Как жить

«SOS, Путин, помоги!»

Жители общежития, расположенного на территории бывшего Иркутского высшего военного авиационного инженерного училища, написали на крыше дома «SOS, Путин, помоги!». К такой необычной форме послания к президенту жители прибегли после того, как компания «Оборонэнерго» отключила здание от электричества. Представитель компании рассказал иркутскому изданию FlashSiberia, что договорных отношений с жильцами нет. Сам дом признан аварийным, хоть в нем и живет несколько семей.

«Общежитие в бывшем военном городке длительное время потребляет электроэнергию бесплатно. Мы гасим их долги из собственных денег. Сначала нам из головной организации в Чите поступил приказ отключить их от электросетей, а теперь сказали, что есть приказ заместителя министра, чтобы снова дать им электричество. Так что подключим их сейчас», — сообщили в диспетчерской РЭС «Байкальская».

Вскоре после этого общежитие вновь подключили к электросетям по приказу заместителя министра обороны.

Миллион долларов для «дворца кошек» в Израиле

Народный артист России, основатель Московского театра кошек Юрий Куклачев попросил Владимира Путина помочь ему в строительстве «дворца кошек» в израильском городе Ашкелон. По проекту во «дворце кошек» будут собраны все бездомные коты Ашкелона, количество которых оценивается в две-три тысячи особей. В здании из стекла предусмотрены тематические вольеры, музей и учебные классы. Постройка обойдется в миллион долларов. С просьбой о помощи Куклачев также обращался к главе Чечни Рамзану Кадырову. Артист сказал, что будет просить помощи в том числе у Хиллари Клинтон и у некоторых голливудских звезд.

Поросята Нюша и Маша

Глава многодетной семьи Агайдаровых из села Турыш Красноуфимского района написал письмо Владимиру Путину, в котором рассказал, что у него есть совсем небольшое подсобное хозяйство, которое состоит из коровы Зорьки и кур, и что ему не хватает поросят, купить которых нет возможности. По поручению президента семье Агайдаровых подарили к Новому году двух поросят.

Узнав об этом обращении, губернатор Свердловской области Евгений Куйвашев поручил министерству АПК и продовольствия региона помочь Агайдаровым.

Семиместный и игрушечный автомобили

18-летний липчанин, инвалид I группы Дмитрий Муха обратился к Владимиру Путину за помощью, написав ему письмо, в котором попросил семиместный автомобиль. По словам Дмитрия, такой большой автомобиль нужен ему и его многодетной семье, потому что инвалидная коляска не помещается в стандартные машины.

А житель деревни Новое Холм-Жирковского района написал поздравительное письмо в адрес президента и попросил подарок — игрушечную машинку, Желание мальчика было исполнено: Арсену вручил машинку глава района Олег Макаров. На поздравлении присутствовали приемный родитель, сестры Полина и Эмма, а также маленький братик Давид, которые также получили подарки (куклы, машинка, наборы «Лего»).

Телефон, чтобы звонить в скорую

Две жительницы Липецкой области разместили в интернете открытое письмо Владимиру Путину с просьбой подключить стационарный телефон. Женщины сетуют на то, что живут без телефона уже два года и не могут позвонить даже в скорую помощь.

«Пишем вам из Липецкой области, Задонского района, село Верхний Студенец. Мы обратились с просьбой о подключении телефона в отделение связи Задонска. Нам отказали в нашей просьбе, не указав вескую причину. У нас плохо берет сотовая связь», — пишут авторы послания.

Спасти завод

Спасти завод «Радиоприбор» от развала и сохранить коллектив попросили Владимира Путина бывшие сотрудники оборонного предприятия во Владивостоке. Так и не получив обещанной властями выплаты долгов по зарплате, работники завода собрались у проходной.

«Губернатор кричал из телевизора, что завод будет работать. А получилось все вовсе не так, нас обманули. Чиновники живут себе и живут, а мы — существуем», — жаловались сотрудники.

Вышедшие на акцию люди подписали обращение к президенту в надежде, что он поддержит их требования.

Дмитрий Орешкин, политолог:

Обращения к Путину с личными проблемами возможны потому, что так организована конструкция мышления россиян. Есть вертикаль, на верхушке вертикали есть человек, который «всесилен» и «очень хороший». А внизу жадной сворой толпятся царедворцы, которые между народом и добрым правителем «ловят рыбу в мутной воде». Если ты хочешь чего-то получить, тебе надо обращаться не к старшему брату, а к отцу, у которого семейные деньги, и который, так и быть, купит тебе игрушку. Это очень логично для патерналистского сознания и для вертикальной структуры власти.

