Учим английский язык, читая классическую литературу.

They were in an eddy of excitement about some alleged peril in the mountain path they were to attempt that week. The danger was not from rock and avalanche, but from something yet more romantic. Ethel had been earnestly assured that brigands, the true cut-throats of the modern legend, still haunted that ridge and held that pass of the Apennines.

Беседа шла о том, опасно ли ехать в горы, причем опасностью грозили не обвалы и не бездны, а нечто еще более романтическое. Этель серьезно верила, что там водятся настоящие разбойники, истинные герои современного мифа.

"They say," she cried, with the awful relish of a schoolgirl, "that all that country isn't ruled by the King of Italy, but by the King of Thieves. Who is the King of Thieves?"

- Говорят, - радовалась она, как склонная к ужасам школьница, - здесь правит не король Италии, а король разбойников. Кто же он такой?

"A great man," replied Muscari, "worthy to rank with your own Robin Hood, signorina. Montano, the King of Thieves, was first heard of in the mountains some ten years ago, when people said brigands were extinct. But his wild authority spread with the swiftness of a silent revolution. Men found his fierce proclamations nailed in every mountain village; his sentinels, gun in hand, in every mountain ravine. Six times the Italian Government tried to dislodge him, and was defeated in six pitched battles as if by Napoleon."

- Он великий человек, синьорина, - отвечал Мускари, - равный вашему Робин Гуду. Зовут его Монтано, и мы услышали о нем лет десять тому назад, когда никто уже и не думал о разбойниках. Власть его распространилась быстро, как бесшумная революция. В каждой деревне появились его воззвания, на каждом перевале - его вооруженные часовые. Шесть раз пытались власти его одолеть и потерпели шесть поражений.

"Now that sort of thing," observed the banker weightily, "would never be allowed in England; perhaps, after all, we had better choose another route. But the courier thought it perfectly safe."

- В Англии, - уверенно сказал банкир, - таких вещей не потерпели бы. Быть может, нам надо было выбрать другую дорогу, но гид считает, что и здесь опасности нет.

"It is perfectly safe," said the courier contemptuously. "I have been over it twenty times. There may have been some old jailbird called a King in the time of our grandmothers; but he belongs to history if not to fable. Brigandage is utterly stamped out."

- Никакой, - презрительно подтвердил гид. - Я там проезжал раз двадцать. Во времена наших бабушек, кажется, был какой-то бандит по кличке Король, но теперь это - история, если не легенда. Разбойников больше не бывает.

"It can never be utterly stamped out," Muscari answered; "because armed revolt is a recreation natural to southerners. Our peasants are like their mountains, rich in grace and green gaiety, but with the fires beneath. There is a point of human despair where the northern poor take to drink--and our own poor take to daggers."

- Уничтожить их нельзя, - сказал Мускари. - Вооруженный протест - естественное занятие южан. Наши крестьяне - как наши горы: они добры и приветливы, но внутри у них огонь. На той ступени отчаяния, когда северный бедняк начинает спиваться, наш берет кинжал.

"A poet is privileged," replied Ezza, with a sneer. "If Signor Muscari were English he would still be looking for highwaymen in Wandsworth. Believe me, there is no more danger of being captured in Italy than of being scalped in Boston."

- Хорошо вам, поэтам, - сказал Эцца и криво усмехнулся. - Будь сеньор Мускари англичанином, он искал бы разбойников под Лондоном. Поверьте, в Италии столько же шансов попасть к разбойникам, как в Бостоне - к индейцам, снимающим скальпы.

"Then you propose to attempt it?" asked Mr Harrogate, frowning.

- Значит, не обращать на них внимания? - хмурясь, спросил мистер Харрогит.

"Oh, it sounds rather dreadful," cried the girl, turning her glorious eyes on Muscari. "Do you really think the pass is dangerous?"

- Ох, как страшно! - ликовала его дочь, глядя на Мускари сияющими глазами. - Вы думаете, там и вправду опасно ехать?

Muscari threw back his black mane. "I know it is dangerous:" he said. "I am crossing it tomorrow."

Мускари встряхнул черной гривой. - Я не думаю, - сказал он, - я знаю. Я сам туда завтра еду.

The young Harrogate was left behind for a moment emptying a glass of white wine and lighting a cigarette, as the beauty retired with the banker, the courier and the poet, distributing peals of silvery satire. At about the same instant the two priests in the corner rose; the taller, a white-haired Italian, taking his leave. The shorter priest turned and walked towards the banker's son, and the latter was astonished to realize that though a Roman priest the man was an Englishman. He vaguely remembered meeting him at the social crushes of some of his Catholic friends. But the man spoke before his memories could collect themselves.

