Знания, не рожденные опытом, матерью всякой достоверности, полны ошибок.

Леонардо да Винчи

4

 Эту ночь они провели так, будто находились в зале ожидания на вокзале или в автомобиле, застывшем у края дороги из-за поломки Спали они обнявшись и впервые не занимались любовью.
 - Не надо сегодня, - прошептала она просящим тоном.
 Он понял или решил, что понял. Они сильно устали, и у них все еще немного кружилась голова, как бывает после долгого путешествия.
 А неужели они действительно куда-то прибыли? Легли спать они сразу же, даже не пытаясь прибраться в комнате. Как после поездки по морю долго не проходит ощущение качки и болтанки, так и им порой казалось, что они все еще идут в своем бесконечном марше по большому городу.
 Впервые они встали как все люди, утром. Когда Комб проснулся, он увидел, что Кэй открывает входную дверь. Возможно, именно звук отпираемого замка и разбудил его. Первое, что он почувствовал, была тревога.
 Но нет. Он рассмотрел ее со спины. Ее шелковистые волосы были распущены, а сама она была облачена в один из его халатов, который волочился по полу.
 - Что ты ищешь?
 Она даже не вздрогнула, обернулась самым естественным образом в сторону постели и сказала ему серьезно, не улыбаясь:
 - Молоко. Разве здесь его не приносят по утрам?
 - А я никогда не пью молока.
 - Ах вот в чем дело!
 Прежде чем подойти к нему, она зашла в маленькую кухонку, где шумно закипала вода на электрической плитке.
 - Ты пьешь кофе или чай?
 Почему он так разволновался, услышав этот уже привычный голос здесь, в комнате, в которую, кроме него, никто ни разу не заходил? Поначалу он был немного обижен на нее из-за того, что она не поцеловала его утром, но теперь он понял, что гораздо лучше так, как она делает: хлопочет, ходит туда-сюда по комнате, открывает шкафы, принесла ему его шелковый халат голубого цвета.
 - Хочешь надеть этот?
 Шлепанцы у нее на ногах были слишком велики, из-за чего она была вынуждена передвигаться, не отрывая подошв от пола.
 - А что ты ешь по утрам?
 Он ответил спокойно и непринужденно:
 - Когда как. Обычно, если хочу есть, спускаюсь вниз в кафе.
 - Я нашла в железной коробке и чай, и кофе. Поскольку ты француз, то на всякий случай приготовила кофе.
 - Спущусь вниз купить хлеба и масла, - объявил он.
 Он чувствовал себя очень молодым. Ему хотелось выйти на улицу. Он знал, что это будет не так, как накануне, когда он покинул "Лотос", но не смог удалиться от него больше чем на сотню метров.
 И вот теперь она у него дома. И он, всегда щепетильный по части туалета, даже, может быть, немного слишком, сейчас чуть было не вышел небритым, в ночных туфлях на босу ногу. В таком виде можно встретить нередко по утрам жителей Монмартра, Монпарнаса или какого-нибудь другого небогатого квартала Парижа.
 В сегодняшнем осеннем утре ощущалась весна. Он с изумлением обнаружил, что напевает, стоя под душем, а Кэй в это же время застилает постель и машинально подпевает ему.
 Словно с их плеч сбросили огромный груз лет, которых он раньше не замечал, но они без его ведома давили на позвоночник, заставляя его сгибаться.
 - Ты не поцелуешь меня?
 Прежде чем отпустить его, она протянула ему губы. На лестничной площадке он остановился, сделал полукруг и открыл дверь.
 - Кэй!
 Она стояла на том же месте и смотрела в его сторону.
 - Что?
 - Я счастлив.
 - И я тоже. Иди...
 Ни к чему было больше задерживаться. Все казалось совершенно новым. И даже улица была вроде бы не такая, как прежде, точнее говоря, если он и узнавал ее в целом, но открывал неизвестные ему прежде подробности.
 Так, с веселой иронией, чуть окрашенной жалостью, он смотрел теперь на кафе, в котором так часто завтракал в одиночестве, просматривая газеты.