Все блага исходят от вертикали — это правда. Ты не можешь открыть свой телеканал без благословения и денег вертикали. Можно стать Никитой Михалковым только в случае хороших отношений с властью. Как в советские времена: хочешь сделать карьеру — вступи в партию. Можешь и не вступать и быть просто хорошим кочегаром, но если ты хочешь чего-то большего, то ты должен символически прислониться к этой вертикали. Здесь то же самое: источник добра для Владимира Соловьева и бабушки из провинциального города — это близость к вертикали. Альтернативных источников просто нет.

Это делается в расчете на огромное количество людей, которые доверяют Путину. Человек попросил — ему сделали, значит, власть всемогуща и добра. Бабушка сказала, что газа у нее до сих пор нет, — и стал у нее газ. И наша страна в таком случае кажется очень справедливой. Проблема только в том, чтобы все 146 миллионов россиян могли добраться до Путина с просьбой.

Новости

12 января при выезде с территории аэропорта паркомат выставил Виллевальдту счет, согласно которому он пробыл на парковке 17 лет: с полуночи 1 января 2000 года до двух часов ночи 13 января 2017 года. Об этом москвич написал в своем фейсбуке.

«Вместо 200 рублей, надо заплатить 3 379 800 рублей! Почему? Потому что въехал на парковку 17 лет назад! Высокая цена за право быть первым путешественником во времени», — написал Виллевальдт.

Глава пресс-службы аэропорта Роман Генис заявил РЕН ТВ, что мужчина заплатил положенные 200 рублей. «При длительных неблагоприятных метеоусловиях (осадки, влажность, перепады температур) считывающее устройство дало сбой», — объяснил он. По словам Гениса, паркомат сразу же починили.

Новости

«Газпром» не смог договориться о ценах на газ на 2017 год с семью турецкими компаниями, включая Shell, и, скорее всего, подаст иск в арбитраж Стокгольма. Таким образом, корпорация будет судиться со всеми своими клиентами в Турции, а для «Газпрома» это второй по величине экспортный рынок после Германии.

Ранее началось судебное разбирательство между корпорацией и турецкой государственной Botas, которая настаивает на снижении цен. Исторически частные импортеры покупают российский газ дешевле, чем госкомпания. По действующему соглашению с частниками в 2017 году «Газпром» может пересмотреть цену. При этом если стороны не приходят к компромиссу, сохраняется старая цена.

По словам одного из собеседников газеты, «Газпром» предложил частным импортерам установить на этот год временную более высокую цену, которая бы действовала до окончания разбирательства с Botas. Но компании отклонили это предложение, считая старую цену справедливой.

Низкая цена для частных импортеров в 2017 году помимо экономических потерь подрывала позицию «Газпрома» в споре с Botas, добавляет один из источников «Коммерсанта». «Чтобы надавить на турок, "Газпрому" нужно разрешение от руководства России, но его либо нет, либо его даже не запрашивали, понимая, что момент неудачный»,— полагает один из собеседников газеты.

Колонки

Время наше, которое в кругах людей свободолюбивых принято ругать, кое в чем и счастливое. Всеобщая грамотность и социальные сети — молот, крушащий все иерархии, любое утверждение делают спорным. Напиши, что дважды два — четыре, и найдется не один десяток желающих, готовых красиво и аргументированно, со ссылками на Крипке, Мольтке и блаженного Августина доказывать, что восемь. Или минус два. Это дает удивительную возможность — достаточно просто держаться за здравый смысл, чтобы прослыть оригинальным мыслителем. Что как минимум повышает настроение и самооценку.

А вот напиши, что бить детей нельзя… Я, кстати, пробовал, давно еще, задолго до триумфального возвращения на родину традиционных ценностей. Первым делом мне, конечно, сообщали, что детей у меня, видимо, нет. А дальше — стройными рядами люди с одним и тем же доводом: «А вот меня батя в детстве порол. Драл, как сидорову козу. Лупцевал почем зря. Хотя теперь-то понимаю, что не зря. Спасибо бате. Человеком вырос».

Меня еще и не били в детстве. То есть на улице всякое случалось, но родители не били. Из этого при желании можно сделать вывод, что и о домашнем насилии рассуждать нет у меня никаких прав. Однако хочется. После того как Дума приняла в первом чтении закон о декриминализации домашнего насилия («ФЗ о внесении поправок в ст. 116 УК РФ», если быть въедливым), чертовски просто хочется.

Нет, с Думой-то как раз все вполне понятно. 11 января Мизулина не без гордости написала в твиттере: «Хотелось бы, чтобы российские семьи начали этот год спокойно, с уверенностью, что обновленная Госдума — с ними, а не против них!»

