Аналитика, эссе, интервью в Русском Журнале / Вне рубрик

1. Развивая Третьякова

Развивая Платона.
И.Бродский

Лучшая публикация недели, на мой вкус, - диалог Путина с Березовским, приснившийся Виталию Третьякову. Блажен редактор, видящий такие сны.

Я вообще очень люблю Третьякова - его ум, его амбициозность, его вызывающе-респектабельные манеры, сознательную, хорошо просчитанную гротескность стиля и облика - в общем, чтение его доставляет мне неизменное удовольствие. Жанр воображаемых писем и интервью, который, по сути, Третьяков у нас и открыл, - вообще чрезвычайно удобен, потому что любой интервьюер со стажем знает: не встречаясь с собеседником, он все написал бы гораздо лучше. Умнее, динамичнее. Реальность только мешает хорошему аналитику. И если бы диалог Путина с Березовским случился бы в реальности, - я уверен, что это был бы гораздо более скучный диалог. С грубостями, взаимными угрозами и без тени уважения.

Так вот: жанр соблазнителен. Истинным пионером в сочинении таких воображаемых диалогов реальных личностей выступил, конечно, Платон, - но у Третьякова, серьезно говорю, на сегодняшний день соперников нет. Вместе с тем кое-что в опубликованном диалоге Путина и Березовского требует, на мой взгляд, развития и уточнения.

Итак,

Диалог Путина и Третьякова, или Гуттаперчевый гость

Путин: Здравствуйте, Виталий Товиевич. Давно не виделись.

Третьяков: Здравствуйте, Владимир Владимирович. Я бы пришел, да вы не вызываете.

П.: Я и сейчас не вызывал. Это вы меня вызвали.

Т.: Каким образом?!

П.: Силою воображения. Я есть некоторым образом ваш сон.

Т.: (с облегчением). Слава Богу. Позвольте ущипнуть? (щиплет пустоту, отшатывается).

П.: (невозмутимо). Пожалуйста, пожалуйста. Во сне все можно. Так вот, прочел я наш... то есть ваш диалог.

Т.: И как?

П.: Интересно, интересно. Вы не находите, что в последнее время я вообще частенько всем снюсь? Один журналист даже материал написал: "Сны о Путине".

Т.: Ну, это неудивительно. Вас так много... А больше, почитай, никого и нет...

П.: (морщась). Не в том дело. Бориса Николаевича тоже было очень много, но он не снился. Он действовал на другом уровне - все чувствовали себя немного нездоровыми. А я именно снюсь, причем каждому по-своему. В самых причудливых ситуациях. Фотограф видит сон о том, как снимает меня, и я удивительно послушно и доброжелательно позирую. Женщины - не подумайте плохого - видят сны о наших совместных путешествиях. Детям снится, что я показываю им Кремль и что сам я при этом резиновый (все сны подлинные - Д.Б.). Я думаю, что меня можно было бы назвать основоположником новой политики - сновидческой.

Т.: Что за политика?

П.: Сейчас объясню. Мне, видите ли, хотелось бы поспорить. Вот я в вашем диалоге выступаю государственником, остроумно опровергаю хитроумные аргументы Бориса Абрамовича... Виталий Товиевич, я слов-то таких не знаю! Это вам бы хотелось, чтобы я так опровергал его аргументы, - которые, как и мои контраргументы, суть ваши собственные. Пушкинский "Воображаемый диалог с Александром II", но в технике двухтысячного года. Ведь все контраргументы, которые высказывает Александр, - сугубо пушкинские. Вы никогда не замечали, с какой маниакальной навязчивостью преследует Пушкина образ ожившей статуи? Медный всадник, каменный гость... Явился молодой дерзкий вольнолюбец (или маленький скромный чиновник, каковым наш вольнолюбец чувствовал себя в тридцать четыре года), наговорил вызывающих вещей - и статуя в одном случае кивнула, в другом - повернула голову... Заметьте, в обоих случаях начинается с головы! Наверняка его тер! зал этот сон!

Т.: Конечно, терзал. Вероятнее всего, он и увидел "Медного всадника" во сне...

П.: Ну, так ваш диалог Путина с Березовским как раз и есть современная версия "Медного всадника". Но уверяю вас, что никакой медный всадник ни за кем не скакал. Это все вообразилось бедному безумцу. Просто по логике вещей он должен был скакать... не находите?

