Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Читаем вместе

Подписаться Бесплатная «Серебряная» новостная рассылка . Подписчиков 432 RSS
←   Апрель 2007   →
 1
 2
 3
 4
 5
 6
 7
 8
 9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30


За последние 60 дней ни разу не выходила


Сайт рассылки: http://allbooks.ucoz.com
Открыта: 28-03-2004

Автор
Ариша Годунова

Статистика

432 подписчиков
0 за неделю
←   Все выпуски   →

Читаем вместе Иванов Алексей.Географ глобус пропил (10-11/20)


Здравствуйте, Дорогие Друзья!
в эфире
ЧИТАЕМ ВМЕСТЕ. ВЫПУСК 639

Иванов Алексей.Географ глобус пропил  (10-11/20)

Бетономешалка



      В середине февраля Будкин возил Служкина на осмотр в травмопункт. Он пожелтел от выкуренных сигарет, пока ждал Служкина то от хирурга, то с рентгена, околачиваясь по коридорам больницы в толпе перепуганных детей, побитых старух и похмельных мужиков. Наконец он дождался, ругаясь, погрузил Служкина в машину и повез домой.
      Погода стояла снежная, студеная и пасмурная. Дорога по ступицу колес была завалена серо-бурой массой снега, смешанного с грязью. Перелопачиваемая автомобилями, эта каша ездила туда-сюда по черному, обледенелому асфальту. На автобусных остановках мерзли толпы, и за сотню метров до них вдоль обочины уныло торчали, протянув руки, голосующие.
      Будкин неожиданно затормозил. Девушка в парке перебралась через сугроб с прослойками сажи и открыла переднюю дверцу.
      -- Привет, -- сказала она. -- До города или домой?
      -- А куда хочешь, -- ответил Будкин. -- С коллегой поздоровайся.
      Девушка оглянулась. Это была Кира Валерьевна.
      -- А, это ты... -- небрежно сказала она, увидев Служкина.
      -- Только сначала мы его домой забросим, -- предупредил Будкин.
      У подъезда он выволок Служкина из машины, повесил себе на шею и попер вверх по лестнице. Кира сзади несла будкинскую шапку.
      -- Я позвоню, а вы пока кофе попейте, -- предложил Будкин, сбрасывая Служкина в прихожей, и прошел в комнату к телефону.
      -- Проходи на кухню, -- печально сказал Служкин Кире. -- Кофе там. Можешь не разуваться. У меня никто не разувается...
      -- Але, Дашенька? -- раздался голос Будкина. -- Босса позови.
      -- Что-то ты сегодня квелый, -- расстегивая парку и усаживаясь в кухне на табуретку, заметила Кира. -- Без обычных своих подначек...
      -- Подначки в заначке, -- вяло отшутился Служкин, включая чайник.
      -- Ничего у тебя дома, уютно.
      -- А чего ты хотела? Чтобы у меня на окне решетка была и на мокрых бетонных стенах гвоздем было выцарапано "Долой самодержавие!"?
      -- Разогреваешься, -- хмыкнула Кира. -- Как нога?
      -- В больнице сказали, что скоро на передовую.
      -- Как хоть ты ее сломал-то? -- Кира глянула на гипс.
      -- Пьяный катался с горки на санках и врезался в березу.
      Кира презрительно сморщилась.
      -- В общем, мне нравится, -- подумав, сказала она, -- что ты не строишь из себя супермена. Однако ерничество твое унизительно.
      -- Я не ерничаю. Спроси у Будкина: так и было.
      -- Что-то у тебя как ни история, так анекдот, и везде ты придурком выглядишь.
      Служкин закурил и придвинул спички Кире.
      -- Любой анекдот -- это драма. Или даже трагедия. Только рассказанная мужественным человеком.
      -- Ну-у, ты себя высоко ценишь!... -- сказала Кира. -- А впрочем, чему тут удивляться? Твое ерничество и идет от твоей гордыни.
      -- Вот даже как? -- деланно изумился Служкин.
      -- Ну да, -- спокойно подтвердила Кира, стряхивая пепел. -- С одной стороны, ты этим самоуничижением маскируешь гордыню, как миллионер маскируется дырявыми башмаками. А с другой стороны, тем самым ты и выдаешь себя с головой.
      -- Каким это образом?
      -- Своей уверенностью в том, что тебя по-настоящему никто не воспримет за балбеса, каким ты себя выставляешь.
      -- Я не выставляю, -- возразил Служкин. -- Я рассказываю правду. Только занимательно рассказываю.
      -- Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои маски так срослись с тобой, что уже составляют единое целое. Даже слово-то это -- "маски" -- не подходит. Тут уже не маска, а какая-то пластическая операция на душе. Одно непонятно: для чего тебе это нужно? Не вижу цели, которой можно добиться, производя дурацкое впечатление.
      -- Могу тебе назвать миллион таких целей. Начиная с того, что хочу выделиться из массы, кончая тем, что со мной таким легче жить. Впрочем, если ты помнишь классиков, "всякое искусство лишено цели". Так что возможен вариант "в белый свет как в копеечку".
      -- Не знаю насчет искусства и не помню классиков, но таким выпендриванием тебе ничего не добиться. Сколько ни прикидывайся дураком, всегда найдется кто-нибудь дурее тебя, так что этим не выделишься. И другим с тобой жить легко не будет, потому что ты жутко тяжелый человек. Не обольщайся на этот счет.
      -- Отцы думают иначе.
      -- Отцы -- это твои школьники из девятого "бэ", да? Глупо считать решающим мнение четырнадцатилетних сопляков, которые ничего в жизни не видели, не понимают и вряд ли поймут. Конечно, на первый взгляд ты податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный... Но ты похож на бетономешалку: крутить ее легко, а с места не сдвинешь, и внутри -- бетон.
      -- Ты из меня прямо-таки какую-то демоническую личность сделала, -- усмехнулся Служкин. -- Страшнее беса посреди леса. А какое в общем-то тебе дело до меня? Я тебе не мешаю. Чего ты заявляешься сюда и начинаешь меня на свои парафафы разлагать?
      Кира легко засмеялась.
      -- Не знаю, -- честно призналась она. -- Такое вот ты у меня желание вызываешь -- порыться в твоем грязном белье. Чужая уязвимость, а значит, чужие тайны, у меня вызывают циничное желание вывесить их на заборе. Только редко находятся люди, имеющие тайну по-настоящему. Гордись: ты, к примеру, чудесный зверь для моей охоты.
      -- Может, ты в меня влюбилась, а? -- предположил Служкин.
      -- Ну нет! -- открестилась Кира. -- Твоя самоуверенность меня изумляет! Ты мне, конечно, интересен. Если бы я о тебе слышала от кого-то другого, то ты был бы притягателен. Может, тогда бы я и влюбилась в тебя -- заочно. Но когда собственными глазами видишь все это, -- она презрительно обвела Служкина сигаретой, -- то просто отторжение какое-то.
      Из комнаты, хехекая, вышел Будкин.
      -- От него и так уже летят клочки по закоулочкам, -- сказал он. -- Хватит, Кира. Ехать пора.
      -- Ты подслушивал! -- сокрушенно воскликнул Служкин. -- Ах ты, Будкин, вульгарная ты саблезубая каналья! -- Он поднял костыль, приладил его к плечу, прицелился в Будкина и выстрелил: -- Бах!
      -- Мимо, -- хехекнув, ответил Будкин.


