НАШИ ДАТЫ  

120 лет со дня рождения Александра Блока (1880- 1921). Его знаменитая строка «Мы - дети страшных лет России» лучше многих томов характеризует драматические события начала века в нашей стране.

"Время МН ", №202 за 28 ноября 2000 г.

__________________________________________________________________________________________

Блок Александр Александрович (1880 - 1921), поэт, драматург, эссеист.

Родился 16 ноября (28 н.с.) в Петербурге в дворянской семье. Отец, профессор права Варшавского университета, и мать, страстная любительница литературы и переводчица, разошлись сразу после рождения сына. Детские годы Блока прошли в семье деда, известного ботаника А.Бекетова, некоторое время бывшего ректором Петербургского университета. Это была семья высокой культуры, где практически все (бабушка и все ее дочери, в том числе и мать Блока) занимались литературной деятельностью, переводили, сочиняли, писали стихи.

Блока ревниво оберегали от малейших соприкосновений с внешним миром, с "грубой жизнью". Он рос сосредоточенным, углубленным в себя. Все лето проводил в подмосковном имении деда - Шахматове. Он учился в гимназии, тайком писал стихи, показывая их только матери, которая на всю жизнь осталась для него самым близким человеком...

Воспоминания об Александре Блоке

Анна Ахматова

     В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (то есть только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение «На деревянном мостике у края света».

     Но я представила себе пышное петербургское ресторанное чествование, почему-то всегда похожее на поминки, фраки, хорошее шампанское, и плохой французский язык, и тосты - и предпочла курсисток.

     На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: «Вот Аничка для себя добилась равноправия».

     В артистической я встретила Блока.

     Я спросила его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: «Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски».

     К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он - с упреком - в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в Цехе поэтов, и в Обществе Ревнителей Художественного Слова, и на Башне Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.

     Насколько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно - гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак.

     Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?» Блок посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь». Я стала отказываться: «Когда я читаю «Я надела узкую юбку», - смеются». Он ответил: «Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов»,- тоже смеются».

     Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и сказал: «У него жирный адвокатский голос».

     В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой - Блок». (Вот «Стихи о Прекрасной Даме».) А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут...» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого драматического театра весной 1921 года Блок подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него.

     Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: «Александр Александрович!» Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы едете?» Я успеваю ответить: «Одна». Поезд трогается.

     Сегодня, через 51 год, открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной.- Меня бес дразнит.- Анна Ахматова в почтовом поезде».

     Блок записывает в другом месте, что я вместе с Дельмас и Е. Ю. Кузьминой-Караваевой измучила его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

     Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните, потому что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима: «Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

     «Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвения и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата - 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

     И снова я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются, как на том свете».

     А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

     А через четверть века все в том же Драматическом театре - вечер памяти Блока (1946), и я читаю только что написанные мною стихи:

Он прав - опять фонарь, аптека, Нева, безмолвие, гранит... Как памятник началу века, Там этот человек стоит - Когда он Пушкинскому Дому, Прощаясь, помахал рукой И принял смертную истому Как незаслуженный покой.

1965

__________________________________________________________________________________________

85 лет назад родился Константин Симонов (1915-1979). Целое поколение зачитывалось его военной прозой и стихами, написанными во время и под впечатлением Великой Отечественной. А потом оказалось, что это не вся правда о войне и даже не полправды...

"Время МН ", №202 за 28 ноября 2000 г.

__________________________________________________________________________________________

Да, конечно, помог опубликовать наследие Булгакова. Опубликовал рассказы Зощенко в "Новом мире". "Пробил" вместе со Смирновым и Наровчатовым мемориал "Неизвестный солдат" у Кремлевской стены, именно Симонову принадлежат строки: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен". Но на любое симоновское доброе дело сейчас найдут десяток "но".

Так, Наталья Иванова пишет: "...летом 34-го девятнадцатилетним отправился на Беломорканал за впечатлениями. Последовал за настоящими писателями, которые во главе с Горьким ранее отправились туда же. (...) Сознательный выбор сюжета (в качестве поэтического) о Беломорканале нельзя расценить иначе как конъюнктурный".

Она, противопоставляя Симонову Ахматову, Цветаеву, Пастернака, как-то забывает, что все они - предыдущее поколение, встретившее революцию уже зрелыми людьми. Симонов же родился в 1915-м, и, если уж сравнивать его - то с Павлом Коганом, с Семеном Гудзенко, с Юлией Друниной, с Евгением Долматовским, с Сергеем Наровчатовым, с Маргаритой Алигер. С людьми его поколения.