 Он остановился, умиленный при виде шарманки, которая стояла у края тротуара. Он готов был поклясться, что впервые видит шарманку в Нью-Йорке. С самого детства они ему не попадались.
 И в ресторане у итальянца также для него было в новинку покупать не для одного, а для двоих. Он заказал кучу разных вещей, которые прежде никогда не брал, чтобы забить ими холодильник.
 Он взял с собой хлеб, масло, молоко, яйца, а остальное велел доставить ему домой. Перед уходом вспомнил:
 - Вы теперь будете каждое утро ставить бутылку молока у моей двери.
 Снизу он увидел за стеклом Кэй. Она махала ему рукой и выскочила навстречу на лестничную площадку, чтобы освободить его от пакетов.
 - Погоди! Я ведь кое-что забыл.
 - Что?
 - Цветы. Еще вчера утром я собирался сходить за цветами и поставить их в комнате.
 - А тебе не кажется, что так лучше?
 - Почему?
 - Потому что...
 Сохраняя серьезность и одновременно улыбаясь, она подыскивала слова с несколько застенчивым видом, который был у них обоих в это утро.
 - ...потому что так кажется менее новым, понимаешь? Будто бы это длится у нас уже давно.
 И, чтобы совсем не расчувствоваться, она заговорила о другом.
 - Ты знаешь, что я тут увидела, глядя в окно? Прямо против нас сидит маленький портной - еврей. Ты никогда его не замечал?
 Ему доводилось иногда, особенно не присматриваясь, бросать взгляд в сторону маленького человечка, который сидел, поджав под себя ноги по-турецки, на большом столе, и изо дня в день постоянно что-то шил. У него была длинная грязная борода, пальцы, потемневшие то ли от грязи, то ли от непрестанного соприкосновения с материей.
 - Когда я жила в Вене с моей мамой... Я ведь тебе говорила, что моя мать была великой пианисткой, что она была знаменитостью?.. Это так и было... Но поначалу ей довелось испытать немало трудностей... Когда я была маленькой, мы были очень бедными и жили вдвоем в одной комнате. О! Совсем не такой великолепной, как эта, поскольку не было ни кухни, ни холодильника, ни ванной комнаты... Не было даже воды, и мы должны были, как и все остальные жильцы, ходить мыться под краном в конце общего коридора. А зимой, если бы ты только знал, как было холодно!..
 Что я тебе собиралась сказать? Ах да... Когда я болела и не ходила в школу, я целыми днями смотрела в окно и видела, как раз напротив нас, старого евреяпортного, который настолько похож на этого, что мне даже показалось на какое-то мгновение, что это тот же самый...
 Он, не подумав, сказал:
 - А может быть, это он и есть?
 Какой же ты глупый! Ему было бы сейчас не меньше ста лет... Ты не находишь, что это любопытное совпадение?.. Меня это привело в хорошее настроение с самого утра.
 - Значит, ты в этом нуждалась?
 - Нет... Но я снова почувствовала себя девочкой... У меня даже появилось желание немного посмеяться над тобой. Я в молодости была ужасная насмешница. Знаешь, когда была совсем молодой...
 - Что же я сделал смешного?
 - Ты позволишь мне задать тебе один вопрос?
 - Я слушаю.
 - Как так получилось, что у тебя в шкафу висит по меньшей мере восемь халатов? Я, может быть, не должна была тебя об этом спрашивать? Но понимаешь, это так необычно для человека, который...
 - ...который имеет столько халатов, а живет здесь. Ты это хочешь сказать? Все очень просто. Я актер.
 Почему он произнес эти слова, как бы стыдясь, стараясь не смотреть на нее? В этот день они оба были преисполнены деликатности по отношению друг к другу. Она не покидала их, и когда они сидели за неубранным столом и смотрели в окно, за которым виднелся старый портной с бородой раввина.
 Впервые они ощутили, что не нужна им больше толпа, в первый раз они, оказавшись лицом к лицу, совсем одни, при этом не испытывали больше потребности ни в пластинке, ни в стакане виски для того, чтобы поддерживать возбужденное состояние.