Как раз 11 января закон на радость российским семьям и прошел первое чтение. До того еще сенатор многократно объясняла, что «закон о шлепках» (то есть действующая пока еще редакция статьи 116, предполагающая уголовную ответственность за семейные побои) — оружие в руках разрушителей семей и, возможно, результат происков заграничных врагов. Также — уже менее восторженными сторонниками декриминализации домашнего насилия — утверждалось, что изменение статьи 116 позволит разгрузить суды, избавит правоохранителей от необходимости погружаться в чужие семейные дрязги и освободит время для серьезных дел. Но с этими людьми, повторюсь, и так все ясно, причем давно.

Однако сразу же появились и защитники закона (или враги «бессмысленной паники») из числа людей вменяемых, обрушившиеся на критиков мизулинской инновации как раз с позиций здравого смысла (здравых смыслов тоже ведь много, что только увеличивает число оригинальных мыслителей). Есть, пишут, статья «истязания», под которую регулярное насилие в семье вполне подпадает и которая предполагает уголовное наказание. Штраф до тридцати тысяч за побои, предусмотренный мизулинским законопроектом, — тяжелая, неподъемная вещь для людей простых и бедных, на долю которых и приходится как раз основное число случаев семейного насилия. Ну и вообще, истерика критиков, которые вопят, что Дума разрешила бить жену и детишек, как раз послужит хорошим сигналом для тех, кто раньше сомневался, стоит ли бить, однако теперь начнет. И виноваты будут в этом те, кто на Мизулину нападает. Так-то вот.

Мой здравый смысл куда менее оригинальный. Он подсказывает, что с традиционными ценностями у большинства сограждан и так все в порядке. Случаи насилия в семье чаще всего выползают наружу, когда дело доходит до тяжких телесных или вовсе смертоубийства. Потому что, как всякому известно, бьет — значит любит, а сор из избы выносить незачем. Это все проходит по другим статьям УК, и даже Елена Мизулина пока почему-то не начала борьбу за декриминализацию милых и уютных семейных убийств. Все впереди.

И о том, что Дума разрешила побои (то есть, выражаясь суконным языком законотворцев, действия, причинившие физическую боль, но не повлекшие проблем со здоровьем), расскажут большинству сограждан не критики из социальных сетей, а гладкие ведущие еженедельных новостных программ, которые как раз в это воскресенье вернутся из отпусков. То есть нет, они-то, конечно, скажут, что Дума защитила традиционные методы воспитания и помогла россиянам стать еще нравственнее, хотя, казалось бы, куда уж.

И вот именно это и страшно. Не в первый уже раз в споре цивилизации с дикостью государство становится на сторону дикости. Лукаво намекает, что чуть-чуть бить — можно. Даже полезно. Способствует укреплению семьи. И фиксирует историческую преемственность. Зря, что ли, знаменитый поп Сильвестр, сподвижник грозного царя Ивана, писал в своей книге «Домострой», еще более знаменитой: «Наказывай сына своего в юности его, и упокоит тебя в старости твоей, и придаст красоту душе твоей. И не ослабей, бия младенца: если жезлом накажешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, бия его по телу, душу его избавишь от смерти». Хоть сейчас — в мизулинский проект ФЗ.

Жесткий закон, конечно, не исправил бы в одночасье проблемы с насилием в семье (кстати, он и жестким-то стал только летом прошлого года). Но он задавал рамку, он проводил границу, он показывал, а это важно в патерналистском обществе, что государство явно не одобряет насилие. А теперь, раз явно не осуждает, значит, одобряет — это многим понятное, хоть и сомнительное с точки зрения формальной логики умозаключение.

Человек — не вещь, ребенок — не собственность родителей, женщина — не собственность мужчины. Вот поди ж ты, двадцать первый век на дворе, в детстве я думал, что буду в это время по Марсу гулять среди цветущих яблонь, а приходится такие вещи говорить. И пока против этих нехитрых тезисов государство со всеми своими простодушными и, наоборот, многомудрыми помощниками — будут новые битые тащить память о том, как батя порол и как мамку учил, в новые семьи. И воспроизводить свой опыт физической боли без вреда для здоровья, и производить сверхновых битых. До первого перелома, конечно, или до дырки в черепе. Дальше — тюрьма, где с традиционными ценностями даже лучше, чем в Государственной думе.

Кстати, 11 января Русская православная церковь вспоминает убиенных в Вифлееме царем Иродом младенцев. Подгадали депутаты к памятной дате. Мастера.

Культура

Иван «Noize MC» Алексеев:

Каждому нужен свой понедельник, про который можно сказать: вот с него я начну что-то новое! Новый год — это такой глобальный понедельник. Но, начав с него новую жизнь, к «пятнице» можно обнаружить, что одолел очередной виток спирали и подходишь к прошлому. Даже став взрослым, человек остается ребенком и нуждается в ком-то, кто всегда поймет, за все простит и будет любить без лишних условий. Каждому нужен Дед Мороз или хотя бы надежда на то, что он есть. 

