07.02.06. Выпуск 125
" Кто нарушает законы природы должен понести наказание, хотя бы обладал миллионами".
Глава XVII Расчетный лист природы
Из книги Орисон Свет Марден
" СТРОИТЕЛИ СУДЬБЫ ИЛИ ПУТЬ К УСПЕХУ И МОГУЩЕСТВУ"
Н.К. Печковский ВОСПОМИНАНИЯ ОПЕРНОГО АРТИСТА
Продолжение 14

ФАШИСТСКАЯ ОККУПАЦИЯ

В августе 1941 года, когда фронт был уже близок, театр оперы и балета им. Кирова должен был эвакуироваться в Молотов. Нужно было готовить семью к эвакуации, а моя мать была нездорова и находилась на даче в Карташевке. Сам я ездил с бригадой артистов на прифронтовую полосу давать концерты бойцам Красной Армии. Возвратившись из шефской поездки, я получил от дирекции театра разрешение съездить на несколько дней на дачу и привезти свою больную мать. Мне было выдано специальное разрешение для поездки туда и обратно, так как регулярного движения уже не было, поезда ходили лишь по особому назначению. Машинисту поезда, в котором я отправлялся, было приказано остановить в Карташевской поезд, чтобы я мог сойти. Это было выполнено. В пять часов вечера я сошел с поезда, а в пять часов утра немцы заняли поселок.
Никакого сообщения с Ленинградом уже не было. Я ждал со дня на день, что меня освободят, но прошел месяц, прошло три месяца... Я со своей больной старой матерью остался без всяких средств к существованию, так как на даче у меня никаких запасов не было (мы по мере надобности привозили продукты из Ленинграда). Когда я поехал в Карташевскую, стояла чудная теплая погода и выехал я туда налегке, по-летнему. До декабря 1941 года я не пел и жили мы впроголодь. В декабре я в первый раз дал концерт в соседней деревне за "натуру", то есть за продукты. Концерт был в школе и слушатели приносили, кто — кусок хлеба, кто — два яйца, кто — немного картошки. Я исполнял русские народные песни без аккомпанемента.
В январе 1942 года я выступил в Гатчине в концерте для граждан, которые остались волей или неволей на оккупированной территории. Постепенно вести о моем случайном пленении дошли до Луги. Я был приглашен на концерт в Лугу. Из Луги — во Псков, потом в Нарву, Таллин и в Ригу.
Во время одной из поездок в город Порхов, куда я был приглашен на концерт, я пришел в помещение, где должен был петь (клуб какой-то), и встретил там людей, которые занимались художественной самодеятельностью. Они обступили меня и стали расспрашивать, каким образом я попал к немцам. Я никогда не скрывал, что попал случайно, даже перед немцами, и им сказал так же. Показал этим людям орден Ленина, который был у меня в кармане. Между нами создалась теплая дружеская атмосфера. Они пригласили меня на обед и угощали русскими щами. Во время обеда, где мы полнее раскрылись друг другу, выяснилось, что все они — партизаны. Эта встреча спасла мою жизнь, так как во время концерта должен был произойти взрыв, и я погиб бы. Во время этого концерта около меня крутился в форме гестапо молодой человек, хорошо говоривший по-русски. Он работал в клубе электриком.
Возвращаясь после концерта домой, я заметил, что он идет следом за мной. Когда я пришел, он постучал в дверь ко мне. Я сказал: "Войдите!" Входит он и говорит: „Могу я с Вами поговорить?" — "Пожалуйста!" — "Закройте ставни, нас никто здесь не услышит?" — "Никто, мы одни". И он задает мне такой вопрос: "Вы недовольны советской властью?" На что я ему ответил: "Я не могу быть недоволен ею уже потому, что она мне дала все: я — народный артист, я награжден орденом Ленина, я — художественный руководитель театра, материально я был обеспечен как никто в Советском Союзе, получая за каждое выступление в концерте по 3,5 тысячи рублей и за каждый пропетый спектакль по 2,5 тысячи". "Вы хотите в Ленинград?" — спросил он. — "Конечно, хочу, но с условием, чтобы взяли и мою мать, которая находится на даче в Карташевской". — "Ну, вот Вы здесь поживите, а я свяжусь". — "Как же я могу здесь жить, завтра кончаются мои концерты". — "Вы не беспокойтесь, Вам не придется выехать, так как будут разобраны партизанами железнодорожные пути". Он мне открылся, что он — начальник партизанского отряда города Порхова. Предложил довольно странный способ переправки меня к своим, а именно: нацепить бороду, загримироваться и так далее — будто бы едем все на свадьбу. А я ему заявил: "Почему я Вам должен верить, я в первый раз Вас вижу. Может быть Вы меня привезете к немцам и они меня сразу расстреляют?! Почему бы Вам не связать меня и не привезти связанного к своим — это даст мне гарантию; ведь если Вы привезете меня к немцам связанного, со мной ничего не случится. То же будет, если привезете меня к нашим". Он сказал мне в ответ: "О, Вы очень осторожны". В это время с продуктами было тяжело. Он сказал правду: путь был разобран на протяжении четырех километров. Он навещал меня: приносил масло, яйца от партизан. Запросил у центра разрешение переправить Печковского к партизанам. На это ответили: "Некогда с ним возиться!" Он мне сказал, чтоб я в Карташевской не оставался, так как первые советские части, которые туда войдут, не разобравшись, могут меня убить. Узнав, что я имею контракт с Рижской оперой, посоветовал мне ехать в Ригу, а там по его заданию придет ко мне человек — "наш человек". И здесь он мне рассказал, что должен был взорвать театр, но, поговорив со мной и с партизанами, он отменил это решение на свой страх и риск (а ему это было приказано из партизанского центра). Я уехал в Ригу, где прожил до октября 1944 года.
