Доброе утро, день, вечер, ночь.

Часть вторая части четвертой. Предуведомления, сделанные в части первой части четвертой, актуальны.

Два метра под водой

Рыбинск. Последние часы перед возвращением. Представители высокой принимающей стороны помогают нам нести вещи. Д.А. взвешивает в руке дорожную сумку:

- Что у вас тут? Скарб?

"Атака на нулевой этаж", на предельно частное оставила в языке след, не изгладившийся за полвека. Еще одно ключевое слово - "уклад". Смотритель музея Мологского края произносит его почти через предложение:

- ...орудия труда - кирка, кувалда - орудия, которыми, с одной стороны, разрушался огромный уклад жизни жителей Молого-Шекснинской низменности, Молого-Шекснинского междуречья - уклад достаточно примечательный по одной простой причине: потому что действительно люди жили в гармонии с природой. И вот эти все особые явления, как весеннее половодье, другие явления природы - они, в общем-то, не мешали, а, может быть, и помогали жить людям на этой территории. И вот этот уклад разрушался... (Николай Макарович Алексеев, запись)

Персонажей Мережковского занимает вопрос, "Бог или бес" сохранил их город. Потомки эвакуированных жителей Мологи до сих пор не пришли к единому мнению относительно того, "Бог или бес" (или, в более нейтральной терминологии, "Замысел" или "Заговор") его затопил. Схоластический перебор дает четыре возможных версии:

1. Замысел был и остается на стороне строителей водохранилища.

2. Замысел был и остается на стороне жертв строителей водохранилища.

3. Замысел, некоторым неизреченным образом, стоит как за строителями, так и за жертвами.

4. Замыслом не санкционированы ни строительство, ни сопротивление, - он остается предметом поиска.

На практике отклик среди переселенцев и потомков переселенцев нашли первые три версии; на стороне каждой из них можно насчитать, по крайней мере, по одному состоявшемуся писателю.

Четвертая версия стоит особняком. Табличные интересы "мологского сообщества" не укажут нам представителей мировоззрения, в котором гибель "малой родины" - лишь повод задуматься и отправная точка пути. Нельзя сказать, что это мировоззрение осталось вовсе без региональной привязки; просто региональная культура, в которой оно преимущественно (во всяком случае, локально-максимально) оставило след, уже не маркирована как мологская.

"Они сражались за Норвегию"

Как мы уже указывали ранее, за верностью "малой родине" для обитателя нулевого этажа стоит верность воплощенному в ней идеалу. Это означает, что даже пассивное признание ее поражения имеет смысл предательства, не поддающегося внутреннему оправданию сколь угодно убедительными для внешнего мира прагматическими соображениями. Предать идеал можно только ради превосходящего его идеала; реакция на "травму деактуализации" выливается в идеализацию и апологию агрессора-победителя. Этот механизм известен психологам как "стокгольмский синдром". Отождествление с агрессором "в идеалах" (а не только "в интересах") мы, по праву выбора иллюстраций, будем называть "норвежским синдромом"; почему - скажем ниже.

Искомое сверхоснование - это не обязательно тот "новый порядок", которым состоявшуюся агрессию оправдывает сам агрессор. Нынешнее "мологское сообщество" никак нельзя упрекнуть в особых симпатиях к советскому коммунизму. На экономические, "народнохозяйственные" аргументы им находятся симметричные возражения:

"...край маслосыроделия. Здесь были великолепные пойменно-заливные луга, которые террасами спускались от Весьегонска, Череповца. Здесь было такое изобилие сена... 1913 год, "Россия в цифрах": Россия от экспорта сливочного масла получила доходов в два с половиной раза больше, чем давали все золотые прииски Сибири.

<...> ...если бы не строили ГЭС на Волге, а занимались только усовершенствованием рыбного поголовья осетровых, то Россия бы имела больше выгоды и получала больше бы дохода, чем дают сейчас производство и продажа электроэнергии". (Н.М.А., запись)

Искомое сверхоснование, тем не менее, лежит на поверхности.

