1.(1) Владимир Сорокин - 1173
  2.(2) Анна Курникова - 1023
  3.(3) Майк Тайсон - 849
  4.(5) Адольф Гитлер - 657
  5.(6) Бритни Спирс - 626
  6.(7) Алексей Ягудин - 486
  7.(9) Дэниел Рэдклифф - 389
  8.(8) Дэвид Бекхэм - 342
  9.(10) Оксана Федорова - 299
  10.(4) Анастасия Романова - 273
  11.(12) Дж.Д.Сэлинджер - 217
  12.(н) Михаил Круг - 212
  13.(13) Бриджит Бардо - 204
  14.(н) Энрике Иглесиас - 193
  15.(14) Алла Пугачева - 130

Рассылки Subscribe.Ru

Интересные факты из жизни знаменитых людей. Биографии знаменитых людей

Окончание, начало в первой части рассылки.

Беседу вела Татьяна Бек
"Вопросы литературы", февраль 1991

    - В романе выведен еще один весьма характерный образ - Зильберович, идейный клеврет и прихлебатель Карнавалова. У него тоже, наверно, есть, как говорится, претенденты на прототипы, обиженные и разгневанные, а?
    - Мой роман в равной степени и о карнаваловщине, и о - как бы это сказать - зильберовичизме. Те, кто обижается на меня за образ Карнавалова, должны бы обижаться как раз за образ Зильберовича, ибо он списан именно с них, "апологетов". Они теперь точь-в-точь повторяют поведение Зильберовича, сами того не ведая. В романе (еще до всякой реакции на него) я написал, что к рассказчику приехал Зильберович и требовал вычеркнуть Сим Симыча. Мои нынешние "оппоненты" как будто вышли из романа и продолжают в том же духе.
    - Но это же здорово и очень даже весело! Говоря научно, зильберовичизм - неотъемлемая часть карнаваловщины. В последнее время (в своих радиоскриптах, в очерках) ты ввел новое слово - "измофрения", то есть болезненная тяга тоталитарного общественного сознания творить себе неприкосновенных кумиров, создавать всевозможные "измы"...
    - В демократическом обществе эти кумиры тоже возникают, но они скорее "лопаются", ибо там очень большая конкуренция "кандидатов в кумиры". Да. И кроме того, в тамошнем обществе есть нормальная привычка критиковать любого человека, разбирать его действия в прессе и так далее. Любой выдающийся человек, хоть даже и президент, может быть обсуждаем. Один говорит, что он дурак, другой говорит, что он очень умный, третий скажет, что он актер, позер и прочее. И в результате поскольку о нем можно сказать все, складывается к этой личности вполне нормальное отношение. Естественно, что и президент - человека, что у него есть человеческие особенности, слабости. Он на виду, никакой тайны. Объект же культа, кумир обязан быть загадочным, таинственным, непонятным, вещью в себе, что делает его как бы отчужденным от нас: он "не как мы", он живет по иным законам.
    - Получается, что дело все-таки не только в том или общественном строе, но и в каких-то ущербных качествах человеческого духа, который склонен в уродливых и унизительных формах "творить себе кумира" и гнать из кумирни людей ироничных и независимых. Страсть толпы к культу одной-единственной сильной личности (или теории) зиждется, как я думаю, на малодушном стремлении снять с себя напряженную личную ответственность за происходящее. Не здесь ли истоки того очевидного фиаско. которое потерпело наше многострадальное отечество на данном этапе? Итак, виноват ли кто-то конкретно? Маркс? Нечаев? Ленин? Сталин? Или дело также и в массах?
    - Ты в своем вопросе почти уже на него и ответила. Я вижу, как сказал бы вождь, "три источника" этого самого фиаско. Во-первых, народный характер, народное сознание жаждет вождя или учения, с помощью которого можно было бы решить все проблемы сразу. Существует не только культ личности, но и культ теории. Скажем, культа Маркса, как такового не было, но был культ марксизма, марксизмофрения.
    - "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно"?
    - Вот и дождалось общественное сознание всесильного и верного учения. Итак, первый источник - народное сознание. Второй - Маркс, марксизм, "изм" вообще. Третий - Нечаев, нечаевщина как способ внедрения любого "изма" в жизнь. Тут вот что интересно. Любая утопия, будь она хорошая или плохая, непременно порождает мерзкие методы, потому что утопия неосуществима в принципе. Пытающиеся ее реализовать сталкиваются с невозможностью это сделать - и неизбежно применяют силу. Так, если ключ не входит в замок и не может открыть дверь, то начинают давить, вертеть и все в итоге ломают. Когда хотят совместить утопию с жизнью, применяют, повторяю, силу, отдаляя тем самым реальность от запрограммированного идеала. Кажется, ну еще, еще немного, пожертвуем этим, убьем еще вот таких, а потом все у нас будет хорошо..., а в конце концов утопия вовлекает в преступление все большее число людей. Сначала преступление совершает отдельный Нечаев, потом вовлекаются все новые круги людей - а утопия все неосуществима. Поэтому утопии лишь условно можно делить на "хорошие" и "плохие"; они при внедрении требуют преступных действий.