Много лет спустя, в 1955 году, я приехал в Одессу на гастроли в оперу. Однажды, придя из театра, где я был на репетиции, узнал от дежурного администратора гостиницы, что приходил несколько раз секретарь горкома партии. Я не обратил внимания, так как не знал никого из Одесского горкома. И вот как-то сидим мы с Евгенией Петровной в номере гостиницы и вдруг входит мужчина. "Не узнаете?" — "Нет", — говорю. Тогда он вышел за дверь и через секунду вбегает с поднятым воротничком пиджака, и задает вопрос: "Вы недовольны Советской властью?" Я приглядываюсь и узнаю в нем того самого начальника партизанского отряда из города Порхова, который все-таки в конце концов взорвал театр с немцами. Я услышал тогда же об этом, находясь под Ригой на даче у одной латышки. В эту местность были эвакуированы жители из города Порхова, которые сразу узнали меня и таким опасным для меня возгласом — "Смотрите, вот приятель того, кто взорвал театр", — заставили меня быстро ретироваться.
Бывший начальник партизан очень был рад, увидев меня здоровым и невредимым. Он рассказал мне очень интересные вещи, в частности, что его несколько раз вызывали в Москву к министру госбезопасности Абакумову, который настаивал, чтоб он отказался от своих показаний, в которых рассказал о встречах со мной в городе Порхове, грозя в противном случае не дать ему звания Героя Советского Союза. Но он оказался честным человеком, ни от чего не отказался; и наоборот, — подтвердил все известные ему эпизоды из моей жизни на оккупированной территории.
В 1943 году немцы, отступая из-под Ленинграда, в мое отсутствие (я был на гастролях) увезли мою мать, обманув ее. Я же наказывал ей никуда не уезжать до тех пор, пока я не приеду. И когда я вернулся, то дача была пуста, а через несколько дней, когда я поехал в Гатчину узнать, в чем дело, расспрашивая, куда ее увезли, мне объявили, что мать умерла и если я подпишу договор работать с немцами и выступить по радио, то мне разрешат ее похоронить. Предупредили, что в противном случае я буду эвакуирован на общих основаниях; от этого предложения я наотрез отказался. А так как, находясь в Риге, я подписал контракт с Рижской оперой на "Пиковую даму", то, придя к коменданту Гатчины и предъявив этот контракт, я получил пропуск в Ригу.
В Риге я снял комнату, но сейчас же отправился в Таллин с намерением разыскать могилу матери, так как мне стало известно, что она умерла именно там.
Вернувшись в Ригу, я пел как гастролер в опере (изредка) и давал концерты в Филармонии. Потом был приглашен в Венскую оперу петь в спектакле "Пиковая дама" на русском языке. Но после поражения немцев под Сталинградом мне было предложено спеть Лоэнгрина не на русском, а на немецком языке, на что я не согласился. Я дал два концерта в Вене для русских, проживавших там, и затем поехал в Прагу, где выступил три раза подряд с концертами. Репертуар был таков: Шуберт, Шуман на немецком языке, на итальянском языке — "Любовный напиток", "Сердце красавицы", "О, мое солнышко", а на бис я пел русские народные песни, объявив, как мне подсказали чехи, что я спою несколько болгарских песен. Мною были исполнены "Степь", "Колокольчик", "Гори, гори, моя звезда", "Любовь разбойника". На концертах присутствовало, кроме русских, много чехов, которые настроены были ко мне доброжелательно, конферансье объявлял: "Начинаем концерт народного артиста..." Все концерты прошли при переполненном зале. Вернувшись из Праги в Ригу, я пропел концерт в Филармонии и направился в Таллин, где выступил в "Пиковой даме" и в концерте. Через некоторое время я был снова приглашен в Прагу на пять концертов. Концерты были организованы там частной театральной конторой. Когда я пропел пять концертов, дирекция заключила со мной договор на четыре концерта в Испанию (по 400 долларов за концерт) с правом пролонгации в Англию. Но я не воспользовался этим заманчивым предложением, зная, что это будет истолковано на моей Родине как бегство. А так как я не совершал никаких антисоветских поступков, то не поехал на эти гастроли, дабы не дать пищи моим врагам, которьге и без того много наговорили обо мне такого, чего я и сам не знал.