 Она не покрасила губы, и это сильно меняло ее лицо. Оно казалось значительно более мягким, с чуть боязливым и робким выражением. Перемена была столь разительной, что сигарета никак не вязалась с обликом этой Кэй.
 - Ты разочарована.
 - Оттого что ты актер? Почему это должно меня разочаровать?
 Она немного погрустнела. И он прекрасно понял почему. Они уже понимали друг друга без слов.
 Коль скоро он был актер, а жил, в его-то возрасте, в этой комнате в Тринич-Виледже, то это означало, что...
 - Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, - сказал он, вздохнув.
 - А я ничего не думаю, дорогой мой.
 - В Париже я был очень известен. Я могу даже утверждать, что я был знаменит.
 - Я должна тебе признаться, что я не запомнила фамилии, которую ты назвал. Ты ведь произнес ее только один раз, в первый вечер, если помнишь? Я же невнимательно слушала, а после не решилась просить тебя повторить.
 - Франсуа Комб. Я играл в парижских театрах Мадлен, Мишодьер, Жимназ. У меня были гастроли по всей Европе и по Южной Америке. Исполнял я также главные роли в ряде фильмов. Восемь месяцев назад мне предложили контракт на солидную сумму...
 Она старалась изо всех сил не показать, что жалеет его. Это причинило бы ему боль.
 - Все обстоит совсем не так, как тебе кажется, - поспешил он заверить ее. - Я могу вернуться назад когда захочу и вновь займу свое место...
 Она налила ему еще чашку кофе, и сделала это так естественно, что он посмотрел на нее с изумлением, ибо близость, которая сама собой, без их ведома проявлялась в мельчайших жестах, казалась каким-то чудом.
 - Все очень просто и глупо. Я могу тебе рассказать. В Париже все знают, и даже об этом сообщали кое-какие газетенки. Жена моя актриса и тоже знаменитость. Мари Клэруа...
 - Я знаю это имя.
 Она тут же пожалела о своих словах, но было уже слишком поздно. По-видимому, он уже отметил, что ей известно театральное имя его жены, а его нет.
 - Она не намного моложе меня, - произнес он. - Ей перевалило за сорок. Мы женаты уже семнадцать лет. Моему сыну скоро будет шестнадцать.
 Говорил он все это с каким-то отрешенным видом и вполне естественно смотрел на одну из фотографий, украшавших стену. Потом поднялся и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не кончил рассказывать.
 - Прошлой зимой, совершенно неожиданно, она мне объявила, что покидает меня и будет жить с одним молодым актером, который только что окончил театральный институт и принят в Комеди Франсэз. Ему был двадцать один год. Происходил этот разговор вечером в нашем доме в Сен-Клу... Это дом, который я построил, ибо я всегда любил собственные дома... У меня очень буржуазный вкус, надо тебе сказать...
 Я только что вернулся из театра... Она появилась вскоре после меня. Пришла ко мне в кабинет-библиотеку и, пока объявляла о своем решении с эдакой мягкостью, теплотой в голосе и, я бы даже сказал, с нежностью, мне и в голову не могло прийти, что тот, другой, уже ожидает ее прямо у двери дома, сидя в такси, которое должно было их увезти.
 Признаюсь вам...
 Он тут же поправился:
 - Признаюсь тебе, что я был так поражен, до такой степени ошеломлен, что попросил ее хорошенько подумать. Я понимаю теперь, какой смешной казалась ей моя реплика. Я сказал: "Поди поспи, малышка. Мы поговорим об этом завтра на свежую голову".
 Тогда она призналась:
 "Но дело в том, Франсуа, что я уезжаю прямо сейчас. Ты что, не понимаешь? "
 Что же именно я должен понять? Что это настолько срочно, что она не могла подождать до завтра?
 Я действительно тогда не понял. Теперь, кажется, я понимаю. Но я вспылил. И, должно быть, наговорил много чудовищных вещей.