    - Что ж, вредны даже такие гуманистические литературные утопии, как "Город солнца"?
    - Это на бумаге ничего. На бумаге писатель может сочинять что угодно. Но когда реальное общество начинают строить в соответствии с утопией, то добра не жди. А кстати, твой "Город солнца" и на бумаге выглядит достаточно отвратительно. Например, там, в Городе солнца, все люди работают: если у него нет ноги, он делает то-то, если нет руки - то-то, для всех предусмотрена некая трудовая деятельность. А если у человека нет ни рук, ни ног, но есть хотя бы один глаз и одно ухо, то он отсылается в деревню и служит там соглядатаем. Нравится?
    - Ужасно нравится! Но пошли дальше. Образ соглядатая без рук, без ног в деревне - это уже ближе к "Жизни Ивана Чонкина", которую ты пишешь всю жизнь и которую нам с тобой давно пора вспомнить. Меня вот что интересует: предтеча этого повествования больше литературная (в "Чонкине" же масса перекличек - со Швейком, с Платоном Каратаевым, с Теркиным, наконец, - не знаю только, сознательных или иррациональных) либо сугубо жизненная, лишь преображенная под пером?
    - Специально я никакого литературного контекста в виду не имел. У Чонкина есть две основные предтечи: это сказочный Иванушка-дурачок и совершенно реальный человек, которого я видел и знал в жизни. Это распространенный тип, и жил не в одной деревне, и в каждой есть свой Иванушка-дурачок, который, как замечательно в русской сказке, на самом деле не дурачок, а человек простодушный, у которого что на уме, то и на языке и который не заботится о впечатлении, какое производит. Этот простодушный и бесхитростный человек другим людям кажется дурачком, потому что он не понимает их мелких хитростей и уловок.
    - А не является ли Чонкин в известной мере твоим альтер-эго?
    - Является. Существуют вещи, которые мне хочется сказать, но я все же опасаюсь предубеждений как человек, испорченный цивилизацией, а от имени Чонкина я могу говорить что хочу. Мысли, которые кажутся глупыми, зачастую не так и глупы. Например, Чонкин по-своему опровергает Дарвина. Он говорит: если труд превратил обезьяну в человека, то почему он не сделал того же с лошадью? Чонкинское опровержение звучит глупо, но не глупее опровергаемой мысли! И напрасно ты улыбаешься.
    - Короче, Чонкин - это твой "сокровенный человек", это как бы нереализовавшееся в тебе.
    - Пожалуй. Только не знаю - лучшее или худшее. Что касается литературных источников, то это не только именно сказка, но и вообще старый жанр историй о солдате - от фольклора до Салтыкова-Щедрина, Швейка. Я, конечно, ко времени работы над "Чонкиным" читал и любил эту книгу, но думаю, что настоящего влияния и сходства тут, кроме поверхностного, нет.
    - А как возникло имя "Чонкин"? Оно рифмуется с Теркиным, что позволяло, насколько я помню 70-е годы, некоторым людям усматривать здесь скрытую полемику или даже пародию на книгу Твардовского?
    - Как возникло? Расскажу. Замысел Чонкина возникал постепенно. Сначала я написал рассказ о деревенской девушке, которая полюбила солдата (они встретились вечером накануне войны). Он служил в части рядом с деревней, а утром его разбудила сирена: он вскочил, побежал - и с концами. Девушка знала только, как его зовут, а больше ничего о нем не знала. Но она стала воображать себе, какой он, как бы могла сложиться их жизнь и всякое такое. Она долго ждала от солдата вестей, думая: то, что между ними произошло, для него очень важно, и он просто так пропасть не может. А поскольку он пропал, она сама стала писать себе письма от его имени. И в этих письмах воображала его летчиком, героем, потом полковником. И так далее. По мере написания писем ее воображение смелело - она описывала его подвиги, присваивала ему звания и награждала его орденами. К концу войны он у нее стал Героем Советского Союза, и, поскольку он к ней никак не возвращался, она, Нюра, сама себе составила извещение, что он погиб.
    - В каком году ты это написал?
    - В 1958 году. Написал и задумался: а какой же он был на самом деле? Он же у меня не был описан - лишь тот солдат, которого сочинила Нюра. И я думал-думал-думал, какой же он был, и решил написать второй рассказ об этом человеке. Я догадывался, что "герой" должен быть написан по контрасту с тем, кого представляла себе Нюра, - простой и придурковатый. Но образа не было. Я и так, и сяк, нет образа, и все. И вдруг я вспомнил - так ярко! - один момент своей службы в армии. Это было в Польше, в закрытом военном городке, на бывшей немецкой территории. Иду я солнечным днем и вижу: движется большая немецкая телега с надувными шинами. Смотрю: лошадь идет, а никакого седока в телеге нету. Я слегка удивился, но глянул под телегу, а там какой-то солдат зацепился ногой за вожжу. Лошадь идет, его тащит, а он, насколько я помню, даже не пытается решить эту ситуацию. Через пару дней я увидел того же солдата уже сидящим на облучке, - он сидел такой веселый, разухабистый и погонял лошадь. А голова у него была перевязана бинтами. Я спросил: "Кто это?" И мне ответили: "Да это же Чонкин!"
