыплет тебя землей?
     - Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О Господи! - вырвалось у него против воли. Он был изумлен, почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. "Что мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?"
     - Ну, - сказал Сэм Уэллес тихо, - все просто, Гарри. Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но теперь Англии конец. Будущее принадлежит...- Они одновременно посмотрели в сторону Юга.
     - Проклятым Канарским островам?
     - Самоа.
     - Бразильскому побережью?
     - Не забывай о Калифорнии, Гарри.
     Оба чуть улыбнулись.
     - Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан между Сакраменто и Лос-Анджелесом?
     - И еще миллион во Флориде.
     - И два миллиона на другом конце света, в Австралии и Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.
     Называя цифры, они согласно кивали головами.
     - Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И человек поступает согласно тому, что его шкура велит его крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и, обращаясь к слепящему свету, молит:
     "Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко".
     Сэмюэл с восхищением покачал головой. "Продолжай в том же духе, и я не умыкну тебя".
     - Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм, будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?
     Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.
     - Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю короля и отечество.
     - Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет. Когда мы были совсем мальчишками, кто мог подумать, что в один прекрасный день обещание вечного лета разбросает англичан по всему свету?
     - Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет напяливал на себя слишком много одежек, а в ведерке оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком много лет первого июня на небе не показывалось даже голубой полоски, первого июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день, а зима начиналась первого августа. И так год за годом. Я не могу больше выносить этого, Гарри, просто не могу.
     - Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот долгий покой на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне руку. Снова обменяемся крепким рукопожатием! Это величайший момент в истории. Ты и я! Мы переживаем его!
     - Да, с Божьей помощью.
     - Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния, расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в газете. А учебники истории? Разве не должно там быть полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя встреча.
     Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от друга.
     - Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
     - Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь вместе с тобой.
     - Разве это плохо?
     - Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через Фолкстон.
     - Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
     - Он и его железные призраки вполне могут.
     - А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
     - Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
     - Да. Да.
     И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к западу, потом к югу.
     - И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол. Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и, надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых волосков в твоих загорелых ушах.
     - Я буду вслушиваться, Гарри.
     - Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там литературные предания. А за несколько секунд до Нового года я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг- Бене услышу, как он возвещает Новый год.
     И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на Скуиском камне.
     - Ты не посмеешь!
     - Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею, погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском саду. И водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам, Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера, где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я, монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя королем этих туманных островов?
     - Можешь, и кто тебя осудит?
     Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:
     - Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!
     - Неплохое.
     - Прости, что я уезжаю.
     - Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
     - Но простит ли Англия?
     - Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой загорелой кожей. Уходи!
     - Храни тебя Бог.
     - И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
     Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал. Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину, которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый летний цветок.
     И последний англичанин остался один, задыхаясь от рыданий, громко жалуясь самому себе:
     - Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды, подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, - говорил он, - я понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
     Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
     - Предатели! Вернитесь!
     Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666 года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля, который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все это, это, это?!
     Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в одиночестве, последний король Англии.
     Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где лето поет свою сладостную песню голосами птиц.
     Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал: ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри, Девятый.
     Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел на дорогу, огибавшую всю Англию.
     Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди, живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных пределах, подобно Христу, в такой день, например, как завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим яслям...
     Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он прощения за то, что назвал их предателями.
     - Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
     - Голубое? - спросил он себя.
     - Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве англичане не разрисовывали себя когда-то такими?
     - Голубые люди, да, с головы до ног!
     - Наш конец в нашем начале, а?
     Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.
     - О, замечательный мальчик! - сказал он, высовываясь из воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик, рожденный заново и задыхающийся от радости. - Изумительный ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже большую индюшку, что висела в окне курятной лавки?
     - Она и сейчас там висит, - ответил мальчик.
     - Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком. Получишь от меня шиллинг. А обернешься в пять минут, дам полкроны.
     И мальчик отправился в путь.
     И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри Эбинизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще полутысячей других, зашагал по зимней дороге. Дорога была долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на севере. Десять минут спустя, когда он, напевая, скрылся за холмом, казалось, вся английская земля затаилась в ожидании новых людей, которые в один уже недалекий теперь день в истории могут ступить...