 Она же не переставала повторять, сохраняя полное спокойствие и почти материнскую нежность в голосе:
 "Как жаль, Франсуа, что ты не понимаешь! "
 Они оба немного помолчали. Тишина была какая-то полновесная, абсолютная, в ней не чувствовалось ни тревоги, ни смущения. Комб закурил трубку так, как обычно это делал в некоторых своих ролях.
 - Я не знаю, довелось ли тебе ее видеть в театре или в кино. Еще и сегодня она продолжает играть молодых девушек, и не выглядит смешной. Лицо ее, кроткое, нежное, немного печальное, украшают огромные глаза. Они смотрят на вас пристально, полные наивного простодушия. Ну, можно сказать, что это глаза косули, которая с потрясением и упреком разглядывает так зло ранившего ее охотника. Это в духе ее ролей, и в жизни она была такой же, как в ту ночь.
 Все газеты об этом писали, одни культурно, деликатно, другие же откровенно и цинично. Этот юнец покинул Комеди Франсэз, чтобы дебютировать в одном из театров на бульваре в той же пьесе, что и она. Комеди Франсэз предъявила ему иск за нарушение контракта.
 - А твои дети?
 - Мальчик в Англии, в Итоне. Он там уже два года, и я хотел, чтобы ничего не менялось. Дочь живет у моей матери в деревне около Пуатье. Я вполне мог бы остаться в Париже. Я продержался там около двух месяцев.
 - Ты любил ее?
 Он посмотрел на нее, как бы не понимая того, что она сказала. В первый раз так вдруг получилось, что слова не имели для них одинакового смысла.
 - Мне предложили главную роль в одном серьезном фильме, где она была тоже занята, и я знал, что она туда в конце концов устроит и своего любовника. В нашем ремесле мы обречены постоянно встречаться. Вот один пример. Поскольку мы жили в Сен-Клу и возвращались вечером на машине, нам нередко приходилось видеть друг друга в ресторане Фуке, на Елисейских полях.
 - Я хорошо знаю это место.
 - Как и большинство актеров, я никогда не ужинаю перед спектаклем, зато довольно плотно ем после. У меня было постоянное место у Фуке. Они там заранее знали, что мне нужно было подавать. Ну и вот! Может быть, и не на следующий день, во всяком случае, совсем немного времени спустя после ее отъезда, там, в ресторане, оказалась моя жена, и была она не одна. Она подошла и поздоровалась со мной за руку так просто и естественно, что могло показаться со стороны, что мы разыгрываем сценку из какой-то пьесы.
 "Добрый вечер, Франсуа".
 И тот, другой, нервно пожал мне руку и еле слышно пробормотал:
 "Добрый вечер, господин Комб".
 Они, конечно, ожидали, и я это прекрасно понимал, что я предложу им тут же сесть за мой стол. К этому времени мне уже подали ужин. Я как сейчас вижу эту сцену. В зале было человек пятьдесят, среди них два или три журналиста, и все они смотрели на нас. И вот тогда, в этот вечер, я, не задумываясь о последствиях моих слов, объявил им:
 "Я собираюсь покинуть Париж в ближайшее время".
 "Куда же ты направляешься? "
 "Мне предложили контракт в Голливуде. И поскольку теперь ничто меня не удерживает здесь... ".
 Было ли это с ее стороны проявлением цинизма или же она просто не понимала? Нет, я думаю, что циничной она не была никогда. Она приняла за чистую монету то, что я ей сказал. Ей было прекрасно известно, что четыре года тому назад я действительно получил предложение из Голливуда и что я тогда отказался, с одной стороны, из-за нее, ибо она не была включена в ангажемент, а с другой - из-за детей, тогда еще слишком маленьких.
 Она мне сказала:
 "Я очень рада за тебя, Франсуа. Я всегда была уверена, что все уладится".
 А они так и стояли у стола. В конце концов я пригласил их сесть, сам не знаю зачем.
 "Что вы будете заказывать? "
 "Ты же прекрасно знаешь, что я не ем перед сном.
 Только фруктовый сок".
 "А вам? "
 Этот идиот подумал, что должен заказывать то же, что и она, и не осмелился попросить чего-нибудь покрепче, а он в этом явно нуждался, чтобы придать себе апломба.