Лена Грачева, режиссер:

Песня «Грабли» очень крутая благодаря фиксации момента, в который человек не может преодолеть трудности, несмотря на внутренние усилия. Это очень важная точка любого кризиса — тотальная неудача, после которой человек меняется.

Альбом «Царь горы» вышел в декабре 2016 года и сразу же занял первую строчку в чарте российского iTunes, а после релиза был признан лучшим альбомом года по мнению Rap.ru. 

Альбом «Царь горы» в iTunes

в Apple Music

в Google Play

на Яндекс. Музыке

Литература

Фото: Yves Klein/Walker Art Center

Семейной жизни у джиннов практически нет (зато есть секс. Они все время занимаются сексом). У джиннов и джинний появляются дети, но цепочки поколений тянутся так долго, что узы между ними зачастую распадаются. Отцы-джинны и дочери-джиннии редко бывают (как мы убедимся далее) в хороших отношениях. Любовь в мире джиннов — большая редкость (зато бесперебойный секс!). Джинны, как нам известно, способны на низшие эмоции: гнев, обиду, мстительность, собственнические чувства, похоть (в особенности похоть) и даже могут питать своего рода привязанность, но высшие и благородные чувства: самоотверженность, преданность и тому подобное — им не даются. В этом, как и во многом другом, Дунья оказалась исключением.

С течением лет джинны почти не меняются. Их существование сводится в чистом виде к бытию без становления. По этой причине жизнь в мире джиннов бывает весьма скучной (помимо секса). Существование как таковое — пассивное, неизменное, вневременное, вечное и скучное (если бы не постоянный секс). Вот почему джиннов всегда привлекал человеческий мир: наше бытие — это действие, человеческая реальность — изменения, люди постоянно растут и убывают, в чем-то нуждаются, куда-то стремятся, чему-то завидуют, приобретают и теряют, любят и ненавидят — словом, они интересны, и когда джиннам удавалось проходить сквозь зазоры между мирами и вмешиваться во всю эту человеческую деятельность, когда они могли спутывать и распутывать человеческую паутину и ускорять или замедлять бесконечные метаморфозы человеческой жизни, человеческих отношений и сообществ, они парадоксальным образом чувствовали себя в большей степени настоящими, самими собой, чем в статичном мире Волшебной страны. Именно люди предоставляли джиннам возможность самовыражения — создавать неисчерпаемые богатства для счастливых рыбаков, опутывать героев волшебными сетями, сбивать историю с пути или подталкивать ее в нужном направлении, становиться на ту или иную сторону в битве — например, между Пандавами и Кауравами или между греками и троянцами — порхать купидонами или сделать так, чтобы влюбленный никогда не достиг возлюбленной, пусть она состарится в одиночестве и печали и так и умрет у окна, тщетно его высматривая.

Мы пришли к выводу, что за долгое время, пока джинны лишены были возможности вмешиваться в человеческие дела, в них — к той минуте, когда были сорваны печати, разделявшие миры, — накопилась изрядная ярость. Вся остававшаяся без выхода творящая и разрушительная энергия, все доброе и злое озорство ураганом обрушилось на нас. Между приверженцами белой и черной магии, между светлыми джиннами и темными за годы перистанской ссылки возросла вражда, и люди оказались пешками в их сражениях друг с другом. С возвращением джиннов законы земной жизни изменились, сделались непостоянными там, где требовалась стабильность, назойливыми, где лучше бы оставить неприкосновенной частную жизнь, жестокими до крайности, избирательными до несправедливости, непостижимыми в силу таинственного их происхождения, аморальными, ибо такова природа темных джиннов, мутными, без обязательств прозрачности, без ответственности перед каким-либо земным государством или обществом. Джинны, будучи джиннами, и в мыслях не держали разъяснять простым смертным, каковы будут новые правила.

Что касается секса, действительно, джинны порой имели сношения с людьми, принимая при этом любой облик, чтобы приглянуться партнеру, даже меняя иной раз пол и нисколько не заботясь о пристойности. Однако чрезвычайно редки случаи, когда у джиннии рождались от мужчины дети: это ведь все равно как ветер был бы оплодотворен волосами, которые он ерошит, и породил новые волосы. Это все равно как сюжет совокупился бы с читателем и породил еще одного читателя. Джиннии по большей части бесплодны и вовсе не интересуются такими человеческими делами, как материнство и семейные обязанности. Из этого мы ясно видим, насколько Дунья, прародительница Дуньязат, была — или стала — непохожа на огромное большинство своей родни: она не только производила детей тем способом, каким впоследствии Генри Форд научился производить автомобили, а Жорж Сименон — писать книги, то есть индустриальным или же конвейерным, она еще и продолжала заботиться обо всех своих отпрысках, ее любовь к Ибн Рушду естественным образом, матерински, была перенесена на их потомство. Пожалуй, из всех джинний только она стала настоящей матерью, и, выполняя поручение, возложенное на нее великим философом, она также сделалась покровительницей всех, кто в жестоком горниле столетий уцелел из ее рассеянного по земле рода, она горько тосковала по своим правнукам в века разделения Двух миров и теперь желала собрать их всех под крыло.