Термометр с фонарями



      Будкин открыл Служкину дверь завернутый, как в тогу, в ватное одеяло, словно римский патриций в далекой северной провинции.
      -- Ты чего в такую рань? -- удивился он.
      -- Хороша рань, я уже три урока отдубасил...
      В ванной у Будкина шумела вода, кто-то плескался.
      -- Ты, что ли, там моешься? -- разуваясь, спросил Служкин.
      -- Я, -- хехекнул Будкин, возвращаясь на разложенный диван.
      -- Вечно у тебя квартира всякими шлюхами вокзальными набита... -- проворчал Служкин, проходя в комнату и плюхаясь в кресло.
      -- Ты чего такой свирепый? -- благодушно спросил Будкин, закуривая.
      -- Объелся репой, вот и свирепый...
      Тут в ванной замолкла вода, лязгнул шпингалет, и в комнату как-то внезапно вошла грудастая девица в одних трусиках. Увидев обомлевшего Служкина, она покраснела от злости и прошипела:
      -- Предупреждать надо, молодые люди!...
      Она яростно сгребла со стула груду своих тряпок, выбежала из комнаты и снова заперлась в ванной.
      -- Это что за видение из публичного заведения?...
      -- А-а... -- Будкин слабо махнул рукой. -- Вчера скучно стало, я решил покататься. Она попросила подвезти... Вот до утра и возил.
      Служкин молча покачал головой. Они курили и ждали девицу, но девица, выйдя из ванной, не заглянула в комнату, быстро оделась в прихожей и вылетела в подъезд, бахнув дверью.
      -- Может, она твое фамильное серебро унесла? -- задумчиво предположил Служкин. -- Или годовой запас хозяйственного мыла?... А ты все лежишь, как окурок в писсуаре.
      -- Ладно, встаю, -- закряхтел Будкин и постепенно поднялся. -- О! -- сказал он и взял со стула кружевной черный лифчик. -- Еще один!... Хочешь, Витус, покажу тебе свою коллекцию забытых лифчиков? Там и от Киры имеется...
      -- Могу тебе до кучи вечером еще и Надин принести, -- мрачно ответил Служкин. -- Или уже есть?
      -- Как тебя, Витус, еще земля носит? -- в сердцах заметил Будкин и, плотнее запахивая одеяло, побрел из комнаты. -- Пойдем в кухню кофе пить... Эта Света -- или как ее? -- чайник согрела...
      -- На Свете счастья нет... -- пробормотал Служкин.
      В кухне он сел за стол и тяжело замолчал.
      -- Что, опять тебя сегодня ученики надраили? -- проницательно спросил Будкин, одной рукой разливая кофе, а другой придерживая одеяло на груди.
      -- До жемчужного отлива, -- кивнул Служкин.
      Уже целую неделю он ходил на работу. Первый же урок, который ему поставили, оказался уроком в девятом "В". Служкин сам потом признал, что, сидя в гипсе, он малость утратил чувство реальности, а потому явился на урок не как Емельян Пугачев в Белогорскую крепость, а как разночинец, совершающий "хождение в народ". И народ не подкачал.
      По служкинским меркам, урок проходил довольно мирно. Но это потому, что самое главное Служкин просмотрел еще в начале. Дело в том, что в его кабинете в его отсутствие вела уроки Кира Валерьевна. Она и оставила на учительском столе целую стопу тетрадей шестиклассников. Проходя мимо, Градусов ловко и незаметно стащил эту стопу, а потом раздал тетради своим присным. Присные и помалкивали весь урок, разрисовывая тетради самыми погаными гадостями.
      На перемене Градусов так же незаметно положил стопу обратно. Следующим уроком у Служкина зияло "окно", он решил заполнить журнал и ненароком столкнул тетради на пол. Тетради упали, рассыпались, раскрылись -- тут-то Служкин и узрел художества.
      Плача жгучими слезами бешенства и бессилия, Служкин листал изгаженные тетрадки. В творчестве зондер-команды нашли отражение интимные забавы ни только его самого, но и всего педколлектива школы. Однообразные рисунки и однообразные матерные подписи ничем, кроме глупого и глумливого похабства, удивить не могли.
      Но вдруг среди прочей дряни Служкин наткнулся на целый цикл графических работ, элегантно озаглавленный "Ночные похождения Географа". Такие же похабные по содержанию, эти рисунки были сделаны уверенной и легкой рукой. Кроме того, в них не было равнодушного издевательства -- наоборот, они были полны едкого и беспощадного ехидства, пусть и недоброго, зато точного и в меру. Рассматривая эти рисунки один за другим, Служкин неожиданно фыркнул, а потом затрясся, смеясь, и даже схватил себя за лицо -- так велико было портретное сходство. Почерк подписей не оставлял сомнений: это рисовал сам маэстро Градусов.
      Однако с изгаженными тетрадками надо было что-то решать. Вздыхая и морщась, Служкин на перемене побрел к Кире. Кира, узнав, в чем дело, чуть не вцепилась Служкину ногтями в лицо. "Разбирайся с завучем сам, идиот!" -- прошипела она. От Угрозы Борисовны Служкин вышел со спиральной завивкой, с оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена.
      Но Угроза взялась за дело профессионально. Она сразу же пошла и вышибла мозги из Градусова и присных, отняла у них портфели и оставила только дневники, в которых написала родителям гневное приглашение на вечернюю встречу с Виктором Сергеевичем, чтобы Виктор Сергеевич поведал об успехах их чад. Присные до вечера были разогнаны по домам, а Градусов оставлен в кабинете географии делать уборку.
      И вот Служкин с Градусовым остались в кабинете один на один. В углу громоздилась гора конфискованных портфелей. После своего триумфа -- добытого, правда, чужими руками -- Служкин сделался великодушен, а после созерцания гравюр он уже не мог видеть в Градусове только волосатого троглодита. И Служкин решил поговорить с Градусовым по душам, как с другом: мол, сколько же можно и на фиг нужно?
      Градусов очень сочувственно отнесся к служкинскому порыву. Он виновато вздыхал, сопел, краснел, шмыгал носом и косноязычно бормотал: "Дак че... Все балуются..." Он был очень жалок -- маленький, рыжий, носатый Градусов. Служкин и сам растрогался, даже решил помочь Градусову в приборке, вынести мусор. Когда же он вернулся в кабинет, то кабинет был пуст. Градусов все конфискованные портфели выбросил в окно, под которым караулили присные, а сам сбежал.