Находясь в оккупации, я спас старшего политрука Екатерину Мелехову, выдав ее за свою жену. Она наскочила на немецкую мину, проезжая по дороге во время отступления, и была ранена. В тяжелом состоянии она была отправлена в Нарву в больницу, где сообщила, что ехала за картошкой. Я в это время приехал в Нарву, где пел концерт. Во время концерта в антракте подошла ко мне медицинская сестра с запиской: "Если Вы тот Печковский, которого я знала, то придите навестить меня. Я лежу в больнице, сестра расскажет Вам, где и как меня найти". На другой день я явился к Мелеховой. Так как она была без всяких средств к существованию, а я пел и зарабатывал, то принял в ее судьбе участие. Выписавшись из больницы, Мелехова поехала жить в Кингисепп. Выбор этого места был не случаен: здесь, в этом районе, были партизаны и она с ними связалась. Когда я приезжал петь в этот город, то бывал у нее, и сказал немцам, что это моя жена, с целью отвести от нее возможные подозрения. Во время моих посещений Мелеховой партизаны устраивали на ее квартире свои собрания, зная, что немцы туда не явятся.
С Екатериной Мелеховой я часто бывал в лагерях, где содержались советские военнопленные, и пел, а она наблюдала за ними и рассказывала мне потом, что многие воспринимали мое пение со слезами.

НАКАЗАНИЕ БЕЗ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Пятнадцатого октября 1944 года я явился в советскую контрразведку в Риге, заявив, что я - народный артист Печковский. На мое заявление генерал задал мне вопрос: "Вы, вероятно, соскучились по Родине?" На это он получил утвердительный ответ, но разрешил мне выехать не в Ленинград, а в Москву, так как в Ленинграде "друзья" распространяли всякие небылицы обо мне, и суждение о моем вынужденном пребывании в оккупации было бы необъективным.
22 октября 1944 года я самолетом прилетел в Москву, где с аэродрома был прямо направлен на Лубянку, в тюрьму, где и просидел до января 1946 года, ожидая окончания войны и выяснения, как сказал мне следователь, не буду ли я числиться в списках шпионов. Но я в подобных списках оказаться не мог.
Министр госбезопасности Абакумов, памятуя инцидент, происшедший между нами в 1934 году в городе Тифлисе, где в то время будущий министр, рядовой работник ОГПУ, был из-за меня (вел себя дерзко) посажен на гауптвахту на 8 суток, решил отплатить Печковскому десятью годами лишения свободы на основании решения особого совещания, так как материала для предания меня суду не оказалось. Я лично об этом инциденте, конечно, забыл, но референт Абакумова напомнил мне, заявив, что у меня плохой характер, что я поссорился в Тифлисе с одним работником ОГПУ, который стал большим человеком и моя судьба в его руках. Абакумов осудил меня на десять лет трудовых исправительных лагерей с отправкой на Дальний Север, в Заполярье, в поселок Инту (угольный район).
Перед отправкой в лагерь я был водворен в Бутыркую тюрьму, в пересылку, которая помещалась в бывшей церкви. Сопровождавший меня в камеру солдат в звании старшего сержанта поинтересовался, кто я такой; я сказал, что я — народный артист Печковский. На это он мне сказал: "А не мог ли я слышать Вас в „Пиковой даме" в Большом театре?" Я ответил: "Совершенно верно! — "А за что вас арестовали? — "За нахождение в оккупации в течение трех лет". (Так было мне объявлено начальником Бутырской тюрьмы.) Когда старший сержант привел меня в камеру, в которой помещалось 220 человек, он очень долго призывал обитателей к спокойствию. Шум и гам, царившие там, напомнили мне хорошую большую баню. Тем более, что от табачного дыма в нетопленом помещении все было в дымке. Добившись относительной тишины, он представил меня как известного певца и обратился к половине этого общества, состоящей из уголовников, чтобы не обижали меня. Дверь закрылась, а я стоял в пальто, в шляпе, с одеялом пуховым в виде пледа на руке около большой бочки, накрытой крышкой.