Понял ли ты, почему остался в живых? — спросила она Джимми Капура, который, краснея, пытался обернуть свои чресла простыней.

— Да, — ответил он, и глаза его вспыхнули радостным удивлением. — Потому что ты спасла меня.

Да, так, согласилась она, слегка наклонив голову. Но ты бы погиб до того, как я подоспела, Великая Урна размолотила бы тебя в мелкую крошку, если б не иная причина.

Она видела его страх, растерянность, непонимание того, что с ним происходит, и ничем не могла помочь — напротив, сейчас она еще более усложнит его жизнь. Я скажу тебе многое, во что будет трудно поверить, предупредила она. В отличие почти от любого другого человека ты вошел в Урну, соединяющую миры, и выжил, а значит, о существовании другого мира ты уже знаешь. Я из того мира, джинния, принцесса племени светлых джиннов. А также — твоя прапрапрапрапрапрапрабабушка (скорее всего, двух-трех «пра» я недосчиталась). Неважно. В XII веке я любила твоего пра-пра-и-так-далее-деда, твоего знаменитого предка философа Ибн Рушда, и ты, Джинендра Капур, неспособный проследить свою родословную далее чем на три поколения, — плод этой великой любви, быть может, величайшей, какая была между людьми и джиннами. Это значит, что ты, как и все потомки Ибн Рушда, будь то мусульмане, христиане или евреи, также отчасти джинны. Это наследие джиннов, куда более могущественное, чем природа человека, в тебе очень сильно — вот почему ты пережил другое, там: потому что ты и сам — Другой.

— Вау! — взвыл он, отшатнувшись. — Мало мне быть темнокожим в Америке — так я еще и наполовину гоблин, вот черт!

Как же он молод, подумала она, и намного сильнее, чем сам сознает. Многие люди при виде того, что ему довелось увидеть в последние две ночи, лишились бы рассудка, а он, хотя страшно испуган, но держится. Есть в человеческом роде устойчивость, и в ней заключался главный наш шанс уцелеть, глядя в глаза невообразимому, непостижимому, небывалому. Со всем этим юный Джинендра постоянно сталкивался в своем искусстве благодаря несколько вторичному (и оттого не принесшему успеха) супергерою —  индийскому божеству, перенесенному в Квинс. Монстры выходили из бездны, рушилась родная деревня, матерей насиловали на глазах детей, второе солнце палило с неба, отменив ночь, а он голосом своего Героя Натараджи отвечал издевкой на ужас: это все, на что вы способны, это самый сильный ваш удар? Знаете ли, засранцы, с этим мы справимся, мы вас опрокинем. Так, обучившись отваге в мире вымысла, он обрел ее и для реальной жизни. И первым чудищем, с кем пришлось иметь дело, оказался герой его собственного комикса.

Дунья заговорила с храбрым юношей мягко, по-матерински. Соберись с духом, ибо твой мир меняется, сказала она. Во времена великих бурь, когда ревет ветер и вздымается прилив истории, нужны крепкие люди, кто приведет корабль в спокойные воды. Я буду с тобой. Открой джинна в себе и окажешься, пожалуй, героем покруче твоего Натараджи. В тебе это есть. Загляни в себя.

Тоннель захлопнулся. Джимми сидел на постели, обеими руками сжимая голову.

— Что делается-то? — бормотал он. — Строят станцию железной дороги между мирами прямо тут, в метре от моей кровати. А где разрешение на стройку, а? У вас там, в гиперпространстве, про полосу отчуждения не слышали? Жаловаться буду. Я буду жаловаться. Прям ща позвоню 311.

Это говорила его паника, и Дунья терпеливо слушала. Пусть выговорится, это поможет ему справиться с ситуацией. Она ждала. Он бросился ничком на кровать, затряслись плечи. Он пытался скрыть от нее свои слезы, и она притворилась, будто ничего не замечает. Она пришла к нему сказать, что он не один, хотела познакомить его с родичами. Тихонько поместила эту информацию ему в мозг. Джинн в нем принял эти сведения, понял, узнал.

Ты почувствуешь, где они, сказала она. Вы сможете помочь друг другу, когда начнется это время. Он сел, снова сжимая голову.

— Пожалуйста, не надо мне сейчас никаких контактов, — взмолился он. — Что мне нужно, так это викодин. Она ждала. Скоро он вновь обратится к ней. Он поднял глаза и попытался выдавить улыбку.