Все. И больше ничего. На этом восклицании сложился образ. А настоящий Чонкин, кстати, вскоре погиб на охоте, его там убили вместо оленя... О Чонкине долго оставались воспоминания. Например, был у меня командир, майор Догадкин, который, когда особенно сердился, топал ногами и кричал мне: "Я тебя вместо Чонкина пошлю на конюшню". Так вот и остался на задворках памяти образ человека, которому самое место только на конюшне. И однажды я вспомнил этот образ зрительно и понял, кем был на самом деле воображаемый Нюрин полковник.
    - Какая непокорная вещь - прозаический замысел! Со своими зигзагами и боковыми побегами...
    - Замысел замыслом, а потом начались проблемы. Как только я написал первый большой кусок "Чонкина", то понес его в "Новый мир". Твардовский отнесся к этому критически и сказал: "Что за герой? Таких героев было много: Бровкин, Травкин..." Потом, подумав, говорит: "Теркин..."
    - Обиделся?
    - Не знаю, обиделся ли он, не обиделся... Но мне в ту пору многие люди это говорили (и твой отец тоже). Сейчас уже совсем не говорят, поскольку Чонкин стал образом самостоятельным, а пока я это писал, многие меня "ловили" на перекличке с Теркиным. Причем одни считали, что Чонкин просто идет от Теркина, другие же полагали, что это полемика, противопоставление, даже нарочитое снижение предшествующего образа. Хотя утверждаю: у меня не было и нет ни того, ни другого, ни третьего... Меня, признаюсь, удручали эти постоянные сопоставления, и я даже хотел сменить герою фамилию. Придумывал и такую, и этакую, по-всякому с фамилией вертелся, но чувствую, ничего ему не подходит. Только Чонкин! Есть у меня рассказ "Путем взаимной переписки", там герой сержант Алтынник...
    - А я всегда считала, что Алтынник как бы литературный брат Чонкина, его самоценный эскиз, что ли. (Оба они солдаты, оба простодушные и беззащитные... Да и зовут их обоих, кстати говоря, Иванами.)
    - Да, братья. Но все же двоюродные. Я даже пытался переименовать Чонкина в Алтынника - нет, не идет ему это имя. Алтыннику идет, а Чонкину нет.
    - Смотри, ты у нас, получается, писатель армейский. Как опубликовался впервые в военной газете, так и пишешь всю жизнь об армии. Но думаю, в военно-художественную секцию (есть такая замечательная секция в Союзе писателей СССР) тебя бы вряд ли приняли. Ох, не любят тебя генералы - что с ними было, когда "Юность" опубликовала "Чонкина"!
    - Ну да, многие советские генералы (не все, впрочем) меня не любят, но не по той причине, которая на виду. Они меня не любят не за Чонкина, а вообще за "выход из строя". За все, что я пишу. Дело в том, что генералы, которые лезут в литературу, это в большинстве своем не просто генералы, а военные аппаратчики, военно-партийная номенклатура, которая от просто партийной отличается только формой одежды, да и то условно. Аппаратчик (возьмем хотя бы Брежнева), он то военный, то штатский - в зависимости от того, куда пошлет его партия. Что касается литературы, то он ее никакую не любит, но у него есть представление, какая она должна быть. А она должна быть унифицированная, как солдат. За солдата ведь все подсчитано точно, как и что он должен носить. Прическа не длиннее двух сантиметров, пилотка набекрень - один палец от правого уха, подворотничок выступает на полмиллиметра, ремень затянут так, чтоб можно было просунуть только два больших пальца, строевой шаг сорок сантиметров. Все просто, ясно и - с места с песней шагом марш. Вот такой, по мнению аппаратчика - хоть военного, хоть не военного, - должна быть литература. Всякая другая литература кажется ему подрывной. Да она такая и есть! Свободная литература и вообще духовность, так же, как свободное хлебопашество, с властью номенклатуры несовместима.
    - Одно из, увы, провидческих мест в твоей антиутопии "Москва 2042", которой мы уже касались, это предсказание относительно слияния партийной (и даже армейской) идеологии с православием. Чего стоит один только отец Звездоний - священник с генеральским званием! Как это ты догадался еще в начале 80-х, когда подобным слиянием и не пахло?
    - Когда я писал этот роман, то держал в голове все известные мне тенденции развития и нашей страны, и разных иных государственных структур. При работе над романом прогнозы, предвидения и соображения возникают не как в застольном разговоре, а через попытку напряженного анализа. Ну, и интуиция. Она часто ведет руку пишущего, хотя ему самому и непонятным путем, но как раз туда, куда надо. Пушкинская Татьяна вышла замуж за генерала неожиданно для Пушкина, который умом не мог постичь того, что постиг интуицией. А интуиция (она вид инстинкта) бывает умнее ума и подсказывает парадоксальное и самое правильное решение. Такое, какое ум не придумает.