 "Метрдотель! Два фруктовых сока! "
 Я продолжал поглощать свой ужин, а она сидела передо мной.
 "Есть у тебя новости от Пьеро? ", - спросила моя жена, вынимая из сумки пудреницу.
 Пьеро - так мы называем нашего сына.
 "Три дня назад я получил от него два письма. Ему там по-прежнему очень нравится".
 "Тем лучше".
 Видишь ли, Кэй...
 Почему-то именно в этот момент, не раньше и не позже, она попросила его:
 - Зови меня, пожалуйста, Катрин. Тебе не трудно?
 Он ходил взад вперед мимо нее, на минуту остановился и сжал кончики ее пальцев.
 - Видишь ли, Катрин... Все время, пока длился ужин, моя жена беспрестанно поглядывала на своего маленького идиота, как будто желала ему сказать:
 "Все же так просто, ты же видишь! Поэтому не надо бояться".
 - Ты ведь по-прежнему любишь ее, да?
 Насупившись, он дважды обошел комнату. Дважды останавливался и устремлял свой взгляд в сторону старого еврея-портного в комнате напротив. Затем, сделав затяжную паузу, как в театре перед главной репликой, он встал так, чтобы его лицо и глаза были ярко освещены, прежде чем четко произнести:
 - Нет!
 Он совсем не хотел волноваться, даже не был взволнован. Для него крайне важно было, чтобы у Кэй не сложилось неверного представления обо всем этом. И он торопливо заговорил в резком тоне:
 - Я уехал в Соединенные Штаты. Мой друг, один из наших самых крупных режиссеров, мне говорил: "Место в Голливуде тебе всегда обеспечено. Такой актер, как ты, может и не ждать, пока к нему явятся с предложением о контракте. Езжай прямо туда. Обратись к такому-то и такому-то от моего имени".
 Что я и сделал. Меня очень хорошо приняли, очень вежливо.
 Ты понимаешь теперь?
 - Приняли очень вежливо, но не предложили никакой работы.
 - "Если мы решим ставить фильм, где будет чтонибудь подходящее для вас, мы вам дадим знать".
 Или еще:
 "Через несколько месяцев, когда мы утвердим программу будущего производства фильмов... "
 Вот и все, Кэй. И ты видишь, как все это глупо.
 - Я же тебя просила называть меня Катрин.
 - Извини, пожалуйста. Я постепенно привыкну. В Голливуде есть несколько французских артистов, которые хорошо меня знают. Они были очень добры ко мне. Все хотели мне помочь. Но я висел на них мертвым грузом. А у них и без того хлопотная и нелегкая жизнь.
 Я не хотел их больше стеснять и предпочел переехать в Нью-Йорк. Ведь контракты можно заполучить и здесь, а не только в Калифорнии.
 Сначала я жил в роскошном отеле на Парк-авеню.
 Потом в отеле поскромнее.
 И вот, в конце концов нашел эту комнату.
 И я был совсем один! Я был совсем один...
 Ну, вот ты знаешь теперь, почему у меня столько халатов, столько костюмов и обуви.
 Он прижался лбом к стеклу. К концу его голос задрожал. Он знал, что она сейчас подойдет к нему, и сделает это совсем тихо, бесшумно.
 Его плечо уже ожидало прикосновения ее руки, и он не шевелился, продолжал глядеть на еврея-портного в окне напротив. Тот курил огромную фарфоровую трубку. Голос прошептал ему прямо в ухо:
 - Ты все еще чувствуешь себя несчастным?
 Он отрицательно покачал головой, но не хотел, не мог еще обернуться.
 - А ты уверен, что не любишь ее больше?
 Тут он вспылил, резко обернулся, в глазах его вспыхнула ярость.
 - Какая же ты глупая! Неужели ты ничего не поняла?
 И все же нужно было, чтобы она обязательно поняла. Важнее этого ничего не было. А если не поймет она, то кто же еще будет способен понять?
 И вечно эта мания все сводить к самому простейшему, все сводить к женщине.