— Чересчур, — сказал он. — Это, что бы оно ни было... и чем бы ты ни была... и кто, как ты говоришь, я сам. Мне нужно время.

У тебя нет времени, сказала она ему. Не знаю, почему портал открылся в твоей комнате, зато я знаю, что явился тебе прошлой ночью вовсе не твой герой Натараджа. Кто-то принял этот облик, чтобы напугать тебя или просто для забавы. Тот, с кем тебе лучше бы никогда больше не встречаться. Уходи отсюда. Забери мать в безопасное место. Она все равно не поймет, что происходит. Она не увидит спираль черного дыма, потому что она не из Дуньязат. Это у тебя по отцовской линии.

— Этот гад, — пробурчал Джимми. — Он-то и правда испарился вроде джинна. Только никаких желаний наших исполнять не стал. Раз — и растворился дымом вместе со своей пташкой-секретаршей.

— Увези мать отсюда, — повторила Дунья. — Здесь оставаться опасно — обоим вам.

— Ва-а-ау! — протянул Джимми Капур. — Худший. Хэллоуин. В жизни.

Перевод Любови Сумм

Колонки

Ну вот тут недавно самолет разбился, вы знаете какой.

С известными людьми. И сразу возникла сложная ситуация, вы знаете какая.

И я сразу вспомнил другой подобный случай из своего детства, когда разбились Добровольский, Волков и Пацаев, советские космонавты. Верней, не разбились, а сгорели.

В принципе, можно ли было про них сказать, что они «сотрудничают с властью»? В принципе, да, можно вполне. И что они являются частью советских военно-космических сил, то есть несут моральную ответственность за «преступления советского режима»? Ну а почему нет? Это с ними случилось в 1971 году, через три года после вторжения наших войск в Чехословакию. Еще через 9 лет наши оказались в Афганистане, где началась в итоге страшнейшая гражданская война. Могу ли я представить себе человека, который тогда, в 1971 году сказал бы: а мне фиолетово, мне на них наплевать? Могу. Но время, конечно, изменилось.

Оно изменилось, причем таким образом, что жить в этом времени хочется все как-то меньше и меньше…

Увы.

Поэтому я и решил вспомнить, как было тогда. Просто вспомнить, и все. Без выводов. Выводов у меня для вас нет. Вообще никаких.

…Конечно, все было не совсем так, как я пишу. Но почти так.

Почти совсем так.

Мы вышли во двор, и Женька сказал:

— Слышали радио?

— «Пионерскую зорьку», что ли? — насмешливо переспросил я. («Пионерская зорька» — ежедневная передача, которая транслировалась рано утром, перед тем как дети уходили в школу. Бодрые голоса и звонкие песни были ее опознавательной чертой. — Прим. авт.).

— Нет, — заметно волнуясь, сказал Женька. Он понял, что ему первому выпало сообщить нам эту страшную новость. — Не «Зорьку». Космонавты погибли. Все сразу.

— Ничего себе! — сказал Колупаев. — Вот эти, которые втроем?

— Ну да, — подтвердил Женька. — Волков, Добровольский, Пацаев.

…Он всегда все знал и все запоминал лучше всех.

Где-то на третьем этаже нашего дома громко зарыдала женщина. И сразу после этого с треском захлопнули раскрытое настежь окно.

— Ничего себе! — опять повторил Колупаев. — А как же скафандры?

— Не знаю, — грустно ответил Женька. — Значит, не помогли. Что-то ученые, наверное, не рассчитали.

— Но так же не может быть! — заорал Колупаев. — Что значит «не рассчитали»? Это я могу не рассчитать, в пятом классе. А они обязаны, раз ученые!

А я молчал. Я не знал, что вообще тут можно сказать.

Меня поразила сама эта минута.

Наш двор, наши дома, наш город совершенно не изменились в эту минуту. Грохотал трамвай на Трехгорном валу. Вдалеке орали какие-то мелкие дети. Доносились отдельные гудки машин. Кто-то с кем-то разговаривал. Ветер, тучи, собиравшийся над нами летний дождь, мухи и пчелы, женщины, дети и старики — никто не молчал, не останавливался, не замирал в изумлении, в скорбном отчаянии, и даже не собирался этого делать.

Не было никакой тишины.

«Надо же, — подумал я. — Вот как это бывает».

— Погодите, — сказал Женька. — Сейчас я что-то принесу.

Он медленно пошел к дому. А мы смотрели ему вслед.

— Чего он принесет-то? — раздраженно спросил Сурен. — Долго тут ждать? Такие вещи в стране происходят. Может, я домой к себе лучше пойду?

— Иди. Кто тебя держит? — спокойно сказал Колупаев. И Сурен остался на месте.

Он закрыл глаза от нетерпения.

Наконец Женька вернулся. Лицо его было бледным.

