Аналитика, эссе, интервью в Русском Журнале Вне рубрик

Половине своих читателей я должен принести извинения за то, что "квиклей" давно не было, а другой половине - за то, что они возобновляются после двухнедельного перерыва и станут более регулярными. Как писал Окуджава - "я жив, ничего не поделаешь, всем ведь не угодишь". Перерыв в писании "взглядов" произошел в связи с необходимостью закончить несколько больших сочинений, и именно благодаря квиклям они смогли осуществиться. Сейчас расскажу.

Господа, на сей раз перед вами не столько литературный дневник, сколько признание в любви - в том числе и к моим постоянным оппонентам (и, может быть, прежде всего к ним). Я вам бесконечно благодарен, поскольку вместе с вами в течение года осуществлял интересный и рискованный эксперимент - и сегодня, как известный Бол Кунац, "знаю больше, чем знал до этого". Это не значит, что моя деятельность в РЖ прекращается - она будет длиться до тех пор, пока терпит РЖ; но определенный ее этап завершился, поскольку закончена книга, ради которой я вообще взялся тут подставляться.

Я стал писать в РЖ именно потому, что это дает исключительную возможность спровоцировать и частично смоделировать дискуссию по наиболее болезненным вопросам; тем, кто будет читать роман "Орфография", над которым я просидел с прошлого лета до нынешнего, - приятно будет узнавать почти буквальные цитаты с наших форумов или, по крайней мере, наиболее типичные инвективы в адрес вашего автора. Честно говоря, я никогда не придумал бы и десятой доли тех причудливых поворотов мысли, которые возникают в обсуждениях, - и роман, в котором очень много спорят обо всяких российских глупостях, никогда не был бы написан без этой подпитки. Вброс и обсуждение тех или иных концепций - дело, возможное только в сетевом журнале; действие у меня происходит с января по май восемнадцатого года, исторических и типологических сходств с переживаемой нами эпохой - множество, и потому споры идут об одном и том же - как, впрочем, и на протяжении всей российской истории. Для меня в истории интереснее все! го - периоды межеумочные, паузы, зависания, топтание на исторической развилке; на этой развилке очень легко быть правым, но мне это неинтересно.

Мне думается, понятие правоты/неправоты вообще пора пересмотреть. Иных авторов и читателей РЖ смущает беспрерывная борьба, кипящая на всех сетевых форумах; дискуссии ведутся иногда в откровенно заборном тоне. Для постоянного читателя РЖ не секрет, что я как раз очень люблю махать кулаками и брызгать слюной на форумах - не потому, что это так уж соответствует моему бойцовскому темпераменту (не думаю, что он особенно бойцовский), но потому, что постоянная драка и есть нормальное состояние культуры. Более того: это нормальное состояние русских и евреев, Востока и Запада, либералов и консерваторов - в этой борьбе не может и не должно быть победителя, ибо во всякой борьбе побеждают всегда третьи. Как любящие, соединяясь, производят третьего, - так и борющиеся, по сути, рожают своего будущего могильщика; история не знает ни одной войны, которая бы не закончилась взаимным истреблением сторон. Всякая победа иллюзорна, победитель копирует побежденного, Давид бессознательно переним! ает манеры Голиафа, как на моей любимой картине "Давид с голиафовой головой". Этот юноша с сонным, высокомерным, снисходительным взором явно думает - "А кого бы нам теперь еще... из пращи?". Вот почему я не люблю побеждать или проигрывать; мы живы, пока кипит варево наших бесконечных и неразрешимых дискуссий, ибо когда в культуре берет верх кто-то один - пиши пропало: на самом деле, пришли третьи. Которым наши споры по барабану.

Об этом я и написал роман, который придумывал очень давно, курса с первого, но по-настоящему увидел во время конфликта вокруг НТВ, когда в очередной раз было по определению нельзя примкнуть к одному из враждующих станов.

Навык борьбы, соревновательности, дискуссии сегодня нашей культурой в значительной степени утрачен. Очень долго государство у нас тут определяло, кому быть правым, кому виноватым; Пастернак очень точно и не по-пастернаковски голо обозначил эту проблему: "Кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим - известно у нас подхалимам влиятельным только одним". Тем не менее в культуре как раз необходимо (а не просто желательно) все то, что так отвратительно в политике: вертикальная иерархия ценностей, постоянные и бурные споры, абсолютная и ничем не стесненная свобода самовыражения... Культура тем и отличается от политики - и от власти тем более, - что она не-императивна, что предписания ее не носят принудительного характера, что занятие ею есть дело избранных и т.д. У нас она с политикой отождествлялась так долго, что в искусстве стали назначать победителей, правых, неправых, героев дня и пр.