Т.: По логике вещей - значит по логике сна?

П.: Ну естественно. И по этой же логике сна строится вся моя политика. Я вообще ваше коллективное сновидение, понимаете? Сон страны.

Т.: Не самый страшный сон, могу заметить... Ей тут такое снилось... в разны годы...

П.: Заговорили ямбом пятистопным?
И я могу: так будет даже лучше.
Я гость, но я не каменный. Скорее
Резиновый. Не каменный я мальчик,
Но гость я гуттаперчевый. Понятно?
Я принимаю формы только те,
Которые диктует ваша воля.
Хотите, стану устрицей? Я слышал,
Вы к ним неравнодушны. А могу
Стать государственником: к ним вы тоже
Неравнодушны... Ваше сновиденье
И впрямь получше прочих. Вашу руку!
Не бойтесь, не откусят.

Т.: Тяжело
Пожатье каучуковой десницы!

П.: Ладно, переходим на прозу. Чтобы по-шекспировски: то так, то этак. Словом, вы поняли: никакого диалога с Березовским у реального Путина в нынешних обстоятельствах не получилось бы. Но вам хочется видеть меня таким - твердым, но либеральным, последовательным, но неопасным. По крайней мере для интеллигенции. И для вас я действительно таков. Есть и другая категория людей, им хочется видеть меня сатрапом... Ну, не потому, конечно, что им так уж дороги идеи свободы, - нет, какие там свободы в мире, где властвует денежный мешок! Это не я, это перефразированный Ленин... Так вот, свободы им на фиг не нужны, но необходимо теплое, где-то в животе возникающее чувство своей общности, сплоченности в неправедном мире. И я им даю эту возможность.

Т.: Вы имеете в виду... (замолкает).

П.: Не хотите называть коллег, нарушать корпоративную этику? Правильно, я тоже не буду их перечислять. Все и так понятно. Мы же с вами так хорошо понимаем друг друга... во сне. Короче, я идеальное коллективное сновидение. Народу снился сон о возвращении гимна, это была общая греза, - и пожалуйста, я вернул гимн. Потому что по извращенной логике сна возвращение второстепенных признаков само собою вызывает к жизни первостепенные. Наденьте плащ, и пойдет дождь. Разве не так?

Т.: Бывало... в детстве...

П.: А у них вечное детство. Надели гимн - и пошло счастье. Покой. Надо ли вам говорить, что я совершенно не государственник и ни в малой мере не имперец? Никакой не душитель и ничуть не сатрап? И уж, конечно, не либерал, не Пиночет, не радикальный рыночник?

Т.: Но кто же вы?

П.: (интригующе). Сказать?

Т.: Ну?!

П.: Никому не скажете?

Т.: Попробую...

П.: Дайте ухо (шепчет что-то).

Т.: (вновь отшатываясь). Быть не может! Не может этого быть!

П.: (кивая). Я вам точно говорю. Уж я-то знаю.

Т.: Так-таки совсем ничего?

П.: Абсолютно. Хотите, продемонстрирую? (Тает в воздухе). Ну, что? Изменилось что-нибудь?

Т.: (принюхивается). Пожалуй... пожалуй, действительно нет...

П.: (появляясь снова). Ну вот, видите. Сон, облако, туман. Пустое место.

Т.: И... и как вам это удается?

П.: (с важностью). Править страной в таком состоянии? Ноу-хау! (Самодовольно смеется). Все очень просто: достаточно погрузить в сон, а там все само приснится. Вспомните простейшие гипнотические техники, вспомните детство: спокойнее всего засыпается, когда рядом кто-то что-то тихо и сосредоточенно делает. Бабушка вяжет, мать читает... Вы спите, а жизнь идет. Нечто подобное происходит и у нас: кто-то что-то принимает, подписывает, Шойгу кого-то спасает, - заметьте, это тоже стало рутиной... Короче, если вас не разбудят события вроде "Курска", - а я надеюсь, что обойдется, - все вы так и будете почивать, видя во сне счастливую и сильную страну. Вам ведь этого хочется?

Т.: Не всем...