— Вот, нашел, — наконец, сказал он и протянул нам руку. В руке у него была марка. Я сначала даже не понял, в чем дело.

На голубой поверхности было написано зеленоватыми буквами: «Космонавты СССР». Ниже — три человека. Один в погонах и два в костюмах. И еще ниже — «экипаж корабля “Союз-11”».

И зубчики.

Я осторожно потрогал эти зубчики большим пальцем.

— Вот, — сказал Женька. — Успели выпустить. В середине июня. Совсем свежая. Негашеная еще.

Никто из нас не удивился. Все знали, что Женька-хромой собирает марки и значки. У него были десятки альбомов с марками. И вся стена увешана значками. Он собирал все. Армейские значки, памятные, юбилейные, города, спортивные. Ну и марки тоже — страны, животные, знаменитые люди, Герои Советского Союза. Космонавты.

— Сколько стоит? — спросил Колупаев на всякий случай. — Может, продашь?

Женька посмотрел на него с сожалением.

— Зачем она тебе? — спросил он сердито. — Толкнешь кому-то за три цены? Не отдам.

Колупаев задохнулся от возмущения.

— Ты что, Женяра! — почти закричал он. — Я на память. Только на память.

Он сглотнул слюну и тихо спросил:

— Подержать дашь?

Женька неохотно отдал марку.

Мы бережно передавали ее из рук в руки.

— Я еще потом значок куплю. Значок обязательно выпустят. И открытку.

У Добровольского, Волкова и Пацаева были хорошие лица. Один из них был немного лысоват. Другой, наоборот, такой кудрявый немного и с густыми бровями. Как Брежнев.

Все взрослые солидные мужчины нашей страны были немного похожи друг на друга. На них топорщились пиджаки. И у них были открытые лица с залысинами.

— Они уже почти месяц в космосе были, — сказал Женька. — Стыковку нормально сделали. «Союз-11» и станция «Салют-1». Я пока не знаю, что произошло. Об этом еще не говорили по радио.

— Ученые, — зло сказал Колупаев. — Я бы этих ученых… Таких людей угробили.

— Не пори муру, — сказал Сурен. — Может быть, их американцы сбили.

— Как это сбили? — не поверил Колупаев. — Кто ж им даст наших сбивать?

Женька произнес непонятные слова:

— Создана правительственная комиссия.

— Да что она там тебе скажет! — махнул рукой Колупаев. И повторил: — Ученые!

Я опять не знал, что сказать. У меня не было никакой версии гибели наших космонавтов. Возможно, отказала техника. Возможно, их сбили инопланетяне. Стояло жаркое московское лето. Я задрал голову в небо. По небу отчаянно носились глупые жирные голуби. Это в соседнем дворе голубятник дядя Володя, спившийся рабочий с Трехгорки, открыл свою огромную голубятню, ничего не зная о подвиге Добровольского, Волкова и Пацаева. А может быть, наоборот. В честь их подвига.

— Их наградили уже, — сказал Женька. — Они все теперь Герои Советского Союза. Посмертно.

Это слово тяжело повисло над нами.

— Жека, ты не плачь, — торопливо сказал Колупаев. — Не надо. Ну космос, такое дело. Сплошной риск.

Женька отвернулся.

— Ладно, я домой пойду. Отдайте марку. Буду радио слушать.

Мы еще раз поглядели на лица Волкова, Добровольского и Пацаева.

— А тут кто из них кто? — вдруг сказал Колупаев. — Давай запомним.

— Ну вот смотри… — Женька стал перечислять. — Добровольский, он командир корабля. Летчик. Офицер. Второй по значению — бортинженер Волков. Третий — ученый-исследователь, Пацаев. Вот они так и расположены.

— Четко, — сказал Колупаев. — Запомнил. Добровольский, Волков, Пацаев.

Женька ушел.

В руке у него была крошечная марка. Руку он бережно прижимал к груди.

— Что дальше будем делать? — спросил я.

Колупаев внимательно посмотрел на меня.

Он понял мой вопрос.

— Может, к Женьке? — неуверенно спросил он. — Посмотрим на других космонавтов… Радио вместе послушаем.

— Нет, — сказал Сурен. — И так тяжело. Слушай, давай на улицу пойдем. Там, может быть, митинг какой-то… Или что-то еще…

Наверное, Сурен имел в виду, как показывали нам в фильмах про Великую Отечественную войну — стоят люди на улицах, слушают репродуктор. По репродуктору передают новости торжественным голосом. Люди их обсуждают. Но никаких репродукторов на улицах давно уже не было. А на улице — на нашей улице, Трехгорный вал — никого не было вообще. Только проносились редкие автомобили и трамваи. В них сидели достаточно хмурые люди. Никто ничего не обсуждал и не слушал. Тогда мы перебежали дорогу и пошли в сквер 1905 года. Но там было еще хуже: молодые мамаши катали свои коляски, проходили люди с маленькими глупыми собачками — словом, и тут не было ничего такого, что могло бы нас заинтересовать.

