Аналитика, эссе, интервью в Русском Журнале Вне рубрик

Должна сказать, что по дремучести, отсталости, я оценила возможности, силу Интернета только сейчас, ну буквально вчера. И вижу: прошлая моя жизнь как автора бумажных изданий развалилась, развеялась прахом под таким бурным натиском. Все мною написанное до того - просто тонны напрасно изведенной бумаги, и только при обнародовании в РЖ короткой заметки о втором томе труда Солженицына "Двести лет вместе" узнала, что значит вызвать читательский интерес.

Голова закружилась, как от кружки самогона, выпитой на голодный желудок. Вот я какая, оказывается. Дискуссия на форуме звенела стрекотом моей фамилии целых два дня. Или три? Пулеметные залпы. Я, читая, балдела, не сознавая пока, то ли уже в раю, то ли всего-то контуженная.

Но сведущие, сетевые, люди меня просветили, что обгладывать авторов до скелета - в традиции интернетовских форумов. Так что нечего важничать. И все же, в связи с обсуждением той самой моей заметки, я выудила ссылку на статью известного критика Владимира Бондаренко, опубликованную в газете "Завтра" аж в 2001 году 13 февраля, и, если бы не Интернет, никогда ничего бы о ней не узнала. Увы, ни я сама, ни мои друзья, что по эту, что по ту сторону океана, газетой "Завтра" не увлечены. А зря! Статья Бондаренко практически вся целиком посвящена мне персонально. Она, как всегда у него, жгуче полемическая, но и с мемуарными переливами: как мы с ним познакомились, когда, где, при каких обстоятельствах. Еще там про украденные деньги компартии, народ, элиту, развал Союза, но все это с лейтмотивом "Наденька". Кстати, "Наденькой" никто из близких меня не называл и не называет. Обращение такое Бондаренко, верно, употребил с подтекстом. Ну тогда и я, пусть с запозданием, назову его "Володечкой".

Володечку, оказывается, задел мой текст "Сосед по Лаврухе" о Юрии Карловиче Олеше, моем кумире с юности, напечатанный в "Независимой" и в русскоязычных газетах здесь, в Штатах, а после вошедший в мою книжку, что готовится в издательстве "Лимбус-Пресс". Но в редакциях проморгали то, что узрел в моем сочинении критик-трибун. И вот излился.

По его словам, я сидела на коленях - цитирую "то ли у Сталина, то ли у Брежнева в ползунковом возрасте". Лучше признаться - у обоих. А еще и у Ленина с Троцким. Переползая от одного к другому, чем занималась лет эдак пятьдесят. Даун, дебилка? Или же похотливая Моника Левински? Володечка ничего тут не разъясняет, просто констатирует.

Если идти по его тексту, то первый пункт - это упор на "разные пути" тех и других, кого свел Коктебель. А почему не овощная база? Пафос: я, "делавший сам себя критик", - и они, у кого фея стояла у колыбели, пряниками закармливая. Поэтому такой "толстенький внук Капицы", в сопровождении которого я, "Наденька", и явилась. От присутствующих в компании нас отделяла "незримая элитарная стена вседозволенности и всепроникаемости".

Но если классовая ненависть была такой сильной, как видно из текста, зачем вы, Володечка, со мной любезничали? Дать бы дубиной по голове - и в омут.

Припоминаю: под "внуком Капицы" подразумевался, верно, Андрей Скрябин, сын и внук академиков-биологов, телеведущий довольно острых по тем временам программ. Но прославился он иным. Как-то утром, там же, в Коктебеле, приходят отдыхающие в столовую, а к деревянным ступенькам намертво, здоровенными гвоздями прибита "вьетнамка", скроенная из автомобильной покрышки, нечеловечески гигантского размера. И записка: "О, прелестная незнакомка! Где Вы, упорхнувшая на рассвете, после сладостной ночи, даже имени своего не назвавши. Изнемогаю! И обещаю: если кому эта туфелька подойдет - женюсь немедленно".