Впоследствии я узнал ее название — это была знаменитая "параша". Раздались голоса с правой стороны: "Николай Константинович, идите сюда!" С левой стороны нараспев: "Батя, иди сюда!" Я, конечно, пошел на первый возглас, но в теперешней тюрьме нравы иные, нежели были до Великой Октябрьской социалистической революции. Там друг другу политические помогали, а здесь, поинтересовавшись, получаю ли я передачу и узнав, что нет, они утратили интерес к моей особе. Я, как сиротка, голодный просидел всю ночь на краю нары — все спальные места были заняты. Мое первое впечатление о новом, еще неиспытанном положении, в каком я очутился, не было удручающим. Я, как уже говорил, — мечтатель и фантазер; поэтому я решил, что это меня посадили для страху, временно. Наутро голос, который сказал вчера: "Батя, иди сюда!" — прислал ко мне посла в лице молодого парня, который заявил: "Батя, тебя Человек зовет!" Я слово "Человек" понял не так, как следовало бы. Направился. На нарах стоял мужчина лет 30-ти в кальсонах и нижней рубашке, почесывая левой рукой живот, правую руку протянув мне, он отрекомендовался: "Вор-рецидивист — Сергей Пугачев". На что в ответ я, в свою очередь, отрекомендовался: "Народный артист Печковский". „Ты что же, батя, не пришел, когда я тебя звал, а пошел к контрикам?" Я ответил: "Я тоже контрик". Но он мне со всей убедительностью отпарировал: „Артисты контриками не бывают!" Он выделил мне на нарах спальное место, предупредив соседей, чтобы не стесняли артиста. Поинтересовался сразу, не хочу ли я есть, и накормил меня. Правда, он не получал передач, но как хозяин такой обширной камеры, он облагал оброком каждого из обитателей (одну треть должны были отдавать ему). Наше совместное пребывание продолжалось три месяца, до отправки по этапу. Здесь были представители различных званий и специальностей. Интеллигентные люди, то есть советская интеллигенция, как я подметил, утратили благородство души, они напоминали мне людей, попавших в какое-то непонятное состояние. Это отражалось в их глазах, поступках, действиях. Резко отличались они от той советской интеллигенции, с которой мне приходилось общаться ранее. Какие же были теперь их интересы? Разгадка снов, разговоры о подавленном состоянии, переживания будущего — его неизвестности, ожидание передач. А все, чем жили, эти люди раньше, исчезло куда-то. У меня этого состояния не было потому, что я считал свое пребывание здесь временным. По вечерам моя артистическая натура не могла удержать наплыва звуков, которые я должен был отдать. И я пел! Должен сказать, что мое самочувствие было гораздо лучше, чем тогда, когда я выступал в Филармонии. В камере водворялась такая тишина, что было слышно, как муха пролетит: никто не курит, никто слова не проронит...
Мой покровитель — С. Пугачев — оберегал мое творческое состояние и вообще продолжал опекать. Так однажды, при раздаче сахара оставалось 65 кусков. Раздатчик спрашивал: "С какой стороны начать давать добавку?" На это Сергей Пугачев безапелляционным тоном заявлял: "Отдать артисту! Слушать вы его любите, а угостить, когда получаете передачу — вас нет!" И сахар передавали мне! Как-то один из получивших передачу пригласил С. Пугачева разделить с ним трапезу. С. Пугачев сказал: "Батя, пойдем!" Я говорю, что меня не приглашали. Тогда инженер, получивший передачу, любезным тоном пригласил и меня. Мы очутились перед большой миской зажаренных с яйцами макарон. Я решил взять одну полную ложку, чтоб больше не лезть туда. Но когда я осилил ее, то Пугачев мне сделал замечание: "Батя, когда я тебя приглашаю, то ты должен без стеснения кушать". А я ему ответил: "Но ведь надо же хозяину оставить!" — "Батя, не беспокойся, последнее он не отдаст". И хозяин наилюбезнейшим тоном сказал: "Кушайте, пожалуйста".
В один из дней по желанию публики, находящейся в тюрьме, я пел и, немножко не рассчитав, дал голоса больше, чем надо. Открывается дверь и оттуда возглас: "Кто пел? Выходи!" Мой благодетель говорит мне: "Батя, сиди!" Возглас был повторен. Тогда один молодой парень встал и пошел. Я спросил: "А что же ему будет?" Мой благодетель ответил: "Ну, дадут ключом под ребро". — "Но ведь он не пел?!" — "Батя, слушать любят, кто-то должен пострадать". Через некоторое время дверь опять отворилась и теперь четко было сказано: „Печковский, выходи!" Оказывается, начальник караула спросил этого парня: "Это Вы пели?" Тот ответил: "Я". — „Вы не могли бы мне спеть?" Тот всего ожидал, только не такого предложения, так как у него не было никакого голоса. И он заметно стушевался... Охранник, стоявший у нашей камеры, сказал: "Да это не он пел, а тот длинный, что в углу сидит, артист какой-то". Начальник охраны вспомнил тогда, что здесь должен был сидеть артист Печковский. Он с миром отпустил парня, а я вынужден был выйти. Не зная, какой произошел там разговор, я был настроен агрессивно, полагая, что, если мне дадут ключом, то я дам сдачи! Но начальник охраны спросил меня: "Выпели?" — „Я". — „Пройдемте". Я был убежден, что сейчас начнется... Он привел меня в дежурную комнату, предложил сесть и сказал: „Не могли бы Вы для меня спеть одну песенку?" Я был так поражен, что спросил: „Полным голосом?" — "Да". — Я запел ему "Колокольчик" на полный голос, потому что мне очень хотелось петь. Он прослушал и сказал: „И такой голос посадили! Что же Вы такое совершили?" Я рассказал, что был в оккупации случайно, не по своей вине, и мне дали 10 лет. "А Вы напишите жалобу", — сказал он. "Бесполезно, все равно не дойдет". "Через несколько дней я буду дежурить, дам Вам бумагу и Вы напишите на имя Сталина. Я постараюсь сам переправить". "Хотите ли Вы кушать?" — спросил он в заключение разговора. А так как я был в то время к этому всегда готов, то не отказался и с большим аппетитом съел его ужин: щи с мясом и гречневую кашу. На дорогу он дал мне пачку папирос. Сияющий я вернулся в свое общество, которое напряженно ожидало меня, а благодетель мой переживал за меня. Через несколько дней начальник охраны действительно дал мне бумагу и я написал жалобу на имя Сталина.
