Литературный журналец Михаила Армалинского General Erotic N137

February 13, 2006
General Erotic N137
http://www.mipco.com/win/GEr137.html

Михаил Армалинский
Любителям старины и вечно нового: Маяковский, "Beatles" и любимая училка.

Стал я рыться в старье старины в поисках какой-то бумаги и наткнулся на пожелтевшие
тонкие листы, на которых напечатана на машинке "Москва" моя единственная поэма
"Она и Ты", пронизанная Маяковским насквозь, вдоль и поперёк. Ну и разумеется,
сразу со всех сторон набежали воспоминания.
Дело было в вечерней школе рабочей молодёжи N33, что располагалась на Большом
проспекте Петроградской стороны в Ленинграде. Там я учился с 8 по 10 класс. То
есть в 1962-1964 годах. Учительницей литературы была молодая и очаровательная
женщина с ярко накрашенными полными губами на большом белозубом рте - Лилия Анатольевна
Бессонова. Одна фамилия чего стОит (все эти "Хождения по мукам") да и имя, которое
позже откликнулось через того же Маяковского. Отчество тоже мягкое и ласковое.

Естественно, я училку хотел, но тогда этого не осознавал, а переносил свою страсть
на предмет, который она преподавала, благо я и раньше к предмету этому был неравнодушен.

Мне крупно повезло, ибо Лилия Анатольевна любила литературу и щедро делилась
этой любовью с учениками, а потому я, вдохновлённый учительницей, писал наглые
сочинения на дозволенные ею вольные темы. Помню название одного: "Дымов с собачкой",
в котором я за что-то хулил Дымова, а заодно и Чехова. Собачке, кажется, тоже
попало. В то время такое свободомыслие определялось как "антиобщественное поведение",
и Лилия Анатольевна рисковала, поощряя мои выпады против русской классики. Против
Некрасова я тоже что-то имел.
И вот мы стали проходить Маяковского. Я к тому времени пописывал стишата, но,
воспитанный на позднесоветской гладкописи, никак не мог вычленить у Маяковского
концы строк и строф. Меня сбивало с ритма расположение лесенкой и меняющийся
размер, а рифмы из-за непривычной неточности и сложности никак не прослушивались,
и потому какое-то время мне казалось, что Маяковский пишет белым стихом. Смысл
тоже мне было сложно уловить из-за его запрятанности в обильные образы.  
И вот на один из уроков Лилия Анатольевна пригласила какого-то губастенького
тощего паренька. То ли он учился в параллельном классе, то ли был её знакомым
- я его никогда раньше не видел. Лилия Анатольевна поставила его на учительское
место перед классом, и он стал читать наизусть "Флейту-позвоночник". Читал он
с такой одержимой страстью и отчаяньем оригинала, да так мастерски, что я буквально
ошалел от эврики, хотя сидел не шелохнувшись. Тут мне и ритм застучал в сердце,
и рифмы чётко прорезались в нужных
местах. 
Лилия Анатольевна представила чтеца - это был Вадим Жук (http://archive.svoboda.org/programs/shen/2004/shen.041804.asp).
Придя домой, я сразу схватился за первый том из полного собрания сочинений, которое
среди прочих собраний классиков достали в ночных очередях мои родители, и с тех
пор я держался за этот том, таская его повсюду с собой, включая целину, на которую
я попёрся после первого курса ЛЭТИ. 
С Вадимом я больше не встречался, зато часто потом видел его сестру Жанну Жук
(http://www.rock-n-roll.ru/text/encyclopedia/%d4/%d4%cb%c0%cc%c8%cd%c3%ce/),
которая организовывала полулегальные концерты джаза и попмузыки. Один из таких
проходил в Доме Культуры Первой Пятилетки, заполненном юнцами и юницами жадными
до запретных и прекрасных гармоний и ритмов. Жанна предварила концерт обращением
со сцены к залу с просьбой не курить, не танцевать в проходах и вообще "не выступать",
иначе запретят настоящие выступления,
которых все мы так ждали. Но Жанне, увы, не внимали