Вначале партизан боялись больше, чем немцев... Воспоминания о войне и оккупации жителей суражской деревни Гудовка (записал Дмитрий Карпов)

Сижу в крохотной кухоньке супругов Пивоваровых. Слушаю их рассказ и никак не могу сообразить, почему и Лидия Яковлевна, и Иван Дмитриевич, которым в 41-м было по десять лет, убеждены, что немцы оказались у их дома чуть ли не через пару недель после 22 июня. Из­вестно ведь, что Брянщина была оккупирована только осенью сорок первого. И только потом понимаю, почему таким коротким кажется им тот первый этап войны.

Радио в деревне не было, телефона тоже. Дороги плохие, да и не до разъездов было - целыми днями колхозники пропадали в поле. О нападении «германца» гудовцы узнали толь­ко через несколько дней, когда из Суража при­ехали за мужиками военкоматовские команди­ры. Всех даже забрать не успели, только пер­вые призывные возраста. О фронтовых делах сведения доходили обрывочные, через третьи руки. А потом по пустым прежде проселкам вдруг хлынули потоки отступающих красноар­мейцев. От них и узнали, что пал Киев. Вот когда война реально заглянула в деревню.

- Слушаю о том, как пронеслись немецкие мотоциклисты, а «с Белоруссии» все шли и шли окруженцы, выпрашивая хоть какую-нибудь, даже рваненькую, гражданскую оде­жонку, чтоб, переодевшись, избежать плена. Как делились с ними немудреной крестьянской едой. И здесь, как в сотнях других мест, наши танкисты топили в болотах свои танки, остав­шиеся без горючего, а семьи деревенских коммунистов никто даже не пытался эвакуи­ровать, и они, не зная, что делать, остались по домам. Пока быстро появившиеся после прихо­да немцев староста, которого в Гудовке называ­ли почему-то бургомистром, и полицаи не сда­ли их своим хозяевам. И ведь не было среди предателей пришлых - свои же соседи.

- Как наши вернулись, их всех посадили как пособников, - говорит Иван Дмитриевич. - А батьков наших сразу же на фронт погнали. И побило их под Могилевом. Немец там здо­рово укрепился. Много мужиков наших там по­гибло. А этих, я считаю, от войны просто спря­тали в лагерях. Они потом все домой пришли. Мы их всех знаем...

И партизаны появились. Вот тут и пора­зила меня фраза, оброненная Лидией Яковлев­ной: «Мой младший брат их сначала боялся больше, чем немцев». Как же так? Начинаю расспрашивать мою собеседницу и узнаю при­чину.

Оккупанты вначале не зверствовали. Появлялись днем из соседнего Душатина, где у них был «куст», забирали тех, кого показывали их помощники, и уезжали. Те продовольственные поставки, которые они требовали, тоже не от­личались от довоенного крестьянского «оброка». Даже наших пленных солдат, кто родом из этих мест был, вначале по домам отпускали. Это уж потом, когда партизаны их доставать стали да когда на фронте дела не заладились, фаши­сты озлобились.

А партизаны приходили ночью. Их надо было накормить и с собой продуктов дать. До сих пор Лидия Яковлевна с горечью вспоми­нает, как без церемоний могли некоторые «народные мстители» забрать стаканчик соли - величайшую ценность по тем временам. Со­лью можно было разжиться только в городе, продав что-нибудь из выращенного в своем хо­зяйстве. Кроме того, не забывали партизаны и об изменниках. Убивали немецких при­служников и жгли их хаты. Вот ребенок и бо­ялся ночной стрельбы, криков да зарева пожа­ров.

Так и повелось: ночью партизаны прихо­дят разбираться с теми, кто сотрудничал с нем­цами, а днем оккупанты приезжают за теми, к кому по-дружески заглядывали гости из леса. Правда, не всегда соседи доносили друг на дру­га. Иногда и жизнью рисковали ради односельчан.

- Вот к нам Соня часто заходит, - Лидия Яковлевна кивает головой в сторону окна. - Ей тогда три годика было. Батька в партизаны ушел, а матка ее, Лекса, с ней дома осталась. Полицаи и пошли ее забирать, ей об этом люди забежали сказать. Заметалась она. Доч­ку в ночевке (долбленое деревянное корытце) схватила - и к соседям: спасите Христа ради. В руки им пихнула, а сама в огород и повалилась в картошку. Бежать ноги от страха не держали. А те пришли, все обшарили. В огород вышли, а там вдали кто-то бежал к овину. Полицаи туда и припустили. Потом вернулись и по соседям; куда, мол, подевалась эта сучка партизанс­кая? И к той соседке зашли. А та ни жива ни мертва. Своих детей под пули подставлять! Но Соню не выдали. Запихнули в ночевке под печь, загородили. Молились: лишь бы не закричала.

А та себе спит там спокойненько. Не нашли ее. Остались они с матерью живы. В лесу потом прятались, пока наши не пришли.

Но не всем так везло. Страшным был рассказ моих собеседников о партизане Пискуне. Так и не знают, фамилия это или прозвище - Пискун да и Пискун.

Когда его семью забрали как партизанскую и угнали «на Унечу», Пискун оказался в городе и принял казнь страшнее, чем смерть. Он ви­дел, как палачи убили его детей и жену и сбро­сили в ров вместе с другими казненными. А маленькой дочке нелюдь во вражеском мунди­ре просто сломал ударом о колено позвоночник...

Пискун вернулся домой и вырезал весь род того предателя, который выдал его се­мью, - всех, вплоть до троюродных племян­ников. В деревнях в то время почти все род­ственники жили рядом. Пивоваровы не осужда­ют партизана, хотя до сих пор в их словах скво­зит ужас перед тем кровопролитием, когда вспо­минают, как «страшно гнал Пискун свои кони» по гудовскому песчаному проселку, выследив дядю своего врага. Тот, заглянувший в их деревню погостить у знакомого, нашел здесь смерть.

А потом, с весны 43-го, оккупанты стали угонять в Неметчину подростков постарше. И шестнадцатилетнему брату Ивана Дмитрие­вича Федору пришлось уйти со своими по­годками в партизанский отряд, чтоб спастись от этой напасти. Семьям юных партизан тоже пришлось скрываться в лесах «на Белоруссии» до прихода Красной Армии. В деревне все знали, кто ушел «к русским». И полицаи знали - местные же. А службу свою они справляли до самого ухода своих хозяев.

Отступая, немцы на ходу разграбили то, что еще уцелело в Гудовке, часть домов «за­палили». Не все, правда, - спешили. Уцелев­шие жители, в том числе и Лидия Яковлевна с матерью, братом и сестрами, «хоронились» в окопах, вырытых на огородах от бомбежек.

А потом появились наши солдаты. Моя собеседница до сих пор с жалостью вспомина­ет, какие они были грязные, оборванные и смертельно уставшие. Но они дошли сюда и пошли дальше на запад. Чувства, переполняв­шие их тогда, Пивоваровым трудно даже выразить словами: «Это была страшная радость!»