Вынужденное нахождение в обществе рецидивистов спасло меня от голода, благодаря особому расположению Сергея Пугачева. Он не только заботился о моем пропитании, но и давал наставления, как вести себя на этапе. "Ты, Батя, имей в виду, что если ты будешь вести себя несмело, неэнергично, то тебя разденут", — говорил он мне. И тут же Пугачев рассказал, как нужно себя вести. Во-первых, снять с себя рубашку, остаться только в брюках, затем назвать его (Пугачева) имя и, если это не поможет, вести наступательную, а не оборонительную политику. Если противник окажется сильней меня, то надо прибегнуть к верному излюбленному способу этих людей, то есть — хвататься за пятую стенку. Этим его предложением мне и пришлось воспользоваться. Тем самым я сохранил свое одеяние, достойное народного артиста! Когда я прибыл на место назначения, то своим видом вызвал большое удивление начальствующего состава. "Как Вы могли все это сохранить?" — спросили меня. На что я ответил, что знаю петушиное слово. Я моментально был отделен там от всей этой группы и начальство повело со мной такой разговор: "Вы будете работать?" Отвечаю: "Если будет хорошее отношение к „лошадям". — "Предоставим все условия". Меня спросили, не голоден ли я? На что я ответил утвердительно. Когда меня привезли в зону лагеря, то разбудили каптенармуса (завхоза) и приказали зажарить мясо с картошкой. После плотного ужина меня отвезли на лошади в театр, где моментально была оборудована комната из бутафорских ковров и подушек (одеяло у меня было свое, белье было взято из зоны). Это происходило в феврале 1946 года. Так началась моя лагерная жизнь, которая напоминала мне скорее ссылку, так как я пользовался всеми благами вольного гражданина. Начальству, видимо, тоже было приятно иметь бывшего народного артиста в своем объекте. Они срочно сшили мне темно-синий костюм, в котором я в день Красной Армии выступил в концерте с громадным успехом. Публика меня не отпускала. Я, по своей наивности, успокоил публику, сказав: "Я у вас не один день буду, а целых 10 лет, так что я не только доставлю приятное, но успею и надоесть". Высшее начальство деликатно заметило, что не надо так говорить. Следующее мое выступление было там же в Доме культуры в день 8 -го Марта. На этот раз я возглавил художественное руководство всей самодеятельностью, а именно: духовым оркестром, симфоническим оркестром, балетной группой, драматической группой, эстрадной группой, вокальной. Весь коллектив состоял из 100 человек, из них 25 вольных и 75 заключенных. У меня были помощники: драматической и вокальной группами руководил я непосредственно, а балетной группой руководила бывшая заслуженная артистка из Киева Вераксо, симфоническим оркестром руководил дирижер Ордынец.
С первых же дней работа меня увлекла. Драматической группе было дано задание работать над постановкой комедии "Мой бэби", которую осуществлял заключенный Карпов (бывший артист из Москвы). Но так как обстановка была нервная и каждый из участвующих считал себя гениальным, талантливым, постоянно бывали инциденты, которые мне приходилось разрешать строгим предупреждением, невзирая на лица: будь то вольный или заключенный. Проявление сильного характера начальству пришлось по душе! Крепкая власть была установлена во всех художественных коллективах. С вокальной группой я стал работать над собственной инсценировкой — "Цыганские песни в лицах", которую назвал "Цыганский табор", так как для серьезной вокальной работы материала не оказалось. "Цыганский табор" начинался стихами Пушкина:

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют.
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Потом шел текст:

Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Эти строки читал, как бы от автора, актер, и на последних словах поднимался занавес. Перед зрителем была поражающая картина, талантливо выполненная художником Академии художеств Налетовым. Был изображен ночной пейзаж: река, а вдали степь с цыганскими шатрами. На сцене стояла кибитка. Сюжет был как бы отголоском оперы "Алеко" Рахманинова на фактуре старинных цыганских романсов. У среднего шатра лежали девушки из балета. Возглавляла эту группу старая цыганка. Начиналось все песней „Мой костер в тумане светит..." Песня эта переходила в танец, а справа у кибитки стоял молодой влюбленный парень и напевал: „Черные очи, да белая грудь". Танец переходил на эту песенную мелодию. Молодой парень врывался в группу танцующих и со словами "Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастье" — начинал зажигательно петь. Потом старая цыганка успокаивала этого парня и пела старинную песню: "Любила очи я голубые..." На раскидистом дереве, в глубине, лежала цыганка на суку и пела: "Ночь светла, над рекой тихо светит луна". Дальше, — ночь постепенно переходила в предрассветное утро. Только-только начиналась заря. Сцена пуста. Появлялась молодая цыганка, красивая, за ней — молодой человек, которого играл я. Выходили мы с песней: "Везде и всегда за тобою". Затем цыганка пела: "Мы долго шли рядом одною дорогой", заканчивала: "Теперь все начать мне хотелось бы снова, но круто расходятся наши пути", а молодой человек в ответ: "Не тверди, для чего я смотрю на тебя" и заканчивал: "И за гробом любить тебя буду, дитя". Цыганка продолжала: "О, позабудь былые увлеченья, уйди, не верь обману красоты, не разжигай уснувшие мученья, не вспоминай забытые мечты". И конец: "Я брошу все, сойду с твоей дороги, забудь меня, пойми и все прости". С этими словами цыганка уходила, а я ей вслед пел: „Вернись, я все прощу: упреки, подозренья..." И кончал рыданием. В это время — полный рассвет и со всей цыганской толпой выходит купчик и поет: "Прощаюсь ныне с вами я, цыгане, и к новой жизни ухожу от вас". Заканчивалось все общим зажигательным танцем под занавес.