    - А твоей художественной интуиции помогло то, что ты в 70-е годы, работая над биографией Веры Фигнер, серьезно занимался историей?
    - Помогло, безусловно. Меня еще тогда, в 70-е, очень удивляло, что многие люди совсем не ощущают, что живут в истории (потому часто и машут рукой на жизнь - мол, как всегда было, так и будет). А я, начав работу с историческим материалом, почувствовал это очень остро. Я увидел, что одни тенденции разворачиваются, а другие бесконечно повторяются. Есть твердые законы исторического движения. (Кстати, знание это помогло мне, когда я писал Чонкина. Астроном Шкловский сказал, прочитав "Чонкина", что он служил в армии до войны и удивлен, как у меня получилось описать ее, реально не зная. Я говорю: "Очень просто. Я читал Куприна, который описывал дореволюционную армию, потом сам служил в армии послевоенной - и если послевоенная армия так похожа на дореволюционную, то в промежутке, по сути, было то же самое".)... Итак, есть закономерности, совсем не меняющиеся, и есть закономерности развития. Это особенно чувствуешь, погружаясь в историю и видя: все-все было, люди жили, страдали, и были среди них диссиденты, и были честолюбцы, и были просто очень хорошие люди. Как и сейчас. И ты понимаешь (поскольку смотришь из современности), куда все это шло... Как я угадал относительно слияния православия с официальной идеологией? Православие православию рознь. Есть идеологическое православие. Я уже в 70-е годы заметил, что многие полагают: мы отошли от идеологии, придя в религию. На самом деле они сменили одну идеологию на другую, воображая при этом, что совершают героический поступок (чем питались их честолюбие и гордыня). Это все говорит как раз об идеологизации, подобной "веры", ибо для человека, верующего органически, - не важно, есть ли в его вере героизм, "подвиг" или нет.
    - На секунду перебью тебя. Послушай, какие хорошие слова об этом одного московского священника прочла я недавно в газете: "Обращение к религии в качестве смены идеологии - это тягчайший грех! Нельзя заменить Маркса на Христа. Вера - это не идеология. Это жизнь и смерть. Она стоит у колыбели и у гроба..."
    - Точно сказано. В 70-е годы эти самые герои веры утверждали, что коммунистическая партия и религия - антонимы, что партия ни за что не признает православия: "Вот уж чего она никогда не допустит..." А я тогда же понял, что обязательно признает, непременно допустит, более того: с ее, партии, стороны будет очень глупо не овладеть этой выгодной силой. Я знал, что так оно и произойдет: обязательно и неизбежно.
    - Нет, но все же в те годы религия преследовалась действительно. Людей вызывали, мучали, сажали. Я знаю одну учительницу, которую как раз в 70-е выгнали с работы из подмосковной школы только за то, что она крестила в церкви своего младенца... Об этом забывать нельзя.
    - А кто ж забывает? И сейчас религия может преследоваться - зависит от ее формы. Вроде бы религиозной свободы прибавилось...
    - А неугодных священников почему-то убивают и преступление все расследуют и расследуют.
    - Да-да-да. Православие хотят приручить сверху и приучаемое православие ласкают, не убивают. Но есть православие другое, независимое - оно-то и неугодно. Однако в моем романе описан итог этого слияния, а мы сейчас свидетели лишь процесса. Мой роман, повторяю, предупреждение, и я не хотел бы подобного итога, но уверен, что коммунистическая партия желает именно такого результата - приручения и подчинения столь мощной силы, как религии.
    - Скажи прямо, ты считаешь, что демократия в нашем обществе обречена на неуспех?
    - Нет же. Я предупреждаю о худших вариантах. Но шанс демократического развития остается, он есть. Более того, в перспективе или обязательно демократия победит, или весь мир погибнет. Часто люди с наивностью говорят: "Ну, демократия, а дальше что?" Неверная постановка вопроса. А дальше - ничего! Демократия в отличие от коммунизма не цель, а способ существования, и при демократии разные социальные, национальные, классовые ли группы (как и отдельный человек) могут иметь свои цели или никаких целей не иметь. Она просто создает нормальные условия для развития общества и личности. Демократия - это способ естественного существования, и поэтому Советский Союз, как и все другие страны, рано или поздно к этому придет. Если не погибнет.
    - Ты приехал восемь лет спустя после того, как тебя с семьей отсюда выперли, а теперь (уже спустя десять лет) вернулся на родину основательно, получил здесь жилье, включился в нашу жизнь. Что приобрело советское бытие за минувшие годы, а в чем, возможно, деградировало?