П.: (слегка раздражаясь). Ну, а кому не хочется - те пусть видят слабую и униженную, раздерганную, нищую... Пусть орут во сне на весь шестой канал... Пусть снятся себе героями-освободителями... Но при выборе между кошмаром и сном золотым большинство ведь предпочитает сон золотой, разве нет? Обратите также внимание на общее замедление всех процессов в организме. Температура общественной жизни упала до тридцати пяти, а то и ниже. И скоро мало будет отличаться от температуры окружающей среды. Вот говорят: нет альтернативы Путину. Но позвольте: какова же может быть альтернатива сну? Только бодрствование. А когда спящий проснется и увидит себя на краю пропасти, разве не станет он умолять, чтобы его снова усыпили?

Т.: Станет. Конечно, станет.

П.: В этом и заключается проблема с альтернативой. Мое отсутствие вмещает все, всех, соответствует любым представлениям - какая уж тут альтернатива! Это не государственничество, о нет... вернее, государственничество ровно в той степени, в какой месмеризация отличается от разложения. Это не исцеление, это гипноз.

Т.: Потому что больной неизлечим?

П.: Это вы сказали, а не я. Впрочем, все остальное тоже вы сказали.

Т.: Но простите... Что, если стране приснится сон о терроре?

П.: Очень может быть. "Я за чужой не отвечаю сон".

Т.: А если я сейчас проснусь - вы исчезнете?

П.: Нет.

Т.: Почему?

П.: Потому что это вам приснится, что вы проснулись.

Т.: А вот посмотрим! Раз... два... три! (Трет глаза). Не вышло. Еще раз. Раз... два... три!

П.: (ласково смеется).

Занавес.

2.

Событие, которым так долго пугали либералы, совершилось: Юрий Поляков стал главным редактором "Литературной газеты" и опубликовал передовицу. Говорить о назначении Полякова как таковом после Агеева (позапрошлый "Голод") уже неинтересно, интереснее рассмотреть свежую декларацию о намерениях. В ней обращают на себя внимание два основных пункта, декларируемых с особенным жаром: 1). Во всем, что происходило со страной в последнее время, виноваты и мы, журналисты. И едва ли не в первую очередь. 2). У нас, славянофилов и западников, либералов и консерваторов, очень много общего. Гораздо больше, чем различного. Это общее - Россия.

Начнем с пункта первого: мы, журналисты... Какие еще мы? Поляков, конечно, работал в газетах - печатал колонки в "Собеседнике", обзоры в разных других местах, - но это все никакая не журналистика, это так, дневник писателя. Вроде вот этого. А журналистика - когда в командировки ездишь, расследования проводишь, правду говоришь (или, вернее, то, что тебе или твоему боссу кажется правдой, - но по крайней мере информация добыта лично, с бою). Такая-то журналистика, уверяю вас, ни в чем не виновата.

Но это ладно, это бы Бог с ним. Гораздо занятнее следующая подмена: все мы братья, у всех одна Россия, разница в убеждениях не должна нам мешать объединяться...

Да конечно, не должна! Но ведь мы в 1985-1987 годах, во времена "Апреля" и "Памяти", раскалывались вовсе не по идеологическому признаку! Все отлично понимали, что Солженицын никакой не либерал, не говоря уж о Леониде Бородине, - но понимали и то, что коммунисты никакие не почвенники! Красно-коричневый блок очень пытался стать бело-коричневым, все-таки более приятное сочетание цветов, - но ничего не получалось: нельзя одновременно воспевать революционных матросов и расстрелянную царскую семью! Нет, размежевание шло никак не по линии "красный" - "белый", "коммунист" - "антикоммунист". Потому-то и все бывшие республики, отпав от России, не успокоились, а продолжали яростно делиться внутри себя: наши идеологические разногласия столь же условны, как границы.

Вот вам пример: любимый мой писатель - Лимонов, и свобода его мне дороже свободы НТВ, а сам он ближе моего кажущегося единомышленника, так называемого либерала Гусинского. Я вообще убежденного, упертого противника предпочитаю переменчивому единомышленнику. Это опасная тенденция - объединять всех на российской зыбкой почве. Хватит, мол, намахались кулаками, обнимемтесь... Нет, господа. Не будем мы с вами обниматься. Мы просто поделимся по более конкретному признаку, отказавшись наконец от всяких идеологических различий: есть у человека какие-нибудь ценности, кроме собственной ... (самоцензура) - или нет. Ибо человек, который не готов ничем заплатить за свои взгляды, называется не либералом, а релятивистом, и поразительно легко становится кем угодно.