В постепенно складывающейся мологской историософии строительство водохранилища оказывается апостериорно необходимым в перспективе Великой Отечественной войны. Если прицеливаться совсем точно - в перспективе осады Москвы.

"...мудрость правительства была в том, чтобы встретить [войну - LXE] дополнительными источниками электроэнергии. Когда случилась беда: немцы подошли к столице - западные энергоустановки были отрезаны, город погрузился в тьму, и, конечно, спасти город - Москву, столицу нашу - было в таких условиях невозможно. <...> Немцы уже почивали на лаврах - и в самый критический момент, 18 ноября, ток с Рыбинской и Угличской ГЭС пошел в Москву. И, таким образом, снова все оборонные предприятия, все учреждения заработали. Вот, с одной стороны расчет генштаба и разведки немцев, а с другой стороны - то чудо, которое спасло Москву от окружения и захвата, потому что спасти город во тьме было невозможно; он должен быть просто физически оставлен". (Н.М.А., запись)

Разумеется, в буквальном прочтении и этот аргумент несостоятелен: были ли критичными для осажденной Москвы те спорные 130 мегаватт мощности из общих проектных 470 МВт Верхневолжского каскада? Достаточность основания заключается не в его буквальной точности, а в том, что оно апеллирует к цели, которую затруднительно оспорить, не святотатствуя. Жертва во имя "Победы-1945" становится стержнем мологского сюжета уже и там, где не является решающей для хода войны:

"Не успела одна беда утихнуть, и они переселились, как началась Великая Отечественная война, и многие ушли из них воевать. И вот такие факты приведу, что ушло воевать сорок тысяч мологжан, 15 тысяч из них погибло, 25 [тысяч - LXE] награждено орденами и медалями. Мологская земля дала 13 Героев Советского союза, трех полных кавалеров ордена Славы, семь генералов, одного адмирала, и мологжане шли, защищали свою малую родину... [запинается, поправляется - LXE] шли, защищали свою большую родину, смотрели смерти в лицо, зная, что их малая родина - дно Рыбинского моря. Такой вот надо иметь было запас духа, чтобы так жить и такой оставить пример для будущих поколений". (Н.М.А., запись)

Процитированная оговорка приводит на память характерный - и, кажется, чем дальше, тем более известный - документ времен Второй мировой войны: Протокол опроса военнопленного ефрейтора 2-го отделения, 2-го взвода, 4-й пулеметной роты батальона «Норвежского добровольческого легиона» Ентведта Кнель 16.4.1942 г.

По словам пленного, немецкие и норвежские солдаты, находясь на Восточном фронте, выполняют свои обязательства. Норвежцы борются на фронте не за Германию, а за Норвегию.
На вопрос о том, почему же они, норвежцы, не борются против Германии, которая оккупировала всю Норвегию, на территории самой Норвегии, пленный ответил:
во-первых, норвежцы уже один раз попробовали бороться с немцами, и в течение 1-2 месяцев Норвегия была побеждена;
во-вторых, норвежцы не имеют для этого оружия. Сейчас норвежцы защищают Норвегию от чужих стран, пытающихся захватить часть норвежской территории.
По мнению пленного, Норвегия в настоящее время соблюдает нейтралитет, но ее политику предопределяют великие государства, от которых она зависит и по которым она должна равняться.
Год тому назад немцы оккупировали Норвегию. Норвежцы не хотят оставаться под пятой немцев, и поэтому пошли воевать в Россию, чтобы доказать им, что и они, норвежцы, умеют воевать.

(ч.5: Политико-моральное состояние и общие сведения. Опубликовано: "Блокадные дневники и документы" (серия: «Архив Большого Дома»), СПб.: Европейский Дом, 2004. Разд. "Протоколы опросов военнопленных немецкой армии".)

Мировая война в изобилии поставляет риторические конструкты, оспаривать которые более неуместно, чем затруднительно: "они и мы", "общая судьба" и т.п. Более того, она сама выступает таким конструктом, который, задерживаясь в воздухе на десятки лет мирного времени, заглушает потенциально более содержательные идеологии. Но только ли риторический блеск, а не содержательная философия, стоит за апелляцией к мировой войне в нашем случае?