Эту мою инсценировку разучили в короткий срок, дней за сорок. Шла она под симфонический оркестр, который был за кулисами. Музыку написал дирижер Ордынец, выступивший здесь и в роли композитора. Успех у публики был огромный. В момент поднятия занавеса всех ошеломили декорации и группы, живописно расположенные у шатров, которые в ходе спектакля оживали по мере своего вступления в действие. Этот спектакль прошел 13 раз при переполненных сборах! Исполнительница заглавной роли этого представления обладала красивой внешностью, прекрасной фигурой и голосом, большой музыкальностью. Она показала свои хорошие вокальные данные и сценическое дарование. Это дало мне возможность позднее сделать с ней 4-ый акт "Кармен" полностью (с балетом и хором).
Следующей постановкой стал опера "Паяцы" (полностью). Так как мною уже были подготовлены вокальные кадры, опера „Паяцы" (с моим участием) прошла с еще большим успехом, чем "Цыганские песни в лицах". В дни пушкинской годовщины мною был подготовлен монтаж, который начинался так: гостиная пушкинских времен, освещение, напоминающее настольную лампу; большой портрет Пушкина на стене, рядом рояль... На этом фоне чтец исполнял поэму "Граф Нулин" под аккомпанемент трио: рояль, виолончель, скрипка. Потом я пел романсы: "Сомнение" Глинки, "Сожженное письмо" Кюи, "Заклинание" Шапорина; кончалось все специально сочиненным текстом о Пушкине и пушкинских днях.
Во втором отделении была дана седьмая картина "Пиковой дамы" (полностью, под оркестр).
После постановки последнего акта "Пиковой дамы", прошедшего с большим успехом, начальство, как правило, приходило за кулисы, чтобы лично поблагодарить Печковского за доставленное удовольствие. Один из начальников в чине майора обратился ко мне с таким вопросом: "Печковский, а что Герман — шулер был?" Услышав такой вопрос, я даже растерялся. Потом, собравшись с мыслями, я ему разъяснил: "Да нет, это старуха ему назвала три карты, поэтому он смело и действовал". Затем я ему разъяснил, что это за игра и как в нее играют. Видимо, он был незнаком с "Пиковой дамой" Пушкина, а оперу Чайковского ему и вовсе не приходилось слушать. Но как начальник он был очень справедливый и, несмотря на его чин и звание, был очень прост.
В свободное время я приходил в зону, где жили артисты, и играл с ними в домино. Кто проиграет, должен был раздеться и в одних трусах сидеть под столом со своим партнером, совещаясь, как лучше играть, под общий хохот. Играли довольно долго и мне с моим партнером везло: мы все время выигрывали, так что наши противники игру продолжали в трусах. Но счастье не вечно... Фортуна покинула нас. Мы проиграли и под общий смех всей компании разделись и полезли под стол. И надо же, именно в это время открылась дверь, и в барак вошел майор. Все хохотали и даже не обратили внимание на его приход — дневальный был тоже зрителем этого интересного представления. Майор спросил: "Что у вас здесь происходит?" Все расступились и вошедшему представилось необычайное зрелище: Печковский, уважаемый не только заключенными, но и начальством, сидит без штанов и без рубашки, в одних трусах под столом!!! Майор присоединился к общему веселью, а потом рассказал об этом случае всем начальникам. Так что весь город знал, что Печковский был под столом без штанов...
Возвращаясь к осуществленным в Инте спектаклям, отмечу еще, что были поставлены также сцены из "Лебединого озера" (один акт) и из "Щелкунчика", затем дуэль из "Евгения Онегина" (это все силами выращенных кадров!).
Драматическая группа приготовила "Факир на час", при моем непосредственном участии, и спектакль по пьесе Б. А. Лавренева "За тех, кто в море".
Пребывание мое в Заполярье было прервано приездом прокурора из Москвы (после моего письма на имя А. А. Жданова), который объявил начальнику объекта: "Печковского заберем от вас, так как его освобождают".