Это особенно наглядно прослеживается по новой книге Жореса и Роя Медведевых "Неизвестный Сталин": книга примечательна уже как попытка неапологетического и по возможности объективного исторического анализа - а в чем, собственно, Сталин был прав? Не буду сейчас этого обсуждать, поскольку я не специалист в области государственного строительства; исследование Медведевых (поскольку пишут его люди, имеющие непосредственное отношение к академической науке) примечательно именно главой о сталинском руководстве наукой. "Я издам новый закон природы!" - эта великолепная реплика Королевы из "Двенадцати месяцев" больше говорила зрителю пятидесятых, нежели современному ребенку: лысенковская теория, дарвино-сталинская идея приспособления как движущей силы биологии - раз люди приспосабливаются к Колыме, то и виноград там вырастет, - все это безумие по-своему очень логично; государственное руководство языкознанием, биологией и высшей математикой есть уникальный и по-своему гомерически смешной опыт законодательного регулирования природы. Таких проектов в утопические, первые годы советской власти было бесчисленное множество: а давайте раскрепостим домашний скот! А давайте научимся включать и выключать солнце!

Пафос всех "природных" режимов, амбивалентных и безжалостных, внеморальных, как сама природа, - как раз и сводится к активному и столь же безжалостному преобразованию среды. Так вот, государственное руководство культурой отчасти сродни распоряжениям, в какое время цвести персику и как развиваться языку. В культуре нельзя назначать победителей - а именно таким назначением мы и занимаемся в последние пятнадцать лет. В этом смысле гораздо плодотворнее были семидесятые, когда горожане и деревенщики беспрерывно дискутировали, стремясь глотку друг другу перегрызть, - но и с той, и с другой стороны появлялись шедевры (вспомним тогдашних Вампилова, Распутина, Белова, Маканина, Битова, Аксенова, Нагибина, Окуджаву, Высоцкого, да хоть бы и Пикуля - очень недурного писателя): государство не брало ничьей стороны - по крайней мере, явно. Почвенники считали, что преследуют их, "русскую партию"; "горожане" были уверены, что гнобят именно их, а почвенники-то "классово свои". Тем не менее! в семидесятые годы победителя не назначили. В восьмидесятые-девяностые борьба увенчалась временной победой либералов - и на пепелище недавней войны тут же процвели не либералы и не почвенники (в равной степени измельчавшие и выродившиеся), а уродливые образования, странные выросты: коммерческая литература и жалкий русский постмодернизм.

Сегодня, например, кипят споры вокруг того, можно или нельзя было давать Проханову "Национальный бестселлер". Разумеется, можно и должно; точно так же Немзер должен был написать свой блистательный памфлет "Приехали". Для Немзера, сформировавшегося в семидесятые годы, дискуссия - нормальное состояние, творческая необходимость. Проханов заслуживает внимания уже потому, что он - не номенклатура, не литературный политик, ему отлично известно (он сам об этом писал), что в случае победы его единомышленников первой полетит именно его голова. При этом проза его омерзительна, а передовицы в "Завтра", с их мистической пассионарностью, смешнее журнала "Корея". Вся генштабовская мистика, полковники-оккультисты, юнгерианско-горбигерианские теории мирового развития - все это так уморительно, что куда Сорокину с его невинными пародиями; Проханов, однако, заслуживает уваж! ения уже потому, что не кинулся лобызать руки Путину и, в отличие от Дугина, не привел к его стопам своего движения "Евразия". Он может быть сколь угодно мерзок, но он - не политик; он честный романтик своей генштабовской мерзости, он соловей Генштаба, а не цепной пес Генштаба. То есть деятельность его может и должна оцениваться в эстетических категориях, оставаться в эстетическом поле, служить темой дискуссий, разборов, пародий и проч. Награждение Проханова - это нормальная литературная жизнь. Вот почему так забавна истерика Агеева по этому поводу.