"...возвращаясь к истории Мологи, ловишь себя на мысли о том, что многие события, которые происходили на мологской земле, имеют российский уровень, - Николай Макарович перечисляет битву с татаро-монголами на реке Сить, Мологскую ярмарку, Мариинскую водную систему. - <...> Да, и создание водохранилища - тоже достаточно российский уровень, в общем-то".

"Уровень" в субъективном смысле - это высотная отметка, этаж. "Уровень" как контекстуальная координата события - это его место среди вложенных нарративов большой истории ("Осевого времени"), степень вовлеченности в общезначимое. Вовлеченность в историю как ценность a priori - признак того, что сама общемировая история рассматривается a priori как воплощение Замысла. Об идеальных целях такого Замысла можно только догадываться; он может заключаться как в бесконечном прогрессе, так и в эсхатологическом проекте; долю в нем, участие в нем получают в надел, а не завоевывают.

Он пишет судьбу, как сценарий,
И без сожаленья сжигает.
Он мастерит из нас кукол,
На тонкую нить надевает. <...>

И нет у него ни лица,
Нет имени и нет рода,
Ни сына и ни отца,
И нет тюрьмы, нет свободы.
В песках пирамиды он строил
И шел легионами Рима,
И рушил он стены Трои,
И сжег Хиросиму. ["Он". гр. "Нэя" - Рыбинск, 2006]

В этой картине мира легко узнается Рок древнегреческих трагедий, - однако в ней нет места борющемуся с Роком Герою. Герой нашей трагедии перед Роком выслуживается. Но поскольку "история - это то, что произошло", перед ней нельзя выслужиться успехом дела, а только тяжестью принесенной жертвы.

Отход прикрывает четвертая рота,
Над Волховом тусклое солнце встает.
Немецкая нас прижимает пехота.
Спокойствие. Мы прикрываем отход.

Браток! Вон камней развороченных груда -
Туда доползи, прихвати пулемет.
Кто лишний - скорей выметайся отсюда:
Не видишь, что мы прикрываем отход!

Прощайте! Не вам эта выпала доля.
Не все ж отходить, ведь наступит черед...
Нам надобно час продержаться, не боле.
Продержимся - мы прикрываем отход.

Не думай - умру, от своих не отстану.
Вон катер последний концы отдает -
Плыви, коль поспеешь, скажи капитану:
Мы все полегли. Мы прикрыли отход.
http://blokada.otrok.ru/poetry.php?t=115

"Мы прикрываем отход" - самое известное произведение Анатолия Тимофеевича Чивилихина, ленинградского поэта и военного корреспондента, детство которого, как указывает краевед Юрий Нестеров, прошло в Мологе. Став визитной карточкой автора уже при его жизни ("Эти стихи Михаил Дудин читал над его гробом", - В. Чивилихин, "Память"), оно прочно укоренилось в народе после его смерти. Текст "Мы прикрываем..." (без третьего куплета) приводится на ресурсе "Автомат и гитара" в подборке песен о Великой Отечественной войне.

Перекрываясь образно ("тусклое солнце" - "небо из пепла")[*], "Мы прикрываем..." и "Он" удачно дополняют друг друга как отчеты стоящих на одной точке зрения участника и свидетеля. "Небо из пепла", неопределенность Замысла, - необходимая плата за "землю под ногами из стали", определенность причастности к нему. Эта причастность выражается антиперформативным сообщением "мы все полегли", передаваемым медиатором-катером. Шаблонные надежды на определенный исход большой ли истории ("наступит черед"), частной ли миссии ("продержимся") вырезаны "народной цензурой".

[*] Запоздало, и потому на полях: именно такова палитра "горной" (глл. 6..7) части "Муми-тролля и кометы".

Эпитет "лишний" относится отнюдь не к безучастным свидетелям: в контексте произведения - на Ленинградском фронте - им просто неоткуда взяться. Унизительная непричастность "лишних" состоит в том и только в том, что они не пролили "тяжелую кровь", не пошли на гарантированную гибель сегодня, а не (например) завтра.