Озорника сразу вычислили: в таких же "вьетнамках", несколько, правда, меньшего размера, щеголял хулиган-Скрябин. А вам, Володечка, слабо? Понятно, до таких идиотских игр вы не опускались, парили буревестником. Вас распирало - и до сих пор распирает - праведным гневом от несправедливостей жизни. Почему так? Одни все, без всяких заслуг, потуг, получают, развлекаются по-дурацки, а окружающие их еще и поощряют. А другие, достойные, в стороне остаются, непонятыми, неоцененными. Осуждают, скучая. Так где ж, в конце концов, правда на земле?! Или, на худой конец, логика? Стройный как тополь критик "из северной провинции тут как тут, а паршивка-"Наденька" почему-то с "внуком Капицы".

Я тоже не понимаю, как Володечку могла проглядеть. Ведь окажись прозорливей, он, верно, не стал бы меня клеймить спустя двадцать лет после нашего мимолетного знакомства. Глядишь, даже бы и поощрил рецензией на какой-нибудь мой сборник: что ему, при его-то литературной активности?

Тут, правда, нюанс. Володечка, разобравшись с "элитарной Наденькой", успокоился, умыл руки, а тут, на Интернете, в "гостевой книге", вдарили уже по нему: ах, по парижам, коктебелям шатался, а другие в психушках сидели, баланду хлебали - бац, в барах-кровопийцах, сосущих народную кровь, сам Бондаренко оказался. И то правда, чего жалился, набивался в страдальцы, когда стольким куда хуже пришлось. Тут вообще края нет, ни с той, ни с другой стороны: ни в процветании-довольстве, ни в терзаниях-муках. Зарываться не надо, не причислять себя к самым-самым. А то ведь поправят, самолюбия не щадя.

А ну то, как Володечка воспринимал "Наденьку", слепнув от неслыханного ее везения, роскоши, обласканности, напомнило мне эпизод, случившийся со мной в Краснопресненских банях. Там, как известно, все голые, любая побрякушка на теле в парной жжет. Сижу на полке и слышу реплику: "Мань, скажи той, что вся из себя, пусть подвинется - расселась, видели ли".

Что я, в самом деле, - другая? Ведь клеймо фамилии в бане-то уж зиять не могло на моем лбу? Как все же классовая чуждость распознается? Нет, явно не по одежке. Не в норковой же шубе, не в брильянтах, а с шайкой, с мочалкой, как у всех, в парной оказалась. Но ведь учуяли. А что? Непонятно.

Что еще удивительней, моя родная сестра, тоже Кожевникова, никогда, ни в детстве, ни потом подобных эмоций не вызывала. Даже наши родители, когда мы с сестрой ссорились, дрались, не вникнув в конфликт, повинуясь, верно, инстинкту, наказывали меня, а Катю жалели. И ведь, если честно, правильно себя вели. С меня как с гуся вода, ни тени раскаяния, никаких стонов-жалоб. Лютую. Продолжаю Кате врезать при первой возможности. Неисправима. Что-то мной движет, природное, нутряное: характер, гены, судьба?

Так, может быть, не все только с классовой точки зрения объяснять стоит? Может быть, неправильно подходить к любому из нас с меркой-линейкой: насколько он-де сыт-одет-обут? Может быть, существуют и другие какие-то определения человеческой сущности? И счастье - это не полная до краев кормушка? Но уж бесспорно, что счастливым не дает себя ощущать злобная зависть к кому-то, к чему-то.

Вот Володечка меня обвиняет, что, катаясь как сыр в масле, привилегиями пользуясь, я оказалось настолько неблагодарной, что время, в котором жила, назвала в тексте о Юрии Карловиче "скотским". Думается, что если бы Володечка был бы на моем месте, в моей "нише", то он за бутерброд с ветчиной-балыком-икрой, мною, барчонком, пожираемым, иначе бы ответил: горячей признательностью, преданностью абсолютной, за то, что его кормят досыта, а больше ни до чего дела нет: уткнулся в свою тарелку - и наслаждайся. Вот как, Володечка учит, мне следовало себя вести, а не фыркать, не кусать благодетелей за руку.

