Новости культуры в Русском Журнале / Театр

За прошедшие две недели случилось неожиданно много премьер, которые принято называть "статусными". Таких, куда является блистать бомонд и сразу весь, как говорится, "критический корпус". Таких, о которых считает необходимым написать всякое издание, даже если оно сроду театром не интересовалось. Ну, в общем, тех, о которых в приличном обществе приятно сказать, как бы между прочим: "был тут на днях на премьере... N была восхитительна, а NN так растолстел!".

Началось все с "Короля Лира" в Художественном театре, показанного еще в последние дни октября. Мировая знаменитость Тадаси Судзуки, давно уже пытающийся поженить европейскую и японскую театральные традиции, поставил в Художественном театре "Короля Лира" - повтор своей же постановки двадцатилетней давности. Режиссер уверяет, что нынешний спектакль - "другой и свежий", но ясно, что все основные составляющие прежнего японского варианта сохранились и в русском. Количество действующих лиц и сам текст трагедии сильно урезаны (московская критика дружно назвала это действо комиксом), все одеты в кимоно, женские роли исполняют мужчины, а сам Лир по сюжету находится в лечебнице для душевнобольных и сидит в каталке, сопровождаемой медсестрой (ее тоже, ясное дело, играет мужчина). Если этот "Лир" и "другой", то только благодаря молодым русским актерам, которые не могут, даже надолго застывая и выталкивая из себ я текст в виде резких воплей, как полагается по методике Судзуки, не подпустить немного психологизма. В большинстве случаев это выглядит не драматично, а скорее забавно, как коварно вращающая глазами бородатая Регана (Дмитрий Куличков) или атлетическая Корделия со скорбным лицом (Евгений Савинков). Не говорю уже о медсестре (Олег Тополянский), которая, сидя в коротком халатике на полу около кресла Лира, ухохатывается над книжкой и зачитывает из нее больному реплики шута. Единственный, кто умудряется в условиях судзуковых ограничений сохранять какую-то содержательность роли и выглядеть эффектно, - это Лир в исполнении Анатолия Белого, с замедленной скульптурной пластикой и мощным внутренним напряжением.

Готовясь к спектаклю, МХАТовские актеры два месяца занимались особым тренингом в Сидзуока, где выстроена театральная империя Судзуки, и все равно соединение японского с русским выглядело комично. Роскошные узорные кимоно, сшитые из антикварных тканей, смотрелись со мхатовской сцены как атласные халаты, а журналисты, уже в Москве посмотревшие, как именно проводится тренинг, неприлично хихикали, рассказывая, что актеры то медленно ходили, то резко выкрикивали: "Чмо!". Марина Давыдова написала в газете "Известия": "Лучшие спектакли Судзуки можно было сравнить с затишьем перед грозой, с самой грозой, со светом пламени, с течением реки, с подъемом на Фудзияму и с распускающимся цветком. "Короля Лира" хочется сравнить с индийским фильмом, мексиканским сериалом и мультфильмом про черепашек ниндзя. Но если встреча двух театральных культур возможна лишь в пространстве китча, не лучше ли им вообще никогда н е встречаться".

Если японскую традицию русские актеры, возможно, просто не смогли донести до зрителя, то те идеи и ходы, которые Судзуки почерпнул в европейском театре, оказались вполне внятными и безнадежно устаревшими. Начиная с утверждения "весь мир - сумасшедший дом", которая была популярна в эпоху лобовых концепций 70-х, и заканчивая музыкой - Чайковским и Генделем, - будто взятой со сборника популярных классических пьес.