Если почитать воспоминания ровесников Симонова, тех, чья юность пришлась на 30-е годы, становится понятно, что не расчет двигал ими (скажем так - в основном не расчет), а искренняя вера в правильность пути, по которому идет страна. И юный Симонов, думается, тоже был вполне искренним в своем желании "приблизиться к народу". Как-то уживалось это в них - подчеркиваю, не в одном Симонове, а почти во всех его ровесниках - любовь к настоящей литературе и желание направить литературу на службу новому строю. Они - дети своей эпохи, мы - своей. И нам просто повезло, что теперь не надо воспевать войну в Чечне, чтобы получить возможность печататься.

"Любовная пара "Валентина Серова - Константин Симонов" была у всех на устах, - пишет Н. Иванова, - один (одна) только прибавлял известности другой (другому). Еще одна пара "Ангелина Степанова - Александр Фадеев" стала для них как бы ролевой моделью. Зная об уважительно-восхищенном отношении Симонова к Фадееву, в этом можно не сомневаться. (...) Совместная жизнь не складывалась... В результате всего происшедшего артистка Серова стала регулярно пить выпивку, а Константин Симонов - изо всех сил стремиться к общественному положению и успеху".

Оставим на совести автора оборот "пить выпивку". Важно другое: сводить то, что было между Симоновым и Серовой, к "ролевой модели" - все равно, что, препарировав труп, объявить во всеуслышание: души у человека нет. Во время вскрытия не найдена.

"МЫ НАЗЫВАЕМ ЖЕНЩИНУ ЖЕНОЙ..."

Начнем с того, что Валентина Серова - отнюдь не Ангелина Степанова, и именно по общепринятым канонам в жены государственному деятелю, каким с юности себя ощущал и рано или поздно должен был стать Симонов, совсем не годилась. Серова - красавица с "подмоченной" репутацией, за которой тянулся длиннющий хвост слухов и сплетен, актриса, о похождениях и романах которой судачили все, кому не лень, ветреная, абсолютно не дипломатичная - что на уме, то и на языке, абсолютно не умеющая и не желающая сдерживать свои порывы и страсти.

Но Симонов полюбил ее именно такую, и любил вопреки всему, вопреки даже своей натуре. Не думаю, чтобы он, отчаянно добиваясь Серову, держал в уме какую бы то ни было "ролевую модель".

До нее он был женат дважды: коротким и официально не зарегистрированным браком - на Аде Типот, дочери знаменитого режиссера-эстрадника Виктора Типота, и потом - на Евгении Самойловне Ласкиной, которая в 39-м родила ему сына Алексея.

С Валентиной Серовой с самого начала все было по-другому. В фильме 70-х годов "Случай с Полыниным", снятом по одноименной повести Константина Симонова, есть такой эпизод: Галина Петровна, непутевая актриса, смотрит перед выступлением через дырочку в занавесе на зрительный зал. В первом ряду сидит бравый летчик - будущий герой ее романа. Первая встреча по разные стороны рампы... Именно так Валентина Серова рассказывала дочери Маше историю своего знакомства с ее отцом. Правда, в реальной жизни все происходило не на фронте под Мурманском, а в спокойной Москве почти за два года до войны, в 1939-м, на спектакле Театра им. Ленинского комсомола "Зыковы". Валентина, играя Павлу, каждый раз, выходя на сцену, чувствовала на себе чей-то взгляд - горячий и пристальный, оставляющий на лице след как от ожога...

Двадцатичетырехлетний поэт Константин Симонов не пропускал ни одного спектакля, дарил цветы и терпеливо ждал, когда актриса обратит на него внимание. Так начался роман, за которым через некоторое время уже следила вся страна. А потом, во время войны, стихами Константина Симонова Валентине Серовой солдаты объяснялись в любви женам и невестам. К 1942-му году они сложатся в цикл "С тобой и без тебя", - и всех интересующихся его отношениями с Серовой Константин Симонов отсылал к этим стихам: "Там все сказано".

Тогдашним литературным критикам крайне не понравилась героиня симоновских стихов - "злая, ветреная, колючая, ненадолго, да моя..." "Стирки белья никакой демонизм вынести не может. "Роковое" мгновенно отпадает, и перед нами или просто скверный характер, или хорошая женщина, которая была "роковой" по недоразумению или ради моды (не зная, что мода-то устарела). Для "демонизма" необходимы, по меньшей мере, одна домработница и много свободного времени..." - это из статьи В.Александрова в "Литературной газете". Намек на то, что у Серовой было и то, и другое?