      Уже через час Служкин вместе с Будкиным сидел в подвале и нажирался сливой в крепленом вине.
      -- Ну как же можно такой свиньей быть, а? -- взывал Служкин.
      -- Да плюнь ты, Витус, -- хехекал в ответ Будкин. -- Придуши их, как свиней, да и все.
      -- Не могу я, как ты не понимаешь! Я человека ищу, всю жизнь ищу -- человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!... Так что же мне, Будкин, делать? Я из-за них даже сам человеком стать не могу -- вот сижу тут пьяный, а обещал Татке книжку почитать!... Ну что делать-то? Доброта их не пробивает, ум не пробивает, шутки не пробивают, даже наказание -- и то не пробивает!... Ну чем их пробить, Будкин?...
      -- Чем черепа пробивают, -- хехекал Будкин.
      И вот теперь, на кухне, когда Будкин угадал, что зондер-команда опять проскакала по Служкину, как татаромонгольская конница, Служкин начал изливать окончание своей новой схватки.
      -- Я сегодня вообще не знал, что мне с Градусовым делать. Бога молил, чтобы они проспали -- так нет, всей стаей, до последней макаки пришли. Сели сзади на свои пальмы и давай в карты резаться. Только и слышно: "Дама! Валет! Бито!" Ну, я налетел на них, как "Варяг" на японскую эскадру. Градусов от меня скок и за другой ряд убежал. Стоит там, сам трусит, а виду не подает.
      А я все, озверел, едва Градусова увидел, шерсть по всему телу полезла. "Третий ряд! -- ору. -- Встать и отойти в сторону, а то глотки рвать начну!" Смотрю: потихоньку потекли, меня как трансформаторную будку обходят. Остался Градусов один. Сзади -- стена, впереди -- ряд парт, а за ними -- я. А где я -- там посылайте за плотником. Заметался Градусов вдоль стены. По роже видно, как у него мозги плавиться начали. Кинулся я вдоль ряда и давай с грохотом парты к стене припечатывать: бах! бах! бах! Школа, наверное, от ударов с фундамента соскочила. Градусов в угол брызнул, а я вслед за ним все парты в стенку вбил, кроме последней, за которой он стоял.
      У Градусова от ужаса даже в черепе зажужжало. Он ручонки свои куцые выставил, как каратист, и визжит: "Чего, махаться будем, да?!" Брюс Ли, блин, недоклеенный. Я как захохочу подобно Мефистофелю, аж сам чуть со страху не помер. Сцапал я Градусова, выволок из угла через парты, протащил по полу и пинком за дверь вышиб. Дверь закрываю, оборачиваюсь к классу, говорю: "Конец фильма". И вижу -- у всех глаза словно микрокалькуляторы: высчитывают, до каких пределов меня доводить еще можно.
      Ну, ладно. Урок вроде дальше поехал. Все сидят малость контуженные. Я им что-то впрягаю про Ямало-Ненецкий округ: о! -- говорю, -- Ямало-Ненецкий округ! О! А урок у меня был первый, то есть на улице -- темнотища. И вот говорю я, говорю, и вдруг -- хряпс! -- свет погас. Что за черт! Все загалдели. Я на ощупь дверь нашел, вывалился в коридор, там нашарил распределительный щит, перебросил рубильник -- свет зажегся.
      Талдычу дальше по инерции, и вдруг опять -- бэмс! -- свет погас. И за дверью слышно: цоп-цоп-цоп -- кто-то от рубильника сматывается. Тут уж зондер-команду прорвало по-настоящему. Девки визжат, пацанов по башкам пеналами лупят, пацаны орут, девок за титьки хватают, учебники во все стороны полетели. Пока я до щита добрался, кто-то уже спички жечь начал. Включил я свет -- все как с марафона, едва дышат, языки вываливаются.
      Дошло до меня, что не иначе как Градусов тут козни строит. Хорошо, диктую дальше, а сам, однако, дверь в кабинет приоткрыл и краем глаза секу. И точно! Минут через пять крадется мимо какая-то низкорослая, носатая тень -- и шмыг к щиту! Я рванулся к выходу, а свет -- чпок! -- и погас. Я со всего разгона как налечу на парту, да как на девку какую-то хлопнусь! Все, думаю, Градусов. То, что раньше было, -- это преамбула. А сейчас тебе будет амбула. Включил я свет, запер дверь, чтобы из кабинета никто не выбежал, а сам у лестницы за углом в коридоре притаился. Жду. Знаю: Градусов придет.
      Минут пять прошло, глаза мои к темноте привыкли, и вот слышу, на лестнице тихо-тихо: цо-о-оп, цо-о-оп, цо-о-оп... И представь, Будкин, фантастическую картину: тьма, коридор, дверной косяк чуть белеет, и из-за него медленно-медленно выезжает огромный Градусовский нос, как крейсер "Аврора" из-за Зимнего дворца. Я дотерпел, пока весь нос вылезет и глаз появится, и как засадил в этот глаз своим кулачищем: бабамс!! Градусова словно волной смыло, только вместо носа у косяка сапожищи его мелькнули. Укатился он вниз по лестнице, где-то через три пролета вскочил на ноги и дунул дальше... И с первого этажа донеслось до меня, как он заревел: "У-ы-ы-ы!..."
      Служкин замолчал, вертя в пальцах незажженную сигарету.
      -- Так ему и надо, -- удовлетворенно хехекнул Будкин.
      -- А мне его дико жалко стало... -- сказал Служкин.
      -- Ладно, Витус, -- помолчав, устало произнес Будкин. -- Это уж слишком. Пускай твой Термометр с фонарями походит. Может, разглядит чего...
      -- А ты откуда знаешь, что у него один, фонарь уже был до меня?
      Будкин открыл рот, закрыл рот и начал ожесточенно чесаться под одеялом, словно его одолевали блохи.
      -- Э-э... -- промямлил он.
      -- Ну, давай, колись, -- хмуро поторопил Служкин.
      -- Понимаешь, Витус... -- с трудом начал Будкин, вытащил из одеяла руку и принялся скрести голову. -- Ты мне рассказал про те рисунки, ну и это... В общем, в понедельник я его случайно увидел на улице -- помнишь, ты мне его как-то показывал? -- ну и... вмочил. Предупредил: будешь еще выпендриваться -- инвалидом сделаю.
      Служкин печально кивал головой, кивал и вдруг засмеялся:
      -- Не шибко, видать, он тебя испужался, если сегодня снова...
      Будкин страдальчески сморщился и вдруг тоже захехекал.
      -- А я, Витус, того... Забыл ему сказать, на каком уроке нельзя выпендриваться...

