Бывают книги – как хлеб. Хлеб ведь не лакомство: ни нарочной сладости, ни тонкого, волнующего аромата, крепкая корка, ноздреватая мякоть с пшеничной кислинкой… Но берёшь буханку, а она в ладонь ложится плотно, и понимаешь – это насытит. Это суть.
Вот такой и том был – весомый, плотно умещался он в руку, и такая оказалась история, и так запомнился, встал в недлинный ряд утоляющих душу – Юрий Павлович Герман, «Дорогой мой человек».
Это - военный роман о врачах. Или роман о врачах войны. Отец Юрия Павловича был военным, мать – медицинской сестрой, четырёхлетний Юра в 1914 году оказался в прифронтовой госпитальной полосе – и не потому ли уже взрослым писал о медиках так, что становилось ясно – это не просто «Наши знакомые» (так назывался его роман о сотрудниках угрозыска), а именно люди дорогие и близкие.
Герман сплёл рассказ стремительно, дал ему с самого начала ритм вагонных колёс: откуда-то из-за границы, из примонгольских степей спешит от себя самого и навстречу войне молодой врач Устименко, просто Володя, Володька, потому что до Владимира Афанасьевича ещё путей и дорог… путей и дорог… А пути – тут как тут: бестолковая пылящая эвакуация, партизанские кочки да ямы, воздушные мосты над ухающей гибельной линией фронта - железо, фанера, заклёпки, ледяной воздух. Вы только не подумайте чего
– вовсе не совершает доктор Устименко на этих дорогах никаких изумляющих воображение подвигов. Он просто живёт – но на войне полнота жизни особая. Остро проходит сквозь сердце редкое в мирной жизни знание – что есть, есть на самом деле свои и чужие. Люди и нелюди. Живые и мёртвые. Те, кого спас, и тот единственный, кому вышло умереть на твоих руках – оттого лишь, что «чужой» - не по сути, а по бумагам, оттого, что не правила медицины решали судьбу, а холодные склизкие правила политики…
Эта книга - с особым светом. Будто бестеневая лампа в хирургии: всякий становится виден в полноте и ясности. Не чёрное и белое, не свет и тень, а просто свет. Ничего нельзя утаить – ни любви, ни подлости, и даже не важно, что все мы люди, и подлость ту поймём, а то и простим – жить и кушать-то всем надо. Но ощутимо, как холодное полярное солнце, присутствие высшего судьи над каждой мелочью в душах и в жизнях. Присутствие совести.
И опять только – чего не подумайте, не сталеглазые ангелы с советских плакатов те люди, каждого из них я узнала бы в лицо. Их совесть не тычет пальцем, но и не замедлит вору сказать, что он вор. Их профессионализм – не накрахмаленный и оттого будто палку заглотнувший: свита, ассистенты, ах, профессор, - а самый что ни на есть полевой и спасительный.
А ещё ведь есть и любовь. «Неправильная», ободравшаяся так, как может изранить себя только любовь у юных: «да»-«нет», а «может быть» – нет, не может быть… и всё-таки будет. Потому что каждый из нас идёт на свет, к своему маяку, и пути все сходятся, если даже окольные. Главное – не гасить огонь.
Да, такая вот книга - хлеб и свет, потому что люди её полны внутреннего ясного, путеводного огня – и пожилые майоры-медички, и капитан Амирэджиби (о, какой это дивный моряк!), и смертельно раненный юный английский лётчик, пятый граф Невилл, и Варвара, и несгибаемая тётка Аглая, и сам Володя, Владимир уже Афанасьевич, не в шутку, а всерьёз.
Так полны огня, что о них можно греть душу.
Для того полны, чтобы все пути приводили домой. К своим. К тем, кого зовём, не смущаясь нежностью и высокой мерой слов: «Дорогой. Мой. Человек»