Реконструированное нами мировоззрение (его можно назвать "жертвенный конформизм", по аналогии с "воинствующим конформизмом") должно отличаться высокой стабильностью. Оно внутренне непротиворечиво, и к тому же не лишено некоторой мрачной привлекательности; оно хорошо согласуется с официальной историографией, на флаге которой неизменно написано: "НАДО БЫЛО ТАКОЕ". Оно напоминает о "фазе жертвенности" гумилевских пассионариев на пике пассионарного подъема, но это сходство чисто внешнее: мировоззрение "жертвенного конформизма" исторически непродуктивно. Оно не предполагает ни активного исторического творчества, ни тойнбианского ответа-на-вызов; призванное преодолеть "травму деактуализации", оно обречено расти из еще худшей травмы добровольного отречения от должного перед лицом только сущего. Оно не спасло Анатолия Чивилихина от самоубийства и едва ли спасет "мологское сообщество" от полного замыкания на сооружении и украшении памятника самому себе.

Omnia mea

И всё чаще, четче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.

Я из жизни всю ее и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.

Юрий Кублановский. Из цикла "Бесшумные шлюпки"

Наиболее общественно заметные следствия из второй версии связаны с так называемым постсоветским религиозным возрождением.

Во-первых, пафос возвращения к культурным памятникам и возвращения культурных памятников, всегда придававший форму практическому краеведению, автоматически затрагивает объекты культа, если они составляют заметную часть утраченного культурного слоя. Перечисление утраченных при строительстве водохранилища монастырей (Мологского Афанасьевского, Югского Дорофеева и Леушинского Иоанно-Предтеченского) в одном ряду с городом Мологой, а не с храмовыми сооружениями (например, с мологским Богоявленским собором) уже стало своеобразным обычаем. (В частности, оно закрепилось в композиции и плане экскурсий Музея мологского края.)

Канонически, с точки зрения Церкви, предмет, посвященный Богу и употребленный в богослужении, уже не может быть возвращен в хозяйственный оборот. То же самое касается земли, на которой построен храм, даже если тот осквернен или разрушен (в частности, пострадал от недолгого по сравнению с вечностью наводнения). Добавив к этой норме территориальность церковного устройства (епископская кафедра может вдовствовать, но быть уничтоженной - не может) и представления "народного христианства" о "намоленности" тех или иных мест, мы поймем неослабевающее внимание религиозных активистов к Мологе и Мологскому краю, выражаюшееся, например, в ежегодном Леушинском молитвенном стоянии.

"Это стояние - свидетельство нашей веры в восстание и воскресение Святой Руси. Это наш духовный ответ водной стихии и богоборческим деяниям строителей новой вавилонской башни. Сила веры сильнее силы совершившегося факта, ибо «Богу все возможно»". [www.leushino.ru/monastery/l48_1.html; выделение наше - LXE]

Леушинская обитель, символически связывающая Молого-Шекснинское междуречье с памятью "всероссийского пастыря" о. Иоанна Кронштадтского, постепенно становится одним из культовых центров "русского холокоста" - в той части большевистского наступления на Церковь, целью которой оказались не люди, а почитаемые ими святыни. Тем самым религиозное значение приобретает вся история уничтожения Мологского края - "русской Атлантиды" (со значительным отрывом реже это название применяется к эмигрантскому Харбину и однократно - историком А.М. Буровским - к т.н. Западной Руси, Речи Посполитой). Некоторые ссылки по теме:

• История Леушинской иконы Божией Матери;
• расположение затопленного монастыря (карта) и паломнический отчет;
• www.leushino.ru (сайт монастыря и подворья в СПб);
• "Таисиевские чтения" (памяти игуменьи Таисии, основательницы обители; проводятся в Боровичах);
• Леушинское подворье в Рыбинске (частично утрачено).