То-то мне и обидно, что у нас почти нет либералов, готовых чем-то жертвовать за свои взгляды. А вот большевиков и имперцев, отличающихся этой похвальной упертостью, - все-таки побольше, потому что упертость входит в их джентльменский набор. Или потому, что дураку проще быть уверенным в своей правоте. Умного, что называется, рефлексия заедает.

Тут недавно между Владимиром Бондаренко и Никитой Елисеевым разгорелся спор на страницах "Нового мира": Бондаренко как раз из тех, кто призывает демаркационную линию не то чтобы размыть, но... подвинуть. Он согласен хвалить Венедикта Ерофеева, Юрия Трифонова и прочих кумиров интеллигенции. Он почти цивилизованный человек. Он входит в несколько либеральных жюри, он как бы наводит мосты между красными и некрасными, он пытается даже сохранить благопристойность, говоря об оппонентах... Хотя именно эта благопристойность тысячекратно омерзительнее прохановского откровенного бреда.

И вот Бондаренко утверждает: лучше верить в "Спартак", чем не верить ни во что. А Елисеев возражает: да конечно же, лучше не верить ни во что! Ибо человек, ни во что не верящий, труднее поддается кровавым массовым гипнозам!

Вот не сказал бы. Я очень люблю Елисеева, но либерализм его, понятый чересчур буквально, - мешает ему увидеть очевидную вещь: перед нами очередной "выбор дьявола" из двух совершенно равноправных зол! Что и подтверждается всей историей нашего двадцатого века, когда мы то "ни во что не верили" (1900 - 1917, 1985 - 2000), то верили в "Спартак" (все остальное время). Впрочем, "Спартак" здесь не более чем псевдоним дьявола. И обратите внимание: релятивисты делали все возможное, чтобы расчистить путь именно для диктатуры. Ибо абсолютную моральную правоту таким людям, как Никита Михалков, придают такие люди, как Иван Охлобыстин.

Волкодав прав, а людоед нет. Ужасно, но факт.

3.

Старый стишок по этому поводу.

Тут больше жить нельзя. По крайней мере век
Сухой земле не видеть всхода.
На выжженную гладь крошится мелкий снег,
И воздух сладок, как свобода.
Что делать! Я люблю усталость эту, тишь,
Послевоенный отдых Бога.
Мы перешли рубеж - когда, не уследишь:
Всего случилось слишком много.
Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид,
Победы лик обезображен,
Война окончена, ее исток забыт,
Ее итог уже неважен,
Погибшие в раю, зачинщики в аду,
Удел живых - пустое место...
Но не зови меня брататься: не пойду.
Ты все же из другого теста.

Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах,
Среди миров звенят стаканы:
За пиршественный стол на общих небесах
Сошлись враждующие станы.
Казалось бы, теперь, в собрании теней,
Когда мы оба очутились
В подполье, на полях, в чистилище - верней,
В одном из тысячи чистилищ,
Казалось бы, теперь, в стране таких могил,
Такой переболевшей боли,
Перегоревших слез - и мы с тобой могли б
Пожать друг другу руки, что ли.
Но не зови меня брататься, визави,
Не нам пожатьем пачкать руки.
Казалось бы, теперь, когда у нас в крови
Безверия, стыда и скуки
Не меньше, чем допрежь - надежды и вины
И больше, чем гемоглобина,
Казалось бы, теперь, когда мы все равны, -
Мне все еще не все едино.

Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,
Я ока требую за око.
Я все еще люблю булатный мой кинжал,
Наследье бранного Востока.
Когда прощенье всем, подряд, наперечет,
До распоследнего солдата, -
Ты все-таки не я, хотя и я не тот,
Каким ты знал меня когда-то.

Гарь, ночь без времени, ущербная луна,
Среди миров гремит посуда,
А я стою один, и ненависть одна
Еще жива во мне покуда.
В тоске безумия, в бессилье немоты,
В круженье морока и бреда -
Ты все еще не я, я все еще не ты.
И в этом вся моя победа.