Тогда, значит, во мне дефект, врожденный, полученный по наследству, с генами. Ведь и мой дед, студент-математик, сын купца первой гильдии, из кубанских казаков, в Краснодаре имеющих каменный особняк - видела собственными глазами, хотя уже с вывеской какой-то советской конторы, - исключительно из неблагодарности, порочности, вляпался в революционную смуту, отсидел в одиночке и был сослан в Сибирь, где мой отец, Вадим Кожевников, и родился. От соответствующей матери, в честь которой меня и назвали. Тоже ведь из семьи фабрикантов, в шестнадцать лет, уже после 1905 года, когда льготы для политических царь-батюшка отменил, прогнанной по этапу с уголовниками вместе опять же в Сибирь.

Это к тому, что, как Володечка написал, "из самых глубин нации вместе с миллионами других поднялся русский мужик Вадим Кожевников". Не-ет. Тут уж ошибочка явная. И в доказательство - у меня здесь, в США, есть альбомчик с фотографиями на толстых паспарту. Лица - парад окладистых бород, проборов, крахмальных высоких воротничков, осанитости, а главное, наивной уверенности, что будущее вот за нами, за такими, кто считает, впитал, что трудом, честностью, мозгами всех, все победят. Что будущее России - за ними.

Итоги известны. Бедолаги. Ну что я, их отпрыск, могу? Чем их утешить, как оправдаться? Ну, обрамила фотки их в рамочки, обвесилась ими здесь, в нашем доме, в Колорадо, к их простодушным ликам присовокупив мужний родовой ряд. Деда его, полковника царской армии, за которым в 37-м таки пришли. Другого по его же линии пращура, тамбовского кулака, солью, и очень успешно, торговавшего, даже с заграницей. Что с ним, с его детьми, сделали - нужны комментарии? И как считаете, такое время назвать - что ли не скотским?

Но возвращаясь к себе любимой, должна, видимо, и что-то, собравшись, всерьез высказать. Нашла.

Однажды в газете, где я работала, состоялось аутодафе, в лучших традициях средневековой инквизиции, пришедшихся по вкусу у нас в стране, у нашего народа. На общем собрании разбиралось "дело" одного из сотрудников, причем не простых, а из руководства, зама главного. Что-то они не поделили, и главный правильно рассчитал, что, решив парня сгноить, сопротивления не встретит.

Но тут встряла я, со "спичем", после которого сомнений не возникало: должна подать рапорт об увольнении из редакции, где неплохо зарабатывала, пайки получая к тому же. Что меня тут сподвигло встать против всех - не знаю, не помню, не вникаю. Классовое, блатное? С Юрой - он сейчас возглавляет одну из московских газет - на тот момент симпатий у нас друг к другу не возникало. Мы сдружились уже потом и дружим до сих пор..

А тогда вышли из конференц-зала вместе, оба оплеванные, зашли в его кабинет, уже бывший, за ним больше не числящийся, и он сказал то, что запомнила навсегда: "Ну, конечно, спасибо. Ну, конечно, ты смелая, даже бесстрашная. А почему, знаешь? Потому что от рождения тыл тебе был обеспечен, каменная стена, и ты страха не знала. А мы выросли трусами, чувствуя, что в любой момент могут прихлопнуть, перекрыть кислород - и никто не вступится. Вот от чего поведение наших с тобой коллег мне лично понятно, и ты пойми, не осуждай, пожалей. Ужасно - всю жизнь дрожать, как бы не оступиться, не брякнуть лишнего, и мы все так живем, вся страна". И он, Юра, был стопроцентно прав. Я - не герой, повезло просто. Но время, в котором жила, имею все основания назвать именно скотским.

• Владимир Бондаренко. Творцы "Скотского времени"
• Надежда Кожевникова. Сосед по Лаврухе