Выделенное выше признание подводит нас к "во-вторых". "Сила веры" - не единственно возможное, но наиболее надежное и первым приходящее в голову основание не придавать значения совершившемуся факту. Из трех легитимных инстанций уваровской триады, санкционировавших дореволюционный уклад, - Бог, государство, общество - сколь-нибудь равной себе осталась только первая. Только она принципиально неподвластна и неподотчетна истории; только ее штаб пребывает вне времени.

Как мы уже указали выше, в основе религиозной санкции могут лежать не только каноны официального культа, но и "благочестивые предания", и даже мифологические сюжеты. У входа в музей Мологского края доселе висит машинописный листок с двумя четверостишиями из "Китежа" Максимилиана Волошина (окончаниями первой и третьей частей поэмы):

Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовет призывный и нездешний
Подводный благовест церквей.

Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи - крест, на выю - трон.
На дне души гудит подводный Китеж -
Наш неосуществимый сон.

Флагманом второй версии, ее пророком и толкователем пророчеств в одном лице, можно уверенно считать поэта и публициста Юрия Кублановского.

* * *

Илье Рудневу (+22/23.10.2006), не давшему мне пройти мимо Ю.К., посвящается.

Подробный и очень аккуратный - не скажем "анализ", скажем "дневник наблюдений" - поэтики Кублановского принадлежит Олегу Рогову ("Юрий Кублановский: поэтика путешествия". - "Волга", №7 / 1999 г.). Привести его здесь целиком не позволяет объем, а пересказать - концентрированность изложения. Читать его, как всякую дорожную карту, удобно дважды: бегло просмотреть до знакомства собственно с текстами Ю.К., внимательно проштудировать - после.

Выводы, которые делает Рогов, в главном таковы:

Главный миф (или генеративная модель) у Кублановского - путешествие. Перемещения по времени (историческая тематика) и пространству (географическая тематика) и составляют сюжет подавляющего большинства стихотворений. Путешествия также могут осуществляться в памяти и во сне, могут быть проецированы на "агентов" - птиц или рыб. Особо продуктивны здесь стихи эмигрантского периода, так как любая точка пространства немедленно становится узлом, в котором совмещены прошлые и будущие события, связанные с историей, литературой или политикой. Туризм либо пилигримаж предполагают "новое зрение", визуальный аспект предельно акцентирован в стихах Кублановского, его стихи либо свидетельствуют об увиденном, либо населены свидетелями, которые видят персонажей. Значимой поправкой к визуальному ряду служит несколько неожиданный коррелят - слёзы.

<...> можно определить основной поэтический миф Юрия Кублановского как "потерянный рай", основную категорию, порождающую сквозные образы - как "путешествие" (географический и исторический туризм - в ранних стихах, пилигримаж, эмиграция и возвращение на родину - в более поздних). [последнее выделение наше - LXE]

Pilgrimage Кублановского имеет объяснимое лично-биографическое происхождение.

"Я помню, как жил у бабушки, а у нее в доме не было ни одной советской вещи. Я спал на сундуке, который был наполнен «Нивой» и «Родиной»; в углу горела лампада у иконы Спаса; если я пил чай, то из чашечки кузнецовского фарфора, если была ложечка, то фамильная серебряная, если простыня – то с нашим фамильным, вышитым до революции, вензелем. Вот через этот быт была сильная почвенническая привязка", - отвечает Ю.К. "Комсомольской правде" (8 мая 1992 г.; цит. по: "Этого домика нет..." - "Рыбинская среда", #20 от 30.12.05).

Справка: Бабушка - это Людмила Сергеевна Соколова, вдова священника, репрессированного в 1934 году. Сам Ю.К. в цитируемом ниже "На отшибе за красным лабазом..." указывает 1935 год; возможно, что 1934 соответствует аресту, а 1935 - расстрелу. В реестре ПСТБИ/ПСТГУ "Новомученики и исповедники Российские" упоминаются тридцать Соколовых, служивших и пострадавших в Ярославской области и внесенных в Синодик священнослужителей и мирян Ярославской епархии, пострадавших в годы гонений (Романов-Борисоглебск (г.Тутаев): Изд-во "Соборъ", 2003), но иерея Соколова, арестованного и расстрелянного между 1934 и 1935 гг., среди них нет. Отец Юрия Михаил Кублановский - актер Рыбинского театра; упоминание о нем есть в воспоминаниях Н.В. Ларцевой "Театр расстрелянный". Конец справки.