      ...У Будкина Витька просидел, наверное, целый час. Они сыграли в шахматы, пообедали, снова сыграли в шахматы и совсем прокисли.
      -- Пойдем в баню подсматривать? -- наконец предложил Будкину Витька.
      Робкий Будкин долго мялся, но Витька его уломал. Они оделись и вышли из дома. На улице уже стояли сумерки. Витька и Будкин не спеша пошагали к бане.
      По дороге Витька заглянул на стройку, где подобрал длинную, крепкую палку. Потом у школы они свернули на задний двор. Там стоял сарай с макулатурой и инвентарем для субботников и громоздились кучи металлолома. Витька направился к куче своего класса и принялся с грохотом и скрежетом выволакивать оттуда железную бочку.
      -- Давай лучше у "бэшников" возьмем, -- остановил его Будкин.
      Они выкатили точно такую же бочку из кучи восьмого "Б", насадили ее на палку и понесли.
      -- Хорошо в Америке, у них порнографию показывают... -- сказал Витька. -- А у нас если зашубят, так вообще убьют...
      Будкин не ответил. Витька все думал, думал и разозлился.
      -- Интересно, Витус, -- вдруг сказал Будкин, -- а вот при коммунизме как будет: тоже нельзя на голых смотреть?
      -- При коммунизме психология будет другая, -- злобно ответил Витька. -- Тебе и самому не захочется.
      Будкин тоже задумался.
      Они дошли до бани и направились к крылу, в котором находилось женское отделение. Окна его светились в сгустившемся мраке. Под ними у стены проходила узкая тропинка. Витька и Будкин, осмотревшись, поставили там бочку и, помогая друг другу, вскарабкались наверх.
      Сквозь стекло доносился шум и банные вздохи. Стекло было закрашено синей краской, но в краске кто-то процарапал небольшое окошечко. Витька позволил Будкину смотреть первым. Будкин прилип к стеклу и надолго замолчал.
      -- Оба!... -- вдруг испуганно зашептал он. -- Комарова!...
      -- Пусти позырить... -- засуетился Витька.
      Они завозились, меняясь местами, качая бочку и цепляясь за жестяной карниз. Наконец Витька приник к окошечку, ожидая, что сейчас перед ним распахнется мир, полный захватывающих тайн. Но за потным стеклом клубился пар, двигались какие-то неясные тени, и Витька ничего не понял.
      И тут все окно вдруг вздрогнуло.
      С тихим воем Будкин улетел вниз. Витька остолбенел.
      Окно неожиданно открылось. Прямо на Витьку в клубах пара вылезло чье-то лицо -- овальное, большое, красное, с длинными, тонкими, черными от воды волосами, прилипшими ко лбу и щекам.
      -- Служкин!... -- потрясенно сказала женщина.
      Витька отпрянул.
      Из оконного проема вылетела рука и отвесила ему пощечину.
      Витька не успел осознать, что делает.
      -- Гаденыш! -- сказала женщина, и тут Витька плюнул ей в лицо.
      Обрушив бочку, он слетел вслед за Будкиным. Вдвоем они бросились бежать. Они бежали минут пять, пока не заскочили в какой-то подъезд.
      -- Узнала?... -- содрогаясь от удушья, спросил Будкин. -- Кто это?...
      -- Дура какая-то... -- ответил Витька.
      Он только сейчас понял, что за женщина открыла окно.
      Окно открыла Чекушка.