Тут надо сделать небольшое отступление, чтобы уж закончить с этой болезненной темой: будучи формально единомышленником либерального критика и публициста Александра Агеева, я почему-то остаюсь его упорным оппонентом. Будучи формальным оппонентом критика Дмитрия Ольшанского, я почему-то остаюсь его единомышленником и симпатизантом. Тут дело, конечно, не в поколенческих причинах - хотя к молодому Ольшанскому я ближе по возрасту, нежели к пожилому Агееву; тут дело в изначальном различии стратегических установок. Есть люди, которым важно быть правыми, - и люди, которым важно высказаться; есть те, кто ориентирован на победу, со всеми ее внешними признаками, - и те, кому важен процесс. В культуре важна роль провокатора (тогда как в политике она отвратительна): здесь иногда важно сказать то, что думаешь, даже если думаешь не то, что надо, модно, принято и пр! . Очень легко, неприлично легко третировать Ольшанского, который к литературной политике не имеет никакого отношения. Но не надо при этом забывать, что в финале "Бестселлера" Проханов оказался благодаря номинаторам Курицыну и Бондаренко, а не Ольшанскому.

Очень легко быть либералом, соблазнительно и неприлично легко отрицать все великое на том основании, что оно ведет к великому кровопролитию; пользуясь такими аргументами, люди мелкие и трусливые на десять лет восторжествовали в журнальной литературе (уступив прочую - другим адептам либерализма и рынка: Марининой, Донцовой, коллективному Андрею Воронину). Это было торжество политическое, а не эстетическое; теперь с ним покончено, слава Богу. Ибо литература - вещь живая, органическая и регулированию не поддающаяся. В свое время Агеев с какой-то болезненной злобой растоптал Олега Павлова. Но при том, что Олег Павлов действительно чрезвычайно смешон в своем мессианстве (как смешон и его друг-единомышленник, малоодаренный литератор и талантливый охотник Михаил Тарковский), - их талантливость и значимость выше аналогичных агеевских параметров; а главное - они честнее. Им как раз не важно быть правыми - Павлов подставляе! тся по десять раз на дню; и в этом он бесконечно трогателен, а проза его - при абсолютной справедливости глубокого и смиренного эссе Кирилла Анкудинова в пятом "Новом мире", - временами весьма сильна. То есть Павлов, имитируя мессианство, причастность к высшей нравственности, наследование классической традиции и пр., - все-таки не имитатор в главном: в писании прозы. А прочее все шелуха. Это же касается и Распутина, чьи взгляды чудовищны, но чьи последние рассказы и повести (в особенности "Нежданно-негаданно") составляют честь и радость русской литературы. Прочтите их, найдите время, преодолейте репутацию автора - и не пожалеете.

Вот в этом и заключается проблема: в культуре нет правоты. Есть мера таланта и честности. И потому наш вечный спор - разумеется, желательно при этом не переходить на личности, на физические недостатки друг друга и на национальную проблематику, заслуживающую внимания лишь в своем метафизическом аспекте, - необходим и прекрасен, и в русской литературе всегда так было. Как сказал мне однажды неплохой писатель Костиков, автор "Диссонанса Сирина" (и по совместительству - недолгий пресс-секретарь Ельцина), - "западники и славянофилы запросто могли вместе пить чай, потому и жить в стране было можно". Ведь перенять те или иные взгляды - несложно, как показывает время; многие оголтелые демократы были в прошлом оголтелыми душителями. Не во взглядах дело, а в темпераменте и в конечной цели: одним хочется быть новой номенклатурой и рулить процессом, ездить за границу, давать интервью, - другим хочется ре! ализовываться (что вовсе не исключает езды за границу). Почти все сочинения, все без исключения колонки и некоторые манеры Льва Пирогова мне глубоко антипатичны; однако лучше быть Львом Пироговым, чем новыми номенклатурными мальчиками вроде бездарнейшего бродско-рейнского эпигона Глеба Шульпякова, не шутя считающего себя крупным литературным деятелем. Лучше буйствовать просто так, чем с мандатом на буйство в кармане. Лучше быть Лимоновым, чем его либеральными критиками, Павловым - чем Агеевым; и уж простите меня тысячу раз - лучше быть Прохановым, чем Курицыным. Потому что Проханов - художник, а Курицын - нет.

Я пишу все это в воскресенье, когда наши еще не сыграли с японцами, а судьба "Новой газеты", которую описывают судебные приставы, еще не определилась. И то, и другое - как нельзя более в тему. Правота в культуре - это нечто вроде назначения чемпиона в чемпионате по футболу: если это произойдет - футбола не будет. Если победят почвенники - литература задохнется; при либералах она уже почти задохнулась. В футболе неизбежны грубости, штрафные, пенальти; неизбежны покупки игроков и договорные матчи. Но футбол немыслим без соревнования, как литература невозможна без дискуссий; наши махания кулаками на форумах - условие нашей жизни, ибо иначе возникнет самая гибельная для культуры конфигурация: государство против всех. Так уж лучше будем мы друг против друга... Как заметил еще один человек, идущий против течения, радикально пос! сорившийся в либералами в 1993 году Леонид Филатов, - "Бог знает, какая беда на планете могла бы случиться, когда бы не головы наши на откуп, родные мои". Давайте драться, господа коллеги, - потому что если не будем драться мы - подерутся народы; если не будут литься чернила - прольется настоящая кровь. Культурная борьба - не отражение, а искупление и замена борьбы политической, экономической, военной; а государство пускай в наши дела не лезет.