В 1947 году в октябре меня привезли в Москву, где официально объявили, что я освобождаюсь. Но жить я должен в Москве и работать в Большом театре. Даже была дана инструкция, как себя вести на свободе, а именно: никому не говорить, где я был, кого видел, с кем сидел, а интересующихся посылать по адресу: Лубянка, госбезопасность, памятуя, что из 10 слушающих девять придут к ним и каждый в своем варианте, с прибавлением, исказив, принесут все это им же обратно. Я, обрадованный, вернулся в камеру, в которой должен был находиться до этого счастливого мгновения. Но, увы и ах, оно затянулось надолго, так как в это время умер Жданов. Мое письмо, посланное ему, попало в руки министра госбезопасности Абакумова, на которого и была составлена моя жалоба. И он не замедлил проявить свою "заботу" обо мне: поселил в страшную по своему режиму загородную, особого назначения, тюрьму, в одиночную камеру, без прогулок, без книг, на голодный паек.
Когда я попал туда, я не мог никак понять: как же это получилось?! Сказали, что освобождают, а поселили в таких строгих условиях. Но тут я вспомнил старого революционера Н. А. Морозова, просидевшего 30 лет в одиночке Шлиссельбургской крепости. После Октября мне довелось с ним встретиться в театре и на открытии Дома политкаторжан, где я был с С. М. Кировым. Морозов рассказал мне о своем продолжительном одиночном житье; соседи его сходили с ума и, чтобы не последовать их примеру, он мечтал, как он гулял когда-то, с кем-то... и так далее. Правда, у него были лучшие обстоятельства — он мог заниматься науками, читать, писать, чего был лишен я. Я решил мечтать, что я освобождаюсь, еду по городам — Иркутск, Красноярск, Одесса — по всем городам юга и севера, с концертами и спектаклями.
Итак, я изо дня в день проводил свою жизнь в мечтах в течение 7 месяцев нахождения в одиночке. Иногда, размечтавшись, я смеялся, говорил тихо какое-нибудь слово. Со стороны можно было подумать, что человек свихнулся... По натуре дисциплинированный, я никогда не вызывал неудовольствие у охраны и не делал ничего непозволительного. Видимо, этим расположил к себе охрану. В один из дней открылось окошечко и молодой охранник в неурочное время предложил мне чаю. Я отказался. Тогда он мне шепотом сказал: "Чай с сахаром!" Я взял кружку с чайной ложкой и оказалось полкружки сахару залито чаем! Я все это быстро уничтожил и с благодарностью вернул кружку. Начальник охраны тоже, видимо, был доволен мной. Как-то, зайдя ко мне в камеру, он спросил, не холодно ли мне, не дует ли из окна. Я поблагодарил за внимание и сказал, что нет, все в порядке. Тогда он обратился ко мне с вопросом: "А почему Вы не запишетесь к следователю на допрос?" Я ответил, что со мной произошла странная история: меня привезли из лагеря, сообщив, что освобождают, а продержав год в тюрьме, перевезли сюда, без всяких объяснений. "Хотите, я вызову начальника тюрьмы и Вы ему все расскажете?" — "Но ведь он может отказаться и не придет ко мне?" — "Нет, придет!" В этот же вечер входит ко мне начальник тюрьмы в сопровождении начальника охраны. Спрашивает: "Чем могу служить?" Я говорю ему: "Почему я здесь?" Он говорит: „Это Вы сами должны знать!" — „Если б я знал, я не задал бы Вам такого вопроса". И опять повторил ему то, что уже рассказывал начальнику охраны. Он сказал тогда: "К нам присылают без всяких объяснений, за что и почему, а с указанием, в каком режиме держать". Но, видя мой дистрофический вид (мои 100 кг сократились до 72 кг), спросил, есть ли у меня деньги на счету. Я ответил, что рублей 30—40 там оставалось. "Ну, я своей властью разрешу Вам их использовать. Что Вы хотите?" — "Белого хлеба и маслица", — ответил я. "А о дальнейшем я свяжусь с Москвой, со следовательским отделом, попрошу, чтоб Вас вызвали. Очки Вам дадут, разрешат книги и прогулки теперь же".
Через полчаса мне принесли целый ситный хлеб и масло (по моим расчетам моих денег было мало для этой покупки!). Масло было нарезано кусочками по 10—15 граммов. Уходя, начальник тюрьмы сказал, чтобы я не ел сразу много — это может быть смертельно. На следующий день молодой охранник, видя, что я подхожу к окну и ем хлеб с маслом, также предупреждал меня, чтобы я не ел много сразу. Такого человеческого отношения я не встретил у доктора этой тюрьмы, который был груб, зол и не проявлял даже минимум того, что положено врачам в отношении боль¬ных. После 7-месячного пребывания в полной изоляции, я в 1949 году был вызван в Москву к следователю, который предложил мне сесть. Я отказался. Он поинтересовался, почему. Дело в том, что у меня были пролежни на боках и на ягодицах, так что на жестком сидеть мне было больно. Он усадил меня в мягкое кресло. Но, не видевши себя в течение 7 месяцев и зная, что туалет, находящийся в зоне кабинетов следователей, с зеркалами, я попросился туда. Он сказал, что отпустит меня быстро, но я заявил, что не могу ждать. И он повел меня в туалет. Войдя туда, я взглянул в зеркало и по моим глазам он ясно понял мое душевное состояние. Стал меня успокаивать: „Ничего, Печковский, были бы кости, мясо нарастет — это все поправимо".