Пусть Будкин плачет



      Надя и Таточка уже спали, а Служкину надоело сидеть на кухне с книжкой, и он решил сходить в гости. Например, к Ветке.
      Дымя сигаретой, он брел по голубым тротуарам изогнутой улочки Старых Речников. Редкие фонари, словно фруктовые деревья, печально цвели среди сугробов. Вдали, за снежными тополями и крышами, за печными трубами, скворечниками и лодками на сараях, призрачно белели сложенные гармошкой пласты многоэтажек. Небо над ними было беспорядочно исцарапано зигзагами созвездий.
      Дверь открыл Колесников и, увидев Служкина, сразу выпихал его на площадку и выбежал сам.
      -- Слушай, Витек! -- радостно зашептал он. -- Выручи, вот так надо!... -- Он ладонью азартно отрезал себе голову.
      -- А в чем дело?... -- нехотя поддался Служкин.
      -- Мне, понимаешь, надо из дому на ночь смыться!... Ты скажи, что тебе Будкин звонил, что его на мосту ГАИ остановило и машину на стоянку отправило -- надо, чтобы я приехал выручать! -- Колесников выдал эту версию с ходу, видно, заготовил заранее.
      -- Да ну тебя... -- скорчился Служкин.
      -- Витек, ну как братана прошу, как мужик мужика!...
      С кислой миной вслед за ним Служкин вошел в прихожую. Ветка выглянула с кухни, увидела Служкина, завизжала и кинулась целовать.
      -- Да слезь ты с меня!... -- отбивался Служкин. -- Ветка, не ори, дело есть! Мне только что Будкин звонил. Его на мосту ментовка остановила и машину отняла. Он просит, чтобы Вовка его отмазал.
      -- Прямо сейчас? -- удивилась Ветка. -- А завтра-то нельзя?
      -- Завтра будут уже вторые календарные сутки стоянки, -- быстро сочинил Служкин. -- А это удвоение платы.
      -- А чего он нам не позвонил? -- подозрительно спросила Ветка.
      -- Говорит, звонил, да не смог дозвониться.
      -- Да, блин... -- сказала Ветка и печально посмотрела на Колесникова. -- Это надолго?
      -- На всю ночь... -- скорбно ответил Колесников и повесил голову.
      -- Поедешь?
      -- Надо. -- Колесников тяжело вздохнул. -- А то он плакать будет...
      -- Ну, ладно, -- грустно согласилась Ветка и пошла на кухню, но оттуда крикнула: -- А ты, Витька, раздевайся, проходи.
      Колесников просиял и показал Служкину сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем. Служкин скривился и показал ему сжатый кулак с оттопыренными большим пальцем и мизинцем. Колесников укоризненно развел руками, дескать, о чем речь! Служкин неторопливо раздевался, а Колесников торопливо одевался.
      -- Ну, я поехал! -- крикнул он в квартиру, нахлобучивая шапку.
      -- Будешь с Будкиным трахаться -- привет от меня передай, -- сказал Служкин, и Колесников, понимающе усмехнувшись, покровительственно похлопал его по плечу.
      Колесников выскочил за дверь, а Служкин направился в кухню.
      Ветка размашисто нахлестала чаю в две чашки.
      -- Витька, а ты правду сказал насчет Будкина? -- спросила она.
      -- А что, я в чем-то прокололся? -- затревожился Служкин.
      -- Да нет... Просто в последний месяц Колесников уже который раз дома не ночует. Самое подозрительное, что у него всегда надежная отмазка имеется. Я уж подумывала, не завел ли он себе любовницу? Девки знакомые говорили, что видели его с какой-то бабой...
      -- Может, подследственная? -- вяло предположил Служкин.
      -- Иди ты, -- фыркнула Ветка.
      -- А если и любовница, что ты сделаешь?
      -- У-ух! -- зашумела Ветка. -- Я ему тогда устрою тарарам! Всю рожу расцарапаю, посуду перебью!
      -- И что после тарарама?
      -- Ну-у... возьму с него слово, что больше не повторится, и дальше жить будем. Шурупу-то папаша какой-никакой, а нужен.
      -- А если повторится?
      -- Тогда разведусь. Только сперва другого папу найду, хорошего и с квартирой. А пока искать буду, Колесникову всю жизнь отравлю.
      -- Сурово... А за меня ты замуж бы пошла?
      -- Ты что, мне предложение делаешь? -- заподозрила Ветка.
      -- Просто выясняю, гожусь я еще в женихи или уже нет.
      -- Конечно, пошла бы. Ты человек веселый, легкий, без проблем.