 Он стал нервно ходить по комнате и от злости отворачивался, проходя мимо нее.
 - Ну как ты не можешь понять, что главное - то, что произошло это со мной, именно со мной, со мной!
 Последние слова он фактически прокричал:
 - Только со мной, ибо я остался совсем один, в этом, если хочешь, все дело. Я оказался совершенно незащищенным, как будто вдруг стал голым. И я жил здесь один целых шесть месяцев. Если ты этого не понимаешь, то тогда ты... ты...
 Он чуть было не крикнул ей:
 "... ты недостойна быть здесь! "
 Но он вовремя остановился. И замолк с сердитым или, скорее, насупленным видом, какой бывает у мальчишек, только что переживших глупую ссору.
 Ему хотелось бы узнать, что же теперь после его криков думает Кэй, каким у нее стало выражение лица, но он упрямо не смотрел в ее сторону и, засунув руки в карманы, принялся зачем-то разглядывать пятно на стене.
 Почему она не помогает ему? Разве сейчас не самый подходящий момент для нее, чтобы сделать первый шаг? Неужели же она все сводит к глупой сентиментальности и воображает, что его история всего лишь вульгарная драма рогоносца?
 Он сердился на нее. Даже ненавидел. Да, готов был ее возненавидеть. Он немного склонил голову набок. Мать ему говорила, что в детстве, когда, набедокурив, он хотел это скрыть, то всегда склонял голову к левому плечу.
 Он решил рискнуть и посмотреть на нее буквально одним глазом. И увидел, что она плачет и одновременно улыбается. На ее лице, где еще были заметны следы слез, можно было прочесть такую радостную растроганность, что он просто не знал, что же теперь ему делать и как себя вести.
 - Подойди сюда, Франсуа.
 Она была достаточно умна, чтобы не отдавать себе отчета в том, как опасно было называть его так в этот момент. Значит, она была настолько уверена в себе?
 - Подойди сюда.
 Она говорила с ним как с упрямым, упирающимся ребенком.
 - Подойди.
 И в конце концов он, вроде бы нехотя, подчинился.
 Она должна была бы выглядеть смешной в халате, который волочился по полу, в огромных мужских шлепанцах, без косметики на лице, с растрепавшимися за ночь волосами.
 Но она не казалась ему смешной, поскольку он все же направился к ней, пытаясь сохранить недовольный вид.
 Она обняла его за голову и положила ее на свое плечо, прижалась щекой к его щеке. Она не целовала его, но и не отпускала от себя, чтобы он ощутил ее тепло, ее присутствие.
 Один глаз у него оставался открытым. Он упрямо сохранял остатки ярости, не давая им улетучиться.
 Тогда она произнесла совсем тихо, так тихо, что он, наверное, не различил бы слов, если бы губы, которые их произносили, не были прижаты к самому его уху:
 - Ты не был так одинок, как я.
 Почувствовала ли она, как он сразу внутренне напрягся? Может быть, но она тем не менее верила в себя или, точнее говоря, в их одиночество, которое не позволит им отныне обходиться друг без друга.
 - Я тоже должна тебе кое-что рассказать.
 Все это она говорила шепотом, и было особенно странным слышать этот шепот в разгар дня, в светлой комнате, без сопровождения приглушенной музыки, без всего того, что помогает душе излиться. Шепот на фоне окна, из которого виден старый жалкий еврей-портной.
 - Я прекрасно понимаю, что причиняю тебе боль, потому что ты ревнив. И мне нравится, что ты ревнуешь. И все же я должна тебе все сказать. Когда ты меня встретил...
 Она не сказала "позавчера", и он ей был за это признателен, ибо не хотел больше знать, что они так недавно познакомились. Она продолжила:
 - Когда ты меня встретил...
 И она заговорила еще тише:
 - ...я была так одинока, так беспросветно одинока и настолько ощущала себя где-то совсем внизу, откуда уже не выбраться, что я решила последовать за первым попавшимся мужчиной, кто бы он ни был.
 ...Я тебя люблю, Франсуа!