Это же касается и ситуации с "Новой газетой", визита судебных приставов, который истерически раздувается всеми без исключения адептами этого издания. Я не люблю "Новую газету". Иногда она мне попросту омерзительна - так много в ней лжи и так циничны ее приемы, так откровенно она продается и так беззастенчиво спекулирует на крови. В журналистских кругах такие приемы не одобряются никогда: мы люди циничные, конечно, но и мы понимаем, что в профессии не должно быть беспредела. Однако именно по всем этим причинам "Новая газета" должна, обязана существовать, как и газета "Завтра": ее нельзя закрывать ни в коем случае! Это наше, профессиональное дело - с ней спорить; это наша задача - ее разоблачать и критиковать (или соглашаться с нею, когда она права). Не трогай Абдуллу, он мой! - сколько можно повторять эту прекрасную фразу? Государство не должно вмешиваться в журналистские споры и в культурную полемику, а журналисты и! литераторы не должны переводить свою полемику в политическую плоскость, - и это залог как нашей жизнеспособности, так и нашей сохранности. Русская трагедия в том, что самые отвратительные персонажи тут всегда были вне зоны критики - потому что сидели. Находись они в поле легальной дискуссии - про них бы к десятым годам ХХ века никто не вспоминал; а скольких диссидентов произвели в святые, не вслушавшись в то, что они несут и к чему призывают! Но спорить эти господа не умели, ибо у них был один аргумент: "Вы смеете критиковать нас, когда мы без пяти минут в Потьме!". Государство сделало многим из них ценнейший подарок - канонизировало; последствия расхлебываем до сих пор. Ведь в открытой полемике и "Эхо Москвы", и экс-НТВ (ныне ТВС), и "Новая газета" - очень слабы; большинство их аргументов - иррационального, эмоционального свойства. Но теперь полемика опять немыслима - ведь их обыскивают; и кому от этого хорошо? Со стороны государства такие меры - не только подлость, но и ! чудовищная глупость...

Я уважаю многих из своих оппонентов. И чаще уважаю оппонентов, чем единомышленников: хотя бы потому, что среди либералов мало пассионарных личностей и много эгоистов, коммерсантов, трусов, слабаков... Для меня либерализм - идеология ничуть не менее пассионарная, чем патриотизм и консерватизм (в идеале, разумеется). Я - за то, чтобы мы ругались, но без стремления друг друга победить. Я - за то, чтобы мы спорили, но без надежды оказаться правыми. Я - за то, чтобы нас было много и чтобы государство не брало ничьей стороны.

Спасибо всем, кто укрепил меня в этих убеждениях, всем, кто на форумах РЖ или в частных письмах ко мне делает наше общее дело. Живет культурной жизнью. Дерется. Нужна не победа - нужна возможность диалога, навык которого в значительной степени утрачен. Но спорить не хотят только те, кто боится аргументов противника. Форма жизни мушкетера - дуэль, в том числе и с другом. Культура - это бесконечная война, ведущаяся для того, чтобы не началась война настоящая. Истина рождается в споре - но не потому, что стороны приходят к консенсусу, а потому, что она в споре формулируется, внятно артикулируется. Споря с Прохановым (а не отрицая и не запрещая его), либерал укрепляется в собственных убеждениях. Нельзя спорить только с рыночником или постмодернистом: с ними возможен разговор о гонорарах и литературных стратегиях, о новых электронных СМИ и о пиаровских технологиях, но спор по существу немыслим, ибо убеждений нет. Со всеми остальными - включая антисемитов, евразийцев и оголтелы! х врагов государственности - спорить можно и должно: в споре приобретаются друзья. Большинство моих дружб начиналось с того, что мы яростно сцеплялись из-за какого-либо абстрактного вопроса... и после этого уже не расставались, не переставая, однако, ругаться. Пилат и Иешуа в романе Булгакова уходят, беседуя; не думаю, что они беседуют мирно. Но это чрезвычайно значимое воссоединение.

Мы все глубоко неправы, и слава Богу.

Я вас люблю.