      -- Чего же раньше не шла, когда звал?
      -- Молодая была, дура.
      -- А сейчас старая и мудрая?
      -- А сейчас молодая и мудрая, -- обиженно поправила Ветка. -- Чего ты разговор-то об этом затеял? Ты, случайно, Колесникова не для этого отослал? Может, ты Будкина подговорил, чтобы он его позвал? Колесников свалит, а ты тут со мной на целую ночь останешься, а? Ты на такое способен.
      Служкин крякнул.
      -- А как тебе больше нравится? -- спросил он.
      -- Да уж лучше так, чем он бы к любовнице пошел.
      -- Ага, тебе, значит, можно изменять, а ему нельзя? Тебе орден, а ему по морде? -- Служкин по-будкински захехекал. -- Сама-то ничем не лучше его. Тоже ему рога приставила до второго этажа.
      -- Да не в том дело, Витька! -- возмутилась Ветка. -- Мы же люди современные, свободные! Главное -- не то, что изменяет, а как относится! Я никогда людей не смешиваю: Колесников -- это всегда Колесников, ты -- всегда ты. А для него все бабы одинаковы, лишь бы ноги раздвигали! Для него что я, что какая-нибудь проститутка -- одно и то же! Вся и разница, что я даю всегда и бесплатно!
      -- Эк ты его разделала... -- хмыкнул Служкин. -- На фиг тогда тебе с ним таким жить?
      -- А чего делать-то? Вляпалась, вот и сижу! Ты замуж не берешь, а другие ничем не лучше Колесникова.
      -- Уф, Ветка, ну и загрузила ты меня, -- вздохнул Служкин.
      -- Ладно, чего трепаться попусту, -- согласилась Ветка. -- Шуруп спит, ничего не знает. Ты ночевать будешь?
      -- Господь с тобой!... -- ужаснулся Служкин.
      -- Тогда я в ванну минут на десять, а ты подожди.
      Ветка улетела в прихожую, заперла дверь и скрылась в ванной. Слышно было, как зашлепали по полу ее босые ноги, потом зашипел душ. Служкин закурил, выключил в кухне свет и подошел к окну.
      Отсюда отлично был виден весь затон. Ярко освещенный прожекторами, он лежал посреди тьмы как остров. Корабли загадочными кристаллами были вморожены в плоскость неестественно белого льда. Было во всем этом что-то космическое: целое блюдо слепящего света в океане черноты и вдали пунктир мелких звездочек -- фонарей на дамбе, -- словно отнесенный в сторону окраинный рукав спиральной галактики. Шум душа напоминал свист вселенского эфира.
      Но шум умолк, дверь ванной скрипнула, и Ветка вышла.
      -- Бросай сигарету, -- шепотом велела она. -- Пойдем в комнату.
      В комнате Служкин сел на диван, а Ветка хлопнулась рядом, прижавшись к нему. Служкин обнял ее.
      -- Ну, не думал, не гадал... -- пробормотал он и принялся целовать Ветку в губы.
      Ветка поддавалась с жаром и энергией. Служкин расстегнул сверху донизу пуговицы ее халата, положил руку на ее горячий живот, медленно повел ладонью вверх и взял, как грушу, тяжелую и крупную грудь Ветки. И тут во входной двери заелозил ключ.
      -- Колесников вернулся! -- шепотом крикнула Ветка, слетела с дивана и начала лихорадочно застегиваться.
      -- Великий факир изгадил сортир, -- сквозь зубы, едва не зарычав, сказал Служкин, встал, ушел на кухню, включил свет и злобно обрушился на табуретку.
      Ветка отщелкнула собачку, и Колесников наконец-то вошел.
      -- Чего закрылась-то на сто оборотов? -- раздраженно спросил он, разуваясь. -- Чего тут, украдут тебя, что ли?... Служкин ушел?
      -- Нет, на кухне сидит, -- ответила Ветка и, подумав, добавила: -- Курит.
      Служкин покорно вытащил сигарету и закурил. Мягко ступая в одних носках, Колесников прошел на кухню и поставил перед Служкиным на стол бутылку водки.
      -- Обломала она меня, -- тихо сказал Колесников. -- Насовсем и навсегда выгнала. Сейчас с горя пить будем.
      Ветка появилась в дверях кухни.
      -- Ты чего вернулся-то? -- спросила она.
      -- Автобуса долго не было. Холодно ждать.
      -- На улице -- минус два...
      -- Минус два -- жара, что ли, по-твоему?! -- рявкнул Колесников.
      -- А ты говорил, Будкин плакать будет... -- совсем робко, по инерции сказала Ветка.
      -- Да хрен с ним, -- махнул рукой Колесников. -- Пускай плачет.