После этого я был переправлен в Лефортовскую тюрьму, помещен в камеру с одним жильцом. Когда я вошел туда, человек с безумными глазами закидал меня вопросами: "Давно ли я с воли? Что делается на воле?" Я ему заявил, что в неволе уже более 4-х лет и поинтересовался датой его заключения. Он спокойно ответил: "А я сижу 13 лет! Привезли из тюрьмы с тем, чтобы добавить, видимо". Сожитель мой оказался адъютантом штаба Минского округа, сидящим с 1937 года по делу М. Н. Тухачевского. Я пришел в уныние, подумав, что меня ожидает такая же судьба. Но, внутренне протестуя, я ему заявил, что напишу Жданову. Он на меня посмотрел подозрительно, переспросив: "Кому?" — "Жданову", — повторил я. "Да ведь он год тому назад умер." Тут мне стала ясна вся картина...
Следователь меня вызывал и в дальнейшем. Была весна, светило солнце, кабинет у него был солнечный. То ли из чувства гуманизма, то ли по приказу, он разрешал мне сидеть у открытого окна и наслаждаться весенним воздухом. Мне было положено усиленное питание для восстановления здоровья. Я попросил, чтоб разрешили передачу. Первый раз для передачи я вынужден был дать адрес своих московских друзей Дубинских, так как совершенно забыл адрес брата. То есть помнил только улицу. Друзья оказались на высоте и быстро прислали, что могли. Особенно запомнились мне котлеты. Тогда они для меня явились пищей богов. Друзья дали знать брату и затем уже через брата я стал каждый месяц получать 100 рублей и передачу.
Это было перед Пасхой. Следователь поинтересовался: "А что бы Вы хотели?" — "Кулич, пасху, котлеты, конфеты, сто рублей на счет (перевод), фрукты: лимоны, апельсины". Дал адрес брата, сказав, что если у него нет денег, то чтоб он продал мои вещи, которые были ему отданы при моей отправке на север.
В этот же день открылась дверь в камеру и мне принесли большую коробку — все, что я заказал. "От кого ждали, от того и получили, распишитесь". Через 15 минут окошечко открылось и я расписался в получении денег.

Маленький комментарий.
Удивительным образом совпала эта часть воспоминаний Н.К.Печковского с демонстрацией по российскому каналу "В КРУГЕ ПЕРВОМ". Мне же в связи с этим пришли на память аналогии 60-80-х годов в наших закрытых НИИ. Они очень напоминали "Шарашки" описываемые Солженициным. Отличие в том, что ночевали работники этих НИИ дома. Остальное время, в том числе и в выходные сотрудники проводили в лабораториях. Это считалось в порядке вещей. Притом попасть в такие НИИ было очень престижно. Зарплата и премии позволяли жить довольно сносно. Обо всем этом в свое время мне рассказывал мой, ныне покойный друг Борис Антипенко, не выдержавший таких перегрузок и "сгоревший" в 1992 году не дожив до 50 летнего юбилея.

О насущном

Прошла половина Питерского тренинга. Участвуют 8 человек основной группы и 4 человека второго ряда. Уже после первого дня занятий все отметили улучшение голоса. Пришлось заново записывать голоса. В Египте один из учеников показал одну из полезных функций программы, но забыл восстановить прежние настройки. Это мне удалось сделать уже вечером, проконсультировавшись по телефону со специалистом.
11-12 февраля продолжение и окончание тренинга. Возникло пожелание провести подобный тренинг в ближайшие месяцы. Возможно, это произойдет в майские праздники, как это было год назад.

9 февраля 18-30 – 20.00. в помещении РУССКОГО ГЕОГРАФИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА (ул. Гривцова 10 М.Сенная, Садовая) состоится мое традиционное ежегодное выступление по случаю дня рождения Федора Ивановича Шаляпина. Тема: Шаляпин и итальянское бельканто. Во второй части выступления будут показаны основные приемы настройки голоса и проведено 15-и минутное занятие по выработке примарного тона (фундамент голоса).

Москва. 25-26 февраля. Певческий тренинг в КАРАОКЕ-БУМ (Москва). Цена 10900 руб. Цена 8900 при предоплате 2000 руб. Возможно, это будет вторая ступень этого тренинга. На нее могут попасть ученики прошедшие речевую ступень или певческую в 2005 году (будем теперь ее называть первой ступенью). Первая или вторая ступень определиться по числу заявок поданных до 15 февраля. Предоплата в КАРАОКЕ-БУМ (Ирина: 89104208215) или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение.

Москва. 25-26 марта. Речевой тренинг в "Разумном Пути". Цена 9500 руб. Цена 7500 при предоплате 2000 руб. Предоплата в Центр "Разумный путь" (495) 350-30-90 или на счет указанный на сайте www.bagratid.com в разделе заочное обучение.

Будьте в Голосе! Владимир Багрунов.