Кублановский не мологжанин ни по рождению, ни по происхождению: его "мологское гражданство" - не дар, а выбор, основанный на воспоминаниях детства, но не детерминированный ими механически. Молога (а также Крым - в контексте обороны Крыма как окончательного поражения белых в Гражданской войны) откалываются им, как образцы горной породы, от включающих их больших исторических событий (и даже, как мы увидим ниже, категорий мировоззрения), - но, уже в качестве образцов, накапливают, подобно поименованным археологическим находкам, "капитал отсылок", обрастают образами и приобретают самостоятельное значение, исходным "большим категориям" не присущее. (Так, сразу несколько стихотворений, начиная с "31 мая 1997 года", посвящены "окончательной сдаче Крыма" - неважно, что уже постсоветской Россией постсоветской же Украине.)

Тема уровня воды (в том числе как истинного уровня земли) в контексте жизни и гибели затрагивается Кублановским отдельно от темы Мологи в частности и "русской Атлантиды" вообще. Это и "Поднимется в Стиксе вода, // Которую не отчерпать" ("Химера" (1983) - сб. "Дольше календаря". М.: Время, 2005 - стр. 361). Это и "придунайские травы" в "Крылья распущены пегого сокола..." (там же, стр. 413). Это и константинопольское "Где чайки, идя с виража..." (там же, стр. 492-493):

...быть может, мы тоже с тобой
частицы имперского плана.

Но, Господи, где тот генштаб,
его не свернувший доныне,
чтоб мысленно мог я хотя б
прижаться губами к святыне!

Дай алчущей рыбиной быть,
чье брюхо жемчужине радо,
и тысячелетие плыть
и плыть до ворот Цареграда.

Самоопределение через сопричастность, снаряжающее экспедицию к берегам объекта сопричастности, и есть паломничество в широком смысле. Схематизм и даже отмечаемая иногда механистичность поэтики Кублановского - предсказуемые издержки паломнического типа ретрансляции, для которого quest task предшествует впечатлению, увиденное равноправно ожидаемому быть увиденным и излагается в его - априорных - понятиях и образах. Настолько же и по тем же причинам схематично (хотя и эксплуатирует другую схемотехнику), например, "петербуржество" Юрия Шевчука. Ср. у Ю.К.:

От мороза в глазах настоящие слезы...
Подневольная Русь! -
Где соборные окна, ржавея в железах,
пропускают метель
и тутаевских головорезов
запредельную трель. <...>

Может быть, на земле никого не осталось.
На родных берегах
только я да старуха с сухими руками,
потускневшим кольцом.
Вот и будем чаевничать с нею веками,
молодея лицом,
коротая деньки, как во время осады
этих гибельных мест, -
да глядеть на багряные стигмы лампады,
окаймившие Крест.

"На отшибе за красным лабазом..."
(г. Тутаев (бывший Романов-Борисоглебск), на Волге. 11 февраля 1978)
цит. по: "Дольше календаря", стр. 181-183

В стольном граде Питере нам пора
разминуть навеки свою судьбу.
Белой ночью в Питере комара
не прихлопнешь, Дмитрий, на смуглом лбу.
Разведут мосты.

"На отъезд друга. В черный день"
(1979)
цит. по: "Дольше календаря", стр. 257

Возвращаясь к модели Рогова, заметим, что в одном отношении эта модель неполна. Она включает пространственно-временные координаты и координату слоя (см.), однако почти целиком игнорирует - за исключением указания на амбивалентность птицы и рыбы - координату этажа, отличающую, хотя и не отделяющую, малую-родину-реальную от малой-родины-идеальной:

Этого домика нету. Но верую и понимаю:
Он достоянье не волжского – Божьего Града.