    - Правду сказать, я еще не включился, а включаюсь - с большим трудом. А что касается бытия, то вначале было впечатление, что советское общество проснулось, и это чрезвычайно обнадеживало, но когда оно, как ребенок, заговорило, язык его оказался весьма удручающ.
    - Ребенок, похоже, "дебильный"?
    - Дебильный, это уж, наверное, слишком, но достойный внимания дефектолога. И когда началась перестройка, кое-кто утверждал: "Ну, сатирику теперь в СССР делать нечего". А выяснилось, что тут как раз для сатирика открылось множество новых объектов.
    - Почему ты все-таки приехал и не смог без всей нашей "деградации" жить?
    - Вдали от всего от этого я живу как на пенсии, а я хотел бы "в одну человеческую силу" хоть немного способствовать возможным позитивным переменам, в которые все равно верю. Только не подумай, что я считаю: вот напечатаю книгу - и все поймут, что они неправильно жили. А все-таки вода камень точит. Главное, обществу (и каждому из нас отдельно) нельзя пребывать в унынии, складывать руки, полагая: все равно потонем...
    - Если бы просто - складывать руки. Хуже: тонуть, махая друг на друга руками-кулаками. Как ты думаешь, почему в наши дни в нашей стране так называемый национальный вопрос принял столь острые, страшные, уродливые, агрессивные формы? А если уж говорить о русской литературе, то почему "деревенская проза", зарождавшаяся как честное и совестливое течение, выразилась в явление, отравленное имперскими амбициями?.
    - Я вообще думаю, что национальные амбиции всегда возникают в среде закомплексованной и ощущающей неполноценность. Те, кого называют "деревенщиками", - люди литературно одаренные, но с ними случилось вот что. Перестройка подорвала их литературное владычество, когда они на Олимпе царили, когда у них не было нормальной конкуренции, а напротив, секретарская литература возвышала их репутацию, выгодно ее оттеняя... И вдруг возникает некое брожение, некое движение, среди которого они могли бы в нынешние годы занять достойное место, если бы не искажающее личность тщеславии. (Кстати, нормальный человек, если на него свалилась даже всемирная слава, не теряет голову и относится к этому скорее как к преходящему недоразумению. Только так: не терять голову при большом успехе и не терять достоинства, если тебя не замечают.) Эти, и национальные и имперские, амбиции литрусофилов - от нынешнего комплекса неполноценности. И тоже, надо сказать, от номенклатурного "генеральского" мышления.
    - Вспомнила сейчас, что в повести "Шапка" выведен такой персонаж - поэт Василий Трешкин, "решивший изучить и понять загадочное поведение сионистов". Этот трагикомический шарж - лучший ответ на мой предыдущий вопрос. А вообще откуда взялась твоя повесть "Шапка"?
    - К ее первой публикации в журнале "Континент" есть эпиграф: "Эта шапка сшита из шинели Гоголя".
    - А почему ты потом эпиграф снял?
    - Скажу, почему. Мне очень важен эффект достоверности, а такой эпиграф сразу настраивает читателя на сочинение - это как бы литературно-ассоциативная игра.
    - Вот-вот. У тебя вообще репутация писателя абсолютно не филологического, сугубо жизненного, далекого от литературных реминисценций. Впечатление обманчивое (и, как я теперь вижу, сознательно тобою поддерживаемое) - на самом деле ты отнюдь не "дитя природы" и в каждой своей новой вещи полемически шьешь новую прозу из материала мировой культуры. Тут и фольклор, и Рабле, и Салтыков-Щедрин, и Гоголь. Но это к слову, извини, что перебиваю.
    - Ничего, перебивай! Я действительно прячу концы в воду. У читателя пусть возникают всякие ассоциации, но помимо меня. Я уже говорил, что мои духовные учителя - это, в первую очередь, Гоголь и Чехов, я всю жизнь колеблюсь между ними. В "Шапке" я максимально для меня приблизился к Гоголю, причем не конкретно к "Шинели" - глубже. Гоголь сказал как-то, что всех своих героев со всеми их недостатками он списывает с себя. Так вот, в связи с "Шапкой" тоже искали прототипов, дескать, я с того-то или с того-то пишу. Нет. В данном случае, хотя никто об этом не догадывается, главный прототип Ефима - я сам. Самоирония помогает держать дистанцию и скрывать даже от себя самого, что я, как Ефим, тоже хочу получить шапку получше, которая бы меня отличала от тех, у кого ее нет. Все эти мелкие амбиции во мне есть, но я их, естественно, сам в себе давлю. И страхи я часто испытываю те же, что и мои герои.
    - Страх есть внутри каждой личности, он закодирован в человеческой природе, но одни борются с ним, а другие не считают это нужным.
    - Я бы сказал иначе. Во мне есть два страха - страх совершить некий поступок и страх не совершать его: тогда всю жизнь буду ощущать себя подлецом. И страх перед вторым делает меня бесстрашным в первом (хотя я вовсе не бесстрашен). Как всякий человек, я боюсь смерти, но еще больше, гораздо больше, я боюсь бояться.
    - "Боязнь страха" - есть такое малоизвестное стихотворение Бориса Слуцкого. Послушай:

До износу - как сам я рубахи,
до износу - как сам я штаны,
износили меня мои страхи,
те, что смолоду были страшны.
... Как бы до смерти мне не сорваться,
до конца бы себя соблюсть
и не выдать, как я бояться,
до чего же бояться боюсь!

Так о страхе перед страхом никто еще не сказал, да? А если вернуться непосредственно к "Шапке", то интересно сравнить ее с "Иванькиадой"; два опять же боковых, двоюродных ростка из одного материала, из одной темы. Росток документальный и росток художественно-беллетристический. Тема: борьба за материальное благо как борьба скрытых и явных амбиций.
    - Я хочу подчеркнуть, что эти вещи, и впрямь родственные, не о Союзе советских писателей, как полагают многие, а о человеке в обществе. Такие истории могут произойти где угодно, в любом обществе, даже в американском, например, университете, где вполне по-нашему борются за место. Это общечеловеческие страсти, а не просто страсти советских литературоведов.
    - Среди написанного тобой за всю жизнь накопилось немало вещей документального толка - от той же "Иванькиады" до очерков "Антисоветский Советский Союз" и писем правительству. Эта приверженность документу идет, думаю, от того, что ты живешь, не разделяя свою ежедневную жизнь и искусство. Правильно?
    - Вообще-то говоря, когда я начинал писать, я меньше всего собирался стать документалистом. Просто жизнь слишком грубо вторгалась в мои общие планы. Я обратился к документу (и к иронии тоже) как к спасению, когда уже не до художеств. Возьмем "Иванькиаду". Я сидел и писал своего "Чонкина", но эпопея с квартирой и с товарищем Иванько навалилась и стала мешать мне работать. Тогда я и решил воспринимать свои перипетии как творческий документальный материал. Как человек я еще переживал то да се и хотел определенного развития событий, но когда я стал глядеть на это, как писатель, собирающий материал, мне сделалось все равно, отнимет у меня Иванько квартиру или нет. Как писателя меня уже удовлетворяло любое развитие сюжета. То же самое - книга "Антисоветский Советский Союз". Меня слишком много спрашивали, когда я попал на Запад, а что там такое, а как это выглядит. Я стал рассказывать про разные стороны советской жизни - так получилась серия очерков. Но, повторяю, у меня произошло вынужденное обращение к документальному жанру как спасительная акция в ответ на жестокий напор жизни, что ли. Если бы моя жизнь сложилась благополучнее и спокойнее, вполне возможно, я никогда не обратился бы к документу. А впрочем, не знаю. Не знаю.
    - Расскажи, если можно, о мемуарно-автобиографическом повествовании, над которым сейчас работаешь.
    - Об этом я буду говорить условно, поскольку не уверен, удастся ли мне осуществить замысел книги, которую я хотел бы назвать "Замысел". Книга и мемуарная, и - в то же время - основанная на вымысле: эти куски будут переплетаться и сливаться до неразличения грани. Будет она, книга, и философской, и литературоведческой, и все вместе. Такой вот смешанный жанр. Я рассматриваю здесь человека как замысел Божий (я, как ты знаешь, не религиозен, так что слова "замысел Божий" я употребляю в широком философском плане). Бог при создании вложил некую свою идею и ждет от человека определенного поведения. Но тот, став самостоятельной единицей, от Бога отрывается и ведет себя "не так". Человеку невероятно важно понять замысел Божий и точно следовал ему. А часто человек не знает своего призвания, не смог услышать голоса - и терпит фиаско. Есть и такие люди, которые вроде бы и слышат голос и призвание свое осознают, но обстоятельства или соблазны заставляют их вести себя не вполне в соответствии с замыслом. Тогда даже при наличии больших или меньших успехов этот человек не реализуется сполна.
    - А как ты рассматриваешь себя?
    - Вот и себя - как замысел Божий. Я пытаюсь в этой книге сам себя понять. Разбираюсь, разгадал ли я этот Замысел, хорошо ли следовал ему, если же не следовал, то где и почему. Это автобиографическая часть - в ней же я рассматриваю и другой замысел. замысел моей книги и моего героя, по отношению к которому уже я - Бог. Так я, как Бог, создал Чонкина, и дальнейшее зависит от того, будет ли он следовать моему замыслу. А он не подчиняется мне и ведет себя так же, как я - по отношению к Богу. Я не подчиняюсь, уклоняюсь, не воплощаю того, что в меня заложено и мне заповедано,     - ну и у Чонкина та же история... все это должно перемежаться бытовыми подробностями, реальными и вымышленными. На "Чонкине" (а потом на "Москве 2042") я убедился, что жизнь и художественный вымысел совсем не далеки друг от друга. Одно влияет на другое. Обстоятельства жизни писателя формируют то, что он пишет, - это известно. Но есть и обратная связь: вымысел писателя потом влияет на его жизнь.
    - Об этом Арсений Тарковский сказал:

На меня любая строчка
Точит нож в стихах моих...

    - Да. Это так. Моя биография легла в основу, скажем, "Чонкина", а "Чонкин", выйдя из-под пера, лепил мою биографию дальше. Меня из-за Чонкина выгнали из Союза писателей, из Советского Союза и прочее. Жизнь моя благодаря литературному герою круто переменилась, но это, в свою очередь, повлияло на ранний замысел. Если бы я оставался в Союзе, то (у меня был такой план) я довел бы Чонкина до 1956 года. Он в Германии, он уходит в самоволку, его ловят, судят, сажают, дают большой срок, в тюрьме все нагнетается, потом - 56-й год, его, как и других освобождают, реабилитируют, и на этом роман заканчивается. Но поскольку из-за Чонкина я оказался за границей, возникли новые впечатления, которые замысел изменили. Я (впрочем, не сразу) решил, что Чонкин тоже должен оказаться за границей. Я увидел, что там, в Германии, живет очень много таких же чонкиных. Мы представляем себе эмиграцию преимущественно как военную и интеллектуальную (генералы, художники, музыканты, писатели) и совсем не знаем простых людей эмиграции, которые были занесены туда ветром судьбы, войны. Самые простые люди после войны оказались в числе так называемых перемещенных лиц. Вот уж кто-кто (какие-нибудь крестьяне, типа того же Платона Каратаева), а они никогда и не помышляли об эмиграции. Когда я таких людей узнал, это было столь сильным впечатлением, что мне захотелось развить замысел "Чонкина" именно в данном направлении.
    - Да, настоящий узел замыслов. Дай Бог тебе написать эту книгу. Устал? Ну, все, последний вопрос. Повесть "Хочу быть честным", напечатанная в "Новом мире" Твардовского в 1963 году, дала название и твоему первому нынешнему сборнику, который вышел здесь после огромного перерыва в отечественных публикациях. Стало быть, этот девиз или даже заклинание стало для тебя важнейшим навсегда. Так? Но есть у этой повести и еще один ключ - эпиграф из Генри Лоусона, австралийского поэта:

Мой друг, мой друг надежный,
Тебе ль того не знать:
Всю жизнь я лез из кожи,
Чтобы не стать, о Боже,
Тем, кем я мог бы стать...