Харрогит-сын задержался у столика, чтобы допить вино и раскурить сигару, а красавица ушла с банкиром, гидом и поэтом. Примерно в то же время священники, сидевшие в углу, встали, и тот, что повыше - седой итальянец, - тоже ушел. Тот, что пониже, направился к сыну банкира, который удивился, что католический священник - англичанин, и смутно припомнил, что видел его у каких-то своих друзей.

"Mr Frank Harrogate, I think," he said. "I have had an introduction, but I do not mean to presume on it. The odd thing I have to say will come far better from a stranger. Mr Harrogate, I say one word and go: take care of your sister in her great sorrow."

- Мистер Фрэнк Харрогит, если не ошибаюсь, - сказал он. - Мы знакомы, но я подошел не потому. Такие странные вещи лучше слышать от незнакомых. Пожалуйста, берегите сестру в ее великой печали.

Even for Frank's truly fraternal indifference the radiance and derision of his sister still seemed to sparkle and ring; he could hear her laughter still from the garden of the hotel, and he stared at his sombre adviser in puzzledom.

Даже по-братски равнодушный Фрэнк замечал сверканье и радость сестры; смех ее и сейчас доносился из сада, и он в удивлении поглядел на странного советчика.

"Do you mean the brigands?" he asked; and then, remembering a vague fear of his own, "or can you be thinking of Muscari?"

- Вы о чем, о разбойниках? - спросил он и прибавил, вспомнив свои смутные опасения: - Или о поэте?

"One is never thinking of the real sorrow," said the strange priest. "One can only be kind when it comes."

- Никогда не знаешь, откуда придет горе, - сказал удивительный священник. - Нам дано одно: быть добрыми, когда оно приходит.

And he passed promptly from the room, leaving the other almost with his mouth open.

Он быстро вышел из зала, а его собеседник ошалело глядел ему вслед.

A day or two afterwards a coach containing the company was really crawling and staggering up the spurs of the menacing mountain range. Between Ezza's cheery denial of the danger and Muscari's boisterous defiance of it, the financial family were firm in their original purpose; and Muscari made his mountain journey coincide with theirs. A more surprising feature was the appearance at the coast-town station of the little priest of the restaurant; he alleged merely that business led him also to cross the mountains of the midland. But young Harrogate could not but connect his presence with the mystical fears and warnings of yesterday.

На следующий день лошади с трудом тащили наших путников по кручам опасного горного хребта. Эцца презрительно отрицал опасность, Мускари бросал ей вызов, семейство банкира упорно хотело ехать, и все поехали вместе. Как ни странно, на станции они встретили низенького священника, и он сказал, что и ему надо ехать туда же по делу. Харрогит-младший поневоле связал это со вчерашним разговором.

The coach was a kind of commodious wagonette, invented by the modernist talent of the courier, who dominated the expedition with his scientific activity and breezy wit. The theory of danger from thieves was banished from thought and speech; though so far conceded in formal act that some slight protection was employed. The courier and the young banker carried loaded revolvers, and Muscari (with much boyish gratification) buckled on a kind of cutlass under his black cloak.

Сидели все в каком-то особом открытом вагончике, который изобрел и приспособил склонный к технике гид, руководивший поездкой деловито, учено и умно. О разбойниках больше не говорили, но меры предосторожности приняли: у гида и у сына были револьверы, у Мускари - шпага.

He had planted his person at a flying leap next to the lovely Englishwoman; on the other side of her sat the priest, whose name was Brown and who was fortunately a silent individual; the courier and the father and son were on the banc behind. Muscari was in towering spirits, seriously believing in the peril, and his talk to Ethel might well have made her think him a maniac. But there was something in the crazy and gorgeous ascent, amid crags like peaks loaded with woods like orchards, that dragged her spirit up alone with his into purple preposterous heavens with wheeling suns. The white road climbed like a white cat; it spanned sunless chasms like a tight-rope; it was flung round far-off headlands like a lasso. And yet, however high they went, the desert still blossomed like the rose. The fields were burnished in sun and wind with the colour of kingfisher and parrot and humming-bird, the hues of a hundred flowering flowers. There are no lovelier meadows and woodlands than the English, no nobler crests or chasms than those of Snowdon and Glencoe. But Ethel Harrogate had never before seen the southern parks tilted on the splintered northern peaks; the gorge of Glencoe laden with the fruits of Kent. There was nothing here of that chill and desolation that in Britain one associates with high and wild scenery. It was rather like a mosaic palace, rent with earthquakes; or like a Dutch tulip garden blown to the stars with dynamite. "It's like Kew Gardens on Beachy Head," said Ethel.