 Она сказала это только один раз. Впрочем, больше ей бы и не удалось, поскольку они так прижались друг другу, что не могли даже говорить. И казалось, что все внутри у них от этого сжалось: и горло, и грудь, а может быть, даже перестало биться сердце?
 После этого что они могли еще сказать друг другу, что сделать? Ничего. А если бы они сейчас вдруг стали сниматься любовью, это бы, несомненно, все испортило.
 Он никак не решался ослабить объятия, явно из опасения ощутить пустоту, которая неизбежно возникает после такого напряжения чувств. Она сама, совершенно просто и естественно улыбаясь, выскользнула из его объятий и сказала:
 - Посмотри напротив.
 И добавила:
 - Он нас видел.
 Солнечный луч, как раз вовремя, коснулся их окна, проскользнул в комнату и заиграл ярким, трепещущим пятном на стене в нескольких сантиметрах от фотографии одного из детей.
 - Ну а теперь, Франсуа, тебе пора идти.
 На улице и во всем городе ярко светило солнце, и она понимала, что ему нужно вернуться в реальную жизнь. Это было необходимо для него, для них.
 - Ты сейчас переоденешься. Я тебе сама выберу костюм.
 А он хотел бы столько сказать ей в связи с ее признанием! Почему она ему это не позволяет? Она же деловито, по-хозяйски хлопотала, как у себя дома, и даже казалась способной напевать. Это была их песня, но исполняла она ее на сей раз так, как никогда прежде: очень серьезно, прочувствованно и при этом совсем легко и непринужденно. Казалось, это не банальный шлягер, своего рода квинтэссенция всего того, что они только что пережили.
 Она рылась в шкафу, где висели его костюмы, и рассуждала вслух:
 - Нет, мой господин. Серый сегодня не подойдет. И бежевый тоже. К тому же бежевый цвет вам не к лицу, что бы вы ни думали на этот счет. Вы не брюнет и не достаточно светлый блондин, чтобы вам был к лицу бежевый цвет.
 И вдруг она добавила со смехом:
 - А какого цвета твои волосы? Представь себе, я никогда их не разглядывала. Вот глаза твои я хорошо знаю. Они меняют цвет в зависимости от твоих мыслей. Прошлый раз, когда ты подходил ко мне с видом покорившейся жертвы или, скорее, не совсем покорившейся, они были грубого темно-серого цвета, каким окрашивается бушующее море, когда оно укачивает пассажиров. Я даже засомневалась, способен ли ты будешь осилить то совсем уже небольшое расстояние, которое тебе осталось преодолеть, или же я буду вынуждена идти тебе навстречу.
 Ну вот, Франсуа! Слушай меня, мой господин! Смотри! Темно-синий. Я убеждена, что в темно-синем костюме ты будешь великолепен.
 Он испытывал желание остаться, никуда не уходить, и в то же время у него не хватило мужества противиться ей.
 Почему-то он подумал в очередной раз: "Она ведь даже не красива".
 И он сердился на себя за то, что не сказал ей, что он тоже ее любит.
 А может быть, он просто не был в этом уверен? Он в ней явно нуждался. Он испытывал отчаянный страх потерять ее и снова погрузиться в одиночество. Ну а то, в чем она ему только что призналась...
 Он за это был ей очень признателен и вместе с тем сердился на нее. Он думал: "Мог быть и не я, а кто-то другой".
 Тогда снисходительно и благосклонно он отдался ее заботам, позволил, чтобы она его одевала, как ребенка.
 Он знал, что она не хотела больше, чтобы они произносили в это утро серьезные слова, полные глубокого смысла. Он понимал, что теперь она вошла в роль, которую трудно было бы выдержать без любви.
 - Готова держать пари, господин Франсуа, что обычно с этим костюмом вы носите галстук-бабочку. И чтобы это было совсем по-французски, я вам сейчас подберу синий в мелкий белый горошек.
 Как было не улыбнуться, коль скоро она оказалась права? Он чуть досадовал на себя, что позволял так с собой обращаться. Он боялся выглядеть смешным.