Знаю, кстати, что первый вариант твоего названия повести был "Кем я мог бы стать" - и мне он нравится куда больше, - но ты сменил его под нажимом редакторов "Нового мира", которые вообще почему-то любили менять заголовки, ломая их тайную мистику...) Так вот: ты хотел быть честным, и - по мере сил - стал. А кем ты не стал из того, "кем мог бы стать"?
    - Мы об этом уже говорили. Если бы я пошел поперек Божьего замысла во мне, жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Первые годы я пробивался очень трудно, писал, нигде не служил, жил на маленькие, нищенские заработки, ходил вечно голодный, в протертых штанах, в стоптанных ботинках. И вдруг судьба подкидывает приманку. Я устроился работать на радио и стал там получать тысячу рублей - тогда для меня огромные деньги. Там же я стал писать песни, которые начали приносить мне неслыханные, по моим тогдашним представлениям, прибыли, как сочинитель песен я к тому же сразу стал угоден властям, включая даже Хрущева, который провыл с трибуны Мавзолея мой "Гимн космонавтов" (после чего редакции журналов и издательства, доселе равнодушные, оборвали мне телефон с феерическими предложениями). Когда я увидел, что репутация поэта-песенника становится фактом моей судьбы, я немедленно от этого отрешился: я ни за что не хотел славы и благополучия таким путем. Этот этап я отсек. Но дальше - новые соблазны. Написал и напечатал первую повесть "Мы здесь живем" - успех. И я мог пойти не совсем в свою сторону, причем сместившись несильно, чуть-чуть, обманывая себя самую малость. (Даже Лев Аннинский написал про меня тогда, что я настоящий "почвенник", и мне оставалось слегка этой репутации подыграть, делая вид, что и впрямь почвенник.) Еще полагалось заботиться, как ты выглядишь в глазах начальства, - требовались некие чисто ритуальные действия. Например, хоть иногда появляться на собраниях, на выступлениях, немножко хитрить. Без большой подлости, но в подловатом, я бы сказал, направлении. При известном политесе я мог бы стать секретарем Союза писателей. Вот. Но этому в силу моего характера свершиться было не суждено. Я всегда знал, что у кого как, а у меня эти, даже большие, компромиссы приведут к разрушению личности. Я знал, что сервильное поведение принесет мне бытовые удобства, но исказит мою жизнь, мою работу, мое самочувствие. Мне будет тошно. Помнишь пушкинские слова: "Жалко того, в ком совесть нечиста..."? Это очень серьезно. Можно быть царем - и жалким, несчастным человеком. Итак, я сознательно уклонялся от "благополучного" хода судьбы (хотя порою лез на рожон, чего теперь в себе не одобряю). Вообще о себе я думаю приблизительно так. Божий замысел в себе, мне кажется, я более или менее угадал, хотя не сразу. Следовал ему не всегда. Иногда мешали объективные обстоятельства жизни, а чаще препятствия, которые сам необдуманно воздвигал. Было много ошибок, заблуждений, неоправданных страхов, уступок разным силам и условностям. Слишком много времени провел в праздности, лени, суете и застольях. В результате жизнь получилась, как первый блин, - комом, но второго блина испечь, увы, не придется... Впрочем, я считаю, основа Высшего Замысла в том, что всякая человеческая жизнь самоценна независимо от ее практических результатов. И к моей жизни это относится тоже.


Источник:
http://www.voinovich.ru/

Новости сайта
Персоналий на сайте: 132

Владимир Войнович
Приключения
Ивана Чонкина

Кейт Уинслет
"Британский
пончик"

Иван Мазепа
Идеология
предательства

Владимир Путин
Предок Путина
был крепостным...

Фрэнк Синатра
Фрэнк Синатра -
он ушел...

Джордж Харрисон
Интервью с
Мукундой Госвами

Владимир Сорокин
Голубое сало


Майк Тайсон
Как промоутер
боксера обобрал

Михаил Круг
Я взялся за голову
в 33 года

Анастасия Романова
Та самая Анастасия?


Оксана Федорова
Тайная страсть
Владимира Путина?

Бриджит Бардо
Автобиография:
"Инициалы Б.Б."

Брюс Ли
История смерти


Вупи Голдберг
Биография


Фидель Кастро
"Куба не торгуется
и не продаётся"

Микеланджело
Буонарроти
Жизнеописание

Гиппократ
Биография


Евгений Кафельников
Интервью
журналу "Огонек"

Стивен Кинг
Как писать книги:
мемуары о ремесле

Леннокс Льюис
Биография


Елизавета II
Курьезы из жизни
Елизаветы II

Михаил Булгаков
Мастер и Маргарита


Виталий Соломин
В.Соломин скрывал свои болезни

Пеле
Пеле - о ЧМ-2002


Анна Курникова
Лолита от тенниса


Мег Райан
Королева мелодрамы


Дэн Рэдклифф
Да, я - Гарри Поттер!


Алла Пугачева
Хотите верьте,
хотите нет...

Лев Толстой
Графы и графоманы


Андрей
Ростоцкий
История любви

Последнее обновление 3 августа 2002 г. 20:41:27
Дата создания: 01 августа 2001