Поместился он чуть поодаль от прекрасной англичанки; по другую сторону сидел священник, представившийся как Браун и больше не сказавший ни слова. Банкир с сыном и гидом сидели напротив. Мускари был очень счастлив, и Этель вполне могло показаться, что он - в маниакальном экстазе. Но здесь, на кручах, поросших деревьями, как клумба - цветами, она и сама воспаряла с ним в алые небеса, к золотому солнцу. Белая дорога карабкалась вверх белой кошкой, огибала петлей темные бездны и острые выступы, взбиралась все выше, а горы по-прежнему цвели, как розовый куст. Залитая солнцем трава была зеленой, как зимородок, как попугай, как колибри; цветы пестрели всеми красками мира. Самые красивые луга и леса - в Англии, самые красивые скалы и пропасти - на Слоудоне и Гленкоу; но Этель никогда не видела южных лесов, растущих на круче, и ей казалось, что фруктовый сад вырос на приморских утесах. Здесь не было и в помине тоски и холода, которые у нас, англичан, связаны с высотой. Горы походили на мозаичный дворец после землетрясения или на тюльпановый сад после взрыва. Этель сказала об этом романтику Мускари.

"It is our secret," answered he, "the secret of the volcano; that is also the secret of the revolution--that a thing can be violent and yet fruitful."

- Наша тайна, - отвечал он, - тайна вулкана, тайна мятежа: и ярость приносит плоды.

"You are rather violent yourself," and she smiled at him.

- В вас немало ярости, - сказала она. - Но плодов я не принес, - сказал он. - Если я сегодня умру, я умру холостым и глупым.

"And yet rather fruitless," he admitted; "if I die tonight I die unmarried and a fool."

Она помолчала, потом неловко произнесла:

"It is not my fault if you have come," she said after a difficult silence.

- Я не виновата, что вы поехали.

"It is never your fault," answered Muscari; "it was not your fault that Troy fell."

- Да, - кивнул поэт. - Вы не виноваты, что пала Троя.

As they spoke they came under overwhelming cliffs that spread almost like wings above a corner of peculiar peril. Shocked by the big shadow on the narrow ledge, the horses stirred doubtfully. The driver leapt to the earth to hold their heads, and they became ungovernable. One horse reared up to his full height-- the titanic and terrifying height of a horse when he becomes a biped. It was just enough to alter the equilibrium; the whole coach heeled over like a ship and crashed through the fringe of bushes over the cliff. Muscari threw an arm round Ethel, who clung to him, and shouted aloud. It was for such moments that he lived.

Пока они беседовали, лошади вошли под сень скал, нависших, словно туча, над особенно опасным поворотом, и остановились, испугавшись внезапной тьмы. Кучер спрыгнул на землю, чтобы перерезать постромки, и потерял власть над ними. Одна из них встала на дыбы, во всю высоту коня, когда он становится двуногим. Вагонетка заскользила куда-то, как корабль, проломала кусты и упала с откоса. Мускари обнял Этель, она прижалась к нему и закричала. Ради таких минут он и жил на свете.

At the moment when the gorgeous mountain walls went round the poet's head like a purple windmill a thing happened which was superficially even more startling. The elderly and lethargic banker sprang erect in the coach and leapt over the precipice before the tilted vehicle could take him there. In the first flash it looked as wild as suicide; but in the second it was as sensible as a safe investment. The Yorkshireman had evidently more promptitude, as well as more sagacity, than Muscari had given him credit for; for he landed in a lap of land which might have been specially padded with turf and clover to receive him. As it happened, indeed, the whole company were equally lucky, if less dignified in their form of ejection. Immediately under this abrupt turn of the road was a grassy and flowery hollow like a sunken meadow; a sort of green velvet pocket in the long, green, trailing garments of the hills. Into this they were all tipped or tumbled with little damage, save that their smallest baggage and even the contents of their pockets were scattered in the grass around them. The wrecked coach still hung above, entangled in the tough hedge, and the horses plunged painfully down the slope. The first to sit up was the little priest, who scratched his head with a face of foolish wonder. Frank Harrogate heard him say to himself: "Now why on earth have we fallen just here?"

Горные стены багровой мельницей закружились вокруг него, но тут случилось нечто еще более странное. Сонный старый банкир встал во весь рост и прыгнул из вагонетки в пропасть прежде, чем она сама туда упала. На первый взгляд то было самоубийство; на второй оказалось, что это так же разумно, как внести деньги в банк. По-видимому, богач был энергичней и умнее, чем думал поэт: он приземлился на мягкой, зеленой, поросшей клевером лужайке, словно созданной для таких прыжков. Правда, и остальные упали туда же, хотя и не в такой достойной позе. Прямо под опасным поворотом находился кусочек земли, прекрасный, как подводный луг, - зеленый бархатный карман долгополого одеяния горы. Туда они и упали без особого для себя ущерба, только мелкие вещи рассыпались по траве. Вагонетка зацепилась за кусты, лошади с трудом сползли по склону. Первым поднялся на ноги священник и глупо и удивленно потер голову. Фрэнк Харрогит услышал, что он бормочет: "Господи, почему мы именно здесь упали?"