Но Валентина совсем не играла в роковую, коварную женщину, от скуки разбивающую сердца, - просто она не любила Симонова так, как он любил ее. Из стихотворения в стихотворение проходит этот мотив - боль любящего, но не любимого. Герой (и автор) хочет нежности, близости души, а получает лишь ночную страсть, тающую под утро. Он чувствует себя почти отвергнутым, но не сдается, вновь и вновь завоевывая то, что чертовски трудно завоевать: женскую любовь.

Но Симонов готов сделать невозможное.

А что же Валентина? Возможно, ей и нужна была его самозабвенная страсть, - сначала нужна как лекарство. Ведь совсем недавно она сама потеряла любимого (ее муж, Герой Советского Союза летчик-истребитель Анатолий Серов погиб, когда их браку еще не исполнилось и года). Что бы про нее ни говорили, как бы ни сплетничали - боль от такой потери проходит очень нескоро...

ДВА СЮЖЕТА

Образ Валентины Серовой тех лет как будто раздваивается. На поверхности то, что доступно всеобщему обозрению, - блестящая актриса, роскошная женщина, пользующаяся колоссальным успехом у мужчин, с легкостью принимающая бесконечные ухаживания - кого только молва ей ни приписывала. И наверное, романы имели место - слухи как дым, без огня не бывают. Но вряд ли эти романы затрагивали душу - слабая женщина, она уступала своим (а больше чужим) желаниям, - лишь бы не думать о недавней потере. Константин Симонов поначалу, возможно, был одним из многих, помогающих "не думать". Потом стал единственным, тем, кто действительно помог - нет, не забыть - пережить боль. Сам Симонов потом говорил дочери, что ее мать не могла противостоять мужскому напору и натиску, но, если она любила человека, если она была ему предана, она его не забывала.

Анатолия Серова Валентина так и не забыла. 11 мая - роковое число в ее жизни. В этот день в 39-м погиб муж. В этот же день, одиннадцать лет спустя, у Валентины Серовой и Константина Симонова родилась дочь Маша. Когда Маша жила с матерью, все ее дни рождения начинались с того, что две женщины - маленькая и большая - рано утром шли к Кремлевской стене, где замурован прах Анатолия Константиновича. Стояли, молчали. Валентина не плакала, но скорбь памяти ощущала даже маленькая Маша. И, чтобы отпечаток этой скорби не накладывался на целый день, мама вела Машу гулять, в кафе-мороженое... Потом был праздник, день рождения становился радостным днем, но начинался он всегда как день памяти у Кремлевской стены. Так продолжалось до Машиных четырнадцати лет. Уступив Симонову, Валентина Васильевна сделала не так, как хотела сама, а так, как хотел он. Хотя она, вероятно, интуитивно чувствовала, что эта любовь изначально обречена на неудачу: они с Симоновым настолько разные, что им противопоказано быть вместе.

В реальной истории любви Симонова и Серовой - как бы два сюжета (и они вполне прослеживаются по симоновским стихам). Один - событийный: там активное начало принадлежит Симонову. Он настаивает, ухаживает, добивается, а она лишь поддается или не поддается, отвечает или не отвечает. Другой сюжет - внутренний, собственно история любви. И здесь, как ни странно, с самого начала Валентина была ведущей, а Симонов - ведомым. Она задавала тон, он тянулся за ней. Она была с избытком наделена природой женским интуитивным умением быть любимой: чем больше даешь, тем крепче привязываешь, - и он учился у нее отдавать без оглядки, щедро, не требуя гарантий, не торгуясь, не считаясь.

Страсть? Да, конечно. Но опять-таки вопреки расхожим представлениям, не только ночь и постель связывали этих двоих. Страсть, как жажда, проходит после утоления. Просто красивая, просто сексапильная женщина вряд ли стала бы единственной для такого человека, как Константин Симонов. Он именно любил в ней "две рядом живущих души". Тело она отдавала с легкостью, душа же принадлежала только ей. А ему хотелось завоевать ее душу.

Какое-то время казалось, что у него это получилось. "Я счастлив что исполняется сейчас когда ты меня любишь (как хорошо писать и выговаривать это слово которого я так долго и упрямо ждал) то о чем я тебе самонадеянно и тоже упрямо говорил давно кажется сто лет назад, когда был Центральный телеграф и несостоявшееся Арагви и когда ты меня не любила и может быть правильно делала - потому что без этого не было бы может быть той трудной, отчаянной, горькой и счастливой нашей жизни этих пяти лет". (Февраль 1946 года. Из письма Симонова Серовой. Сохранена орфография Симонова - запятые он предоставлял расставлять ей.) Конец войны и сразу после - пожалуй, единственное время, когда мечта почти осуществилась.