Сосна на цыпочках



      Когда красная профессура ввалилась в кабинет, она увидела Служкина, в пуховике и шапке сидящего за своим столом и качающегося на стуле. Изо рта у него торчала незажженная сигарета.
      -- Это у вас, Виктор Сергеевич, новая манера урок вести? -- ехидно спросил Старков. -- Может, нам за пивом сбегать?
      -- В учебнике какая тема этого урока у нас обозначена?
      -- Основное предприятие нашего района, -- подсказала Митрофанова.
      -- В скобочках -- поселка, деревни, -- добавил Старков.
      -- А какое основное предприятие нашего района, поселка, деревни?
      -- Ликероводочный! -- крикнули двоечники Безматерных и Безденежных и заржали.
      -- Судоремонтный завод, -- сказала Маша Большакова.
      -- Вот мы и пойдем сейчас на экскурсию смотреть затон.
      Красная профессура взвыла от восторга.
      -- А можно сумки с собою взять? -- спросили девочки. -- У нас этот урок последний, мы потом сразу домой пойдем!
      -- Можно, -- согласился Служкин, -- но дайте мне слово...
      -- Даем, даем! -- орала красная профессура.
      -- ...дайте мне слово, что не будете разбегаться и будете внимательно слушать то, что я расскажу про судоходство на Каме.
      После звонка, стоя на крыльце, Служкин пересчитал девятиклассников, толпившихся у ворот школы, как кони перед заездом, по головам.
      -- Так, двое уже сбежали, -- сказал он. -- Зашибись. Пойдемте.
      Гомонящей вереницей они перетекли Новые Речники, перелесок, шоссе, Грачевник, Старые Речники и вышли на берег затона. День выдался хмурый -- последний день февраля, последний день зимы. Снег вокруг громоздился Гималаями, а над ними тускло блестели окна вторых этажей черных, бревенчатых бараков. Их огромные ватные крыши угрожающе насупились, свесив по углам кинжалы сосулек.
      -- Куда теперь? -- жизнерадостно спросила красная профессура.
      -- Вон к той скамейке. -- Служкин указал сигаретой.
      Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: "Кто последний -- тот дурак!" Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки.
      -- Э-эй! -- заорал он. -- Ну-ка, все ко мне! Веселиться потом будем!
      Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему:
      -- Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!...
      -- Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! -- грозил Служкин.
      На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина -- Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота -- Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот.
      -- А урок?! -- яростно спросил он.
      -- Блин, точно! -- спохватился Старков. -- Пойду наших позову!...
      Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше.
      -- Что ж это такое? -- спросил он. -- А как же судоходство на Каме?
      Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами.
      Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды "метеоров" и "ракет". Мачты вздымались как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода.
      Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша.
      -- А что, Виктор Сергеевич, -- неуверенно спросила она, -- вам очень надо рассказывать про это судоходство?
      Служкин, не глядя на нее, пожал плечами.
      -- Ну, расскажите мне, -- вздохнув, согласилась Маша.
      -- Урок для тебя одной? -- удивился Служкин. -- Ладно уж... Иди летай со Старковым. Я переживу.
      -- Расскажите, -- повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. -- Я же вижу, как вам самому хочется...
      -- Ну что ж... -- Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся. -- Ладно, слушай...
      И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.
      Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и когда Служкин иссяк, весело закричала:
      -- Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!...
      Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.
      -- Идти-то можно или нет?... -- не унималась профессура.
      Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.
      -- В детстве, -- весомо сказал он, -- мы называли это -- "кардонка". Вы весь урок мочало чесали, а кататься на кардонках так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!
      -- О-о!... -- восхищенно застонал девятый "А". -- Геогр... Виктор Сергеевич пилотаж показывает!...
      Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав кардонку к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как "кукурузник", и с криком: "Всем двойки за уро-о!..." -- исчез внизу в туче снежной пыли.
      Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:
      -- Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!...
      Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.
      -- Маша, не уходи! -- вдруг закричал Служкин.
      Маша опустила перчатки.
      -- Не уходи! -- снова крикнул Служкин.
      -- Я жду вас, Виктор Сергеевич, -- просто ответила Маша.
      -- Маша, давай прогуляемся! -- орал Служкин. -- Как будто у нас свидание!... Я тебе сосну на цыпочках покажу!...
      -- Давайте, -- засмеялась Маша. -- Поднимайтесь.
      Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: "МАША".
      Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь -- до свинцовых полос у горизонта -- разлеталась и гудела нереально-просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.
      -- Смотри, -- сказал Служкин. -- Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?
      Маша молчала, не отвечая.
      -- Виктор Сергеевич, -- наконец спросила она, -- а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?
      -- Как тебе объяснить? -- Служкин усмехнулся и пожал плечами. -- Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах... Здесь у меня прошло детство. Это для вас -- тех, кто приехал жить в новостройки, -- "Речники" пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти -- бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он -- Камой... И поэтому Кама, затон -- для меня словно бы символ чего-то... Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды... Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни -- с автобусной остановкой... Я не обидно говорю?
      Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.
      -- И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль... Ты сама не ощущаешь этого, Маш?
      -- Я мало видела рек, -- ответила Маша. -- Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море... Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море -- столько воды, и никуда не течет...
      Служкин долго молчал.
      -- Одна из самых любимых моих рек -- река Ледяная на севере, -- рассказал он. -- Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого "бэ". Слышала об этом?
      -- Рассказывали, -- кивнула Маша.
      -- Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это -- смысл реки... "Бэшники" так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?
      -- Конечно.
      -- Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию... И вот этот стих -- как бы песня сплавщиков...
      -- Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму...
      Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:
      Дальний путь. Серый дождь над росстанью.
      Как-нибудь беды перемелются.
      Ледяной створами и верстами
      Успокой душу мою грешницу.
      Здесь Ермак с Каменного Пояса
      Вел ватаг удалую вольницу.
      Будет прок -- Господу помолимся.
      Эй, браток, ты возьми с собою нас.
      Черный плес. Черти закемарили.
      Вешних слез белые промоины
      На бойцах, что встают из тальника,
      Подлецов кровушкой напоены.
      Плыли здесь струги да коломенки.
      Старый бес тешил душу чертову.
      Что же вы, судьи да законники,
      Нас, живых, записали в мертвые?
      О скалу бились барки вдребезги.
      Шли ко дну, не расставшись с веслами.
      Но, сбежав из постылой крепости,
      Вновь на сплав мы выходим веснами.
      Под веслом омуты качаются.
      Понесло -- да братва все выдюжит.
      Ничего в мире не кончается.
      Проживем: вымочит -- так высушит.
      Ветхий храм на угоре ветреном...
      Рваный шрам на валунной пристани...
      И погост небо предрассветное
      Палых звезд осыпает искрами.
      В города уезжать не хочется.
      Навсегда распрощаться -- просто ли?
      Нам с тобой дарят одиночество
      Ледяной голубые росстани.
      Маша задумчиво глядела себе под ноги.
      -- Что такое -- росстани? -- наконец спросила она.
      -- Ну, перекрестки, распутья... Там, где дороги расстаются.
      -- Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
      -- Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
      -- Почему же не пишете? -- удивилась Маша.
      -- Ну-у... -- Служкин замялся. -- Мне кажется, писать -- это грех. Писательство -- греховное занятие. Доверишь листу -- не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.
      -- А при чем тут она? -- словно бы даже обиделась Маша.
      -- Как при чем? Она же у вас литературу ведет.
      -- А-а...
      Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.
      -- А вот теперь посмотри, -- велел Служкин, указывая пальцем.
      Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоте.
      -- Ух ты! -- ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. -- Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!...
      Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу.
      -- Давай обойдем ее с той стороны? -- предложил он.
      Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.
      -- А не опасно? -- наивно спросила она.
      -- Смертельно опасно, -- ответил Служкин. -- Но ты делай, как я.
      Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.
      Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны.
      Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.
      -- Виктор Сергеевич, -- негромко сказала Маша, -- мы с вами упадем...

С уважением к каждому подписчику, Романов Александр,mailto:forex_raa@mail.ru
Форум рассылки http://www.forum.alerom.ru
Сайт рассылки с архивом выпусков http://www.alerom.ru
Я всегда рад услышать справедливую критику и пожелания!
В избранное