Обычная жизнь.

— Ну чего ж такое, — обиженно сказал Колупаев. — Космонавты погибли. А им хоть бы хны. Добровольский. Волков….

— Пацаев, — подсказал я.

— Ну да, Пацаев. А они что? Вот эти?

— Да они не знают просто. До них еще не дошло.

— Да все до них дошло! — воскликнул Сурен. — Просто им наплевать! Давайте им всем расскажем. Соберем митинг, — добавил он.

— Не буду я им ничего рассказывать, — грубо сказал Колупаев, повернулся и пошел обратно.

Мы еще подумали и решили провести торжественное прощание с космонавтами прямо у нас во дворе.

— Это как? — спросил меня Колупаев.

— Ну как-как! — передразнил его я. Раздражала какая-то его непонятливость. — Как обычно проводят? Почетный караул, вечный огонь, возложение цветов.

Мы решили, что будет более правильно, если все это мы сделаем вечером. Когда чуть стемнеет.

Ждать пришлось долго. В начале июля темнеет бог знает когда — часов в десять, наверное.

Мы обо всем договорились и разошлись по домам.

Слушать радио.

Дома папа смотрел телевизор, он почему-то раньше пришел с работы, а мама тоже слушала радио на кухне и плакала.

— Такие молодые мужики! — сказала она. — Одному сорок, другому вообще еще тридцать с чем-то.

Сколько было третьему, она не сказала.

Я не выдержал и пошел к телевизору.

— Келдыш комиссию возглавляет, — сказал папа непонятную вещь и опять уставился в экран, где дикторы что-то говорили про другое, не про космонавтов.

— Он кто? Этот Келдыш? — спросил я.

— Ученый.

— Понятно, — хмуро сказал я.

Весь день я готовился к нашему торжественному прощанию, но подготовиться как следует все равно не смог.

Что-то было недодумано.

Что-то не складывалось.

— Так, — сказал Колупаев, когда мы все в сумерках собрались во дворе. — Значит, так. Зажигаем вечный огонь из щепок. Ну, короче, костер… Потом почетный караул. Встаем так — один слева от костра, другой справа. Девки возлагают цветы.

— А они знают? Девки? — тревожно спросил Сурен.

— Знают, я предупредил.

— А я? — сказал я.

— А ты на запасе, — сурово ответил Колупаев. — Может, кто из почетного караула устанет. Или щепок в костер подбросишь, в смысле, в вечный огонь. Да, кстати, ребя, я вам тут черные повязки смастерил. Наденьте.

— Подождите, — сказал я. — Так не годится.

— Лева, ты о чем? — сморщился Сурен.

— Знаете что? Давайте я буду лежать. Вот тут.

— А почему именно ты? — спросил Колупаев.

— Ну… можно по очереди.

— Да ладно, пускай лежит, — пожал плечами Женька. — Только не простуди почки.

Я полез под стол для пинг-понга и лег на спину. Прямо на землю.

Там было совсем сумрачно. Стол закрывал все небо.

Колупаев вырыл ямку и разжег костер из щепок. Потом он встал слева от стола, а Сурен справа. Потом они еще надели черные повязки.

А я продолжал лежать.

Девчонки стали приносить цветы.

Они делали это как-то тихо и испуганно.

Потом сразу убегали домой. Осталась только Ленка.

— Ты там почки не простудишь? — заботливо спросила она.

Но я продолжал лежать тихо, без движения.

Говорить в такой ситуации мне казалось неуместным.

— Музыки не хватает, — прошипел Колупаев.

И как будто услышав его, кто-то поставил радио на подоконник. Хлынул траурный марш Шопена. К нам начали подходить взрослые, один за другим.

— Он чего там лежит? — спросил один.

— Провожаем космонавтов в последний путь! — сурово отчеканил Колупаев.

— Понятно, — прошептал этот взрослый и тихо растворился в темноте.

Другие стояли молча и смотрели на нас.

— Молодцы, ребята, — сказал один из них. — Вы большие молодцы.

Постепенно костер угас. Щепок у нас больше не было.

Люди тоже стали расходиться. Я лежал под столом для пинг-понга уже в полной темноте.

— Слушай, ты там живой? — тихо прошептал Колупаев.

— В каком смысле? — ответил я.

Он промолчал.

Я прополз спиной по цветам. Мрак надо мной исчез. Над головой теперь было звездное небо.

Где-то там, вдалеке Добровольский, Волков и Пацаев продолжали свой долгий путь между всех планет.

Во дворе было уже совсем пусто и темно.

Только мы вчетвером: Колупаев, Женька, Сурен и я — продолжали стоять в почетном карауле.