В войну он был честным, прямым, храбрым, он писал замечательные стихи - словом, был таким, каким она могла гордиться, кого могла полюбить. А потом начался тот самый период в жизни Константина Симонова, из которого до сих пор обильно черпают материал для компромата. "Заказные" поездки за границу - и "заказные", бездарные, официальные стихи и очерки. Жесткое проведение линии партии, участие в кампании против "безродных космополитов", - впрочем, грехи Симонова перечислят и без меня. А заплатил он за них, по сути, почти сразу - и заплатил дорогой ценой. Он потерял Серову. Она была как бы индикатором, проверяющим его поступки. Сама искренняя, не умеющая лгать и притворяться, Валентина не могла стать второй Ангелиной Степановой, государственной женой государственного мужа. Вдруг Симонов, уже почти сумевший завоевать ее любовь, поступает нечестно и недостойно, по ее мнению, не по-мужски. А по его мнению, так, как требуют долг и исторический момент. Один известный писатель, живший с Симоновым в Переделкине по соседству, говаривал: "Для Кости если "надо" - значит, должно хотеться. Для Вали же - если "хочется", значит, надо".

Жизнь в жестких официальных рамках - не для нее. Но Валентина не ушла от Симонова - она никогда не была сильной женщиной, - она просто разрушила себя, самоуничтожилась. Слегка выпивала она еще во время войны - с мужем, красиво, "за здоровье тех, кто на фронте". Теперь же пила все больше и больше, ей уже хватало одной рюмки, чтобы захмелеть. Пила так, что болезнь стала необратимой.

Изменить в их с Симоновым жизни Валентина ничего не могла, могла лишь с помощью вина сбежать в мир иллюзий.

Константин Симонов, у которого все получалось, с любимой женщиной справиться не смог. Валентина стала его главным поражением. Она пила, он ушел к другой. В новой семье царили мир и покой, Лариса Алексеевна Жадова - преемница Валентины и полная ее противоположность - подчинила свою жизнь интересам мужа и создавала ему "условия для плодотворного труда". И потом, после смерти Симонова, она, как истинная жена писателя, делала все для увековечивания его памяти: в сборнике "Константин Симонов в воспоминаниях современников" Жадова - один из составителей. Имени Серовой вы в этом сборнике не найдете.

Да и сам Симонов, казалось, напрочь вычеркнул Валентину из биографии. В этом отторжении прошлого доходил до нелепостей: когда Алексей Герман собирался снимать фильм по его повести, он решительно воспротивился тому, чтобы героиню играла Алла Демидова, рискнувшая на пробах сделать грим "под Серову"...

Он хотел с корнем вырвать прошлое, но оно мучило и не отпускало. За всеми женскими образами симоновской поздней прозы угадывается Валентина - хорошая и плохая, разная. Как напророчил когда-то: "Я сам пожизненно к тебе себя приговорил..." Ее богатой натуры хватило на всех симоновских героинь. И очень жаль, что сейчас, огульно отвергая все написанное Симоновым, никто не удосужится открыть "Так называемую личную жизнь" или "Случай с Полыниным" - это очень хорошая литература. Рискну даже предположить, что Симонов один из немногих писателей советской эпохи, кому удалось создать полнокровные женские образы, кто смог психологически точно описать сложные отношения между мужчиной и женщиной, называемые любовью.

Незадолго до смерти Константин Михайлович попросил дочь Машу привезти ему в больницу письма, которые он когда-то писал Валентине Серовой. Писем было много - четыре больших мешка. Когда Маша приехала снова, она не узнала отца. Всегда собранный, подтянутый, он теперь как-то сразу постарел, осунулся. Долго ходил, шаркая, по палате, потом остановился и посмотрел на дочь - в глазах было столько боли и страдания, что она до сих пор не может забыть этот взгляд.

- Знаешь, прошло столько лет... А я вот перечитал все эти письма, и ощущение такое, что это было только что... Я говорил тебе, что уничтожу письма. Я уничтожу их. Не хочу, чтобы после моей смерти чужие руки копались в этом.

Помолчал и добавил:
- Прости меня, девочка, но то, что было у меня с твоей матерью, было самым большим счастьем в моей жизни... и самым большим горем.

"Независимая газета", №169 за 11 сентября 1999 г.