 - Белый платочек в нагрудном кармане, ведь так? Чуть помятый, чтобы не походить на манекен с витрины. Скажите, пожалуйста, где у вас платки?
 Все это было глупой игрой. И они оба смеялись, разыгрывали комедии, а в глазах у них стояли слезы, и они пытались это скрыть друг от друга, чтобы не расчувствоваться.
 - Я совершенно уверена, что тебе нужно повидать разных людей. Да, да! И не пытайся лгать. Я хочу, чтобы ты пошел и встретился с ними.
 - Радио... - начал он.
 - Ну, вот видишь, ты сейчас пойдешь на радио. Возвращайся когда захочешь, я буду тебя ждать.
 Она чувствовала, что он боится, и, ясно понимая его состояние, не удовлетворилась словесным обещанием и, схватив его за руку выше локтя, сильно сжала ее.
 - Ну, пора, Франсуа, hinaus! [1]
 Она употребила слово из языка, на котором начинала говорить.
 - Итак, идите, мой господин. По возвращении не ждите особо роскошного обеда.
 Оба одновременно подумали о ресторане Фуке, но постарались скрыть свою мысль.
 - Надень пальто. Вот это... Черную шляпу. Да, да...
 Она стала подталкивать его к выходу. У нее еще не было времени заняться своим туалетом.
 Ей не терпелось скорее остаться одной, он это понимал, но не знал, стоило ли из-за этого сердиться или, напротив, быть ей признательным.
 - Я тебе даю два часа, скажем, три, - бросила она ему вслед, когда он закрывал за собой дверь.
 Но была вынуждена вновь ее открыть. Он увидел, что она немного побледнела и была явно смущена.
 - Франсуа!
 Он поднялся на несколько ступенек.
 - Извини меня, что я тебя прошу об этом. Можешь ли ты оставить несколько долларов, чтобы купить чтонибудь к обеду?
 Он об этом не подумал. Его лицо покраснело. Ему все это было так непривычно, и тем более здесь, в коридоре, около лестничных перил, как раз напротив двери, на ко горой зеленой краской были намалеваны буквы Ж. К. С.
 Ему казалось, что он никогда в жизни не был таким неловким, пока искал свой бумажник, потом деньги, и не хотел, чтобы она подумала, что он их пересчитывает, - ему ведь было все равно. И покраснел еще сильнее, когда протянул ей несколько долларовых бумажек, не вглядываясь в их достоинство.
 - Прошу прощения.
 Он все понимал, все чувствовал. И от этого у него перехватывало горло. Ему так хотелось бы вернуться назад в комнату вместе с ней и не сдерживать больше своих эмоций. Но он не осмеливался это сделать, и прежде всего из-за этого вопроса о деньгах.
 - Ты не будешь возражать, если я куплю пару чулок?
 Ему теперь стало ясно, что она делает это нарочно, так как хочет вернуть ему веру в себя, вернуть ему роль мужчины.
 - Извини меня, я об этом не подумал.
 - Знаешь, мне, может быть, все-таки рано или поздно удастся заполучить мои чемоданы...
 Она продолжала улыбаться. Было совершенно необходимо, чтобы все это делалось с улыбкой, с той особой улыбкой, которая стала откровением их сегодняшнего утра.
 - Я не буду расточительной.
 Он посмотрел на нее. Она так и оставалась без косметики, не беспокоясь о том, как выглядит в этом мужском халате и шлепанцах, которые она должна все время волочить по полу, чтобы они не свалились.
 Он стал на две ступеньки ниже нее.
 Он поднялся на эти ступеньки.
 И здесь, в коридоре, перед безликими дверьми, на ничейной территории, они впервые в этот день всерьез поцеловались. Это был, может быть, вообще их первый настоящий любовный поцелуй; они оба сознавали, что в него вместилось столько всего, и целовались медленно, долго, нежно, казалось, не хотели, чтобы он когда-нибудь кончился. Только звук отпираемой где-то двери разъединил их губы.
 Тогда она сказала просто:
 - Иди.
 И он стал спускаться, чувствуя себя совсем другим человеком.