Остановимся, чтобы расставить модальности. "Нет" - эмпирический факт, сущее. "Достояние" - юридическая норма, должное. "Понимаю" - оглядка на апостериорное суждение, освоенное и, в результате, принятое за истину. Ему предшествует "верую" - оглядка на априорное суждение, которое должно принимать за истину. Небытие объекта в плоскости сущего целиком восполняется его бытием в иерархии должного - которая, впрочем, в конечном счете отражает некое более авторитетное сущее, чем наблюдаемое: такое сущее, которое автоматически по своей природе (на языке автора: по своей локации) является еще и должным.

Именно здесь, между сущим и должным, - точнее, между признанием сущего сущим и признанием сущего должным, - проходит грань, разделяющая смирение и капитуляцию. Лирический герой Ю.К. остается "жить, как нарниец", даже если Нарния оперативно недоступна. Его Подземье, underground - катакомбы, а не подполье, судьба - изгнание короля, а не изгнание преступника. Реальность поставляет ему маяки, извне кажущиеся оторванными от всякого законченного целого, но для него самого воссоздающие связь с этим целым. ("Стала моей душа // умершего солдата" из серии плачей на "сдачу Крыма" - хороший пример этой парадоксальной логики: чтобы победить с победоносной армией, нужно потерпеть ее поражение.) И наоборот: для реальности лирический герой Кублановского выступает посредником и проводником актуального, "фонарем там, где темный причал".

Горстка нас — приверженцев их перу,
да и ту, пожалуй, не наберу.

Проще на дорожку из здешних мест
собирать по крохам миры окрест. ("Бесшумные шлюпки")

Равноправное совмещение гражданского и лирического у Ю.К., на которое указывает ряд его критиков и рецензентов ("Заслуга Кублановского прежде всего в его замечательной способности совмещения лирики и дидактики, в знаке равенства, постоянно проставляемом его строчками между двумя этими началами. Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина". - И.Бродский, из послесловия к сборнику "С последним солнцем"), получает, таким образом, понятное реконструктивное объяснение: то, что прежде всего существенно в сфере гражданского, существует для лирического героя Кублановского прежде всего как часть его "изнутреннего" мира.

Во всем, что не касается красок для стиха и топлива для мотивации, позиция Кублановского вполне "надводна". Кублановский обращается к обществу и с обществом как стратег, а не как педагог, апеллируя к Замыслу как к очевидному, а не провожая к нему за руку; провозглашает ex cathedra не имена к ознакомлению (как это делал бы "командор"), а задачи к исполнению; вполне в духе Григория Петрова призывает видеть в церкви не только "учителя догматики", но и готовый институт коллективной организации ("выступать не только в качестве духовного окормителя своих чад, но и в качестве просветителя, а также играть социальную и даже политическую роли в жизни россиян" - "Православная энциклопедия", 24.05.2003; "...если начнет происходить возрождение России, это возрождение начнется с приходов. И я знаю, что есть очень сильные приходы и в столице, и в провинции. Это... здоровые очажки общества..." - "Календарь" #7/2006).

Стихи Юрия Кублановского последних лет компактно собраны здесь (последние подборки - "На маяк" (2006) и "Евразийское" (2007); в "затопленно-русской" публицистике традиционно цитируется "За поруганной поймой Мологи" (1995); образный строй "Вальса для Марии" удобно наблюдать "на обратном пути").

Что же до идеологии Кублановского - неотомщенного "русского холокоста" и непобежденного Белого движения - то существует вероятность (хочется сказать: "есть шанс"), что карта преступлений-против-уклада (namely - "затопленных территорий") будет разыграна "краеведческим сопротивлением" двухтысячных годов с не меньшей эффективностью, чем карта преступлений-против-личности (namely - "сталинских репрессий") была разыграна демократическим движением восьмидесятых.

Прямолинейные ("золотые") идеологии и должны находить прямолинейное применение - а мы рассмотрим в следующей части лекции еще пару взаимно противоположных парадоксальных.

С поклоном,
координатор рассылки LXE
mailto:urbanism@mumidol.ru
http://mumidol.ru/gorod