Вторая "статусная" премьера месяца тоже принадлежала МХТ, где Нина Чусова поставила мольеровского "Тартюфа". Рассчитывать здесь действительно было на что. Во-первых, молодая и модная Чусова со своей буйной витальностью и комическим талантом. Во-вторых - Табаков в буквально созданной для него роли Тартюфа. Затем - обаятельный толстяк Семчев - Оргон, костюмы Павла Каплевича, музыка Олега Кострова. В общем, все могло бы случиться. Не случилось. Критики один за другим называли постановку бессмысленной. Роман Должанский ("Коммерсант"): "постановка "Тартюфа"... пугающе, звеняще пуста и глупа... Для актерского организма тяжело и вредно, должно быть, играть спектакль, в котором нет ни идеи, ни решения, ни стиля. В котором, черт возьми, нет ни одной по-настоящему смешной шутки, ни одного стоящего гэга, одно только неостроумное кривлянье". Марина Давыдова ("Известия"): "Во что играет Чусова в новой мхатовской постановке, я не понимаю решительно. Что это? Сценические комиксы? Зачем же рисовать их такими масляными красками? Театральная феерия?... Так зачем же в ней претензия на концепцию? Клоунада?... Но отчего же так не смешно? Может, мюзикл?... Но пусть тогда уж поют, что ли. И не стихи Мольера в звонком переводе Михаила Донского, а какую-нибудь адаптацию великого текста. Пусть это будет хоть что-нибудь".

Богатые декорации Анастасии Глебовой и Владимира Мартиросова были похожи на позолоченную резную шкатулочку, всю в дверцах и балкончиках, с вензелем-портретом хозяина дома. Костюмы Павла Каплевича были яркими и полосатыми.

Длинноногая бабушка госпожа Пернель (Наталья Кочетова) в коротком платье и на шпильках в гневе покидала дом сына, сопровождаемая дюжим негром. Ревел мотор, мелькали пятна света от фар, и она уезжала. Звук подъезжающей машины - и в дверь входил громадный Оргон эдаким сине-полосатым Черчиллем, в котелке и с сигарой. Под мышкой у него был завернутый в золотую бумагу римский бюстик Тартюфа.

Вообще-то казалось, что напридумано всего - о-го-го. Вот, например, Клеант-Леонтьев, весь в зелено-полосатом и с такими же полосатыми чемоданами, поначалу изображал агента 007. Был в темных очках и под таинственную музыку в полутьме раскладывал по пакетикам тартюфовы улики. Сам Тартюф выглядел явным уголовником - живот и руки сплошь расписаны татуировками, он окружил себя свитой из слуги-карлика и двух шлюх-монашек и пел под гитару "Тишину за Рогожской заставою". Куколка-Эльмира (Марина Зудина) обольщала Тартюфа в бассейне, который выглядел, как ряды раскрывшихся вееров-волн, а перед тем, раздеваясь за ширмой, она соблазнительно вывешивала на ее край розовые панталончики и лифчик. За соседней ширмой вывешивал полосатые трусы и чулки Тартюф. Но только все эти изобретательно сочиненные детали - одни смешные, а другие пошловатые - ни во что не складывались. Как будто Чусова, придумав какую-нибудь штучку, потом забывала о ней и бралась за новую (как позабыла о том, что в начал е спектакля назначила Клеанта шпионом). Но самое удивительное несоответствие происходило в финале. Солдатами, которые именем короля приходили арестовать Тартюфа, оказывалась его же хихикающая свита - карлик и монашки. Тартюфа уводили, но всякому зрителю было понятно, что это розыгрыш, что мошенник, разумеется, на свободе, а значит Оргону по-прежнему угрожает опасность. Но Чусову уже такие детали не интересовали - сюжет спектакля был окончательно брошен ради свадебного финала со всеобщим переодеванием в белые платья и камзолы с фижмами. Уже полетел сверкающий дождик, и все превратилось в феерию с новым дефиле пародийных костюмов Каплевича.

Вслед за "Тартюфом" появилась и одна из так называемых "рядовых" премьер, которая, тем не менее, обещала стать любопытной. Постановка "Откровения князя Касатского" была сделана по толстовскому "Отцу Сергию" в Театральной мастерской Георгия Тараторкина. Интриговало, что на главную роль назначили одного из лучших актеров ТЮЗа - Игоря Гордина, героя гинкасовской "Дамы с собачкой" и недавнего "Вишневого сада" Някрошюса. Александр Назаров, артист "Современника", поставивший в Москве уже несколько неплохих спектаклей (лучшим, пожалуй, был "Войцек" в Центре драматургии с Сиятвиндой в главной роли), дал спектаклю подзаголовок "чудо (miracle) без антракта". Имел он в виду, судя по всему, не чудо, а миракль, как средневековый театральный жанр, рассказывающий о христианских чудесах. Иначе не понять, к чему в начале ребенок, выйдя на сцену, бьет в колокол и возвещает: "Игра о Степане Касатском!", а прочие герои спектакля, хихикая и толкаясь, как школьники, изображают, что все э то не всерьез. Довольно быстро стало ясно, что Назаров просто стесняется всерьез проследить за историей духовного преображения князя (ту же проблему совсем недавно мы наблюдали у братьев Пресняковых, инсценировавших "Воскресение"), и потому за всеми этими играми, глупыми ухмылками и щипанием стоящих рядом "одноклассников" толстовский сюжет так и не возникает. А хороший актер Гордин в знаменитой мозжухинско-бондарчуковской роли остается комическим занудой. Стоило ли огород городить?

Еще одной модной ноябрьской премьерой стал давно обещанный спектакль любимца бомондной публики Марка Захарова. Постановку пьесы Островского "Последняя жертва" в Ленкоме назвали "Ва-банк". Критики один за другим писали о лихорадочном динамизме спектакля, о гонке, которую Захаров сделал метафорой нынешнего времени, и припоминали последнюю ленкомовскую постановку по Островскому - "Мудреца" пятнадцатилетней давности, главной темой которого была роскошь и блеск времен "первоначального накопления капитала". Теперь Олег Шейнцис выставил на сцене ряды блестящих лаковых экипажей, а сзади поместил крутящуюся панораму Москвы - вот и образ неостановимого движения и городской толчеи: героям не так-то просто протиснуться меж колес и дверей в этой транспортной пробке, чтобы выйти на сцену.

Тема любви в такой ситуации хоть и определяет сюжет, но уходит на задний план. И действительно, если вспомнить недавнюю - неторопливую и обстоятельную - постановку той же пьесы в Художественном театре: там, когда молодой вдове Юлии, которую играла Марина Зудина, надо было оставить обманувшего ее любовника (в этой роли выходил красивый длинноволосый студент Школы-студии МХАТ) ради спокойной жизни с солидным миллионером (седовласый Олег Табаков), - разница между мужчинами казалась весьма чувствительной. Здесь, когда Александра Захарова должна разрешить ту же дилемму, разрываясь между суетливым сорокалетним Виктором Раковым и подтянутым, невозможно элегантным и лениво обаятельным Александром Збруевым, ситуация не кажется такой драматической.

Мне же, надо сказать, важным и симптоматичным кажется не образ, который выбрал чуткий к зрительскому успеху Марк Анатольевич, а способ, которым он препарировал пьесу Островского. Текст, укороченный по крайней мере вдвое, оброс огромным количеством захаровских досочинений, вернее сказать - режиссерских отсебятин. Герои безостановочно мечут в зал шутки, о которых автор и слыхом не слыхивал, появляются новые герои (вроде отряда горячих абреков, сопровождающих явного кавказца Салая Салтаныча, или выписанной в Москву миллионером на один вечер Патти). И все это для того, чтобы приблизить столетнюю пьесу к сегодняшнему моменту и зрителю. Я далека от того, чтобы что-нибудь из этого осуждать: как сокращение классических текстов, так и их дописывание. Отдаю себе отчет, что театр - искусство вполне самостоятельное, а кому нужна пьеса, могут и книжку с полки взять. Речь идет только о том, для чего это делается и как результат соотносится с исходным продуктом. Вот ведь подряд идем: и " Король Лир" обструган до того, что сюжет рвется и летит к черту, не говоря уже о смыслах. Поэтический текст "Тартюфа" так набит дешевкой отсебятин, что и стихи перестают быть стихами, и смысл главной мольеровской пьесы скукоживается и становится примитивным. Да и "Последняя жертва" в "Ленкоме" заметно измельчала. А ведь тексты-то все великие, "намоленные", как говорится, уже за века постановок обросшие таким количеством новых смыслов, что нынешний отказ эти смыслы "приращивать" им нечувствителен. Зато нам этот отказ вреден. И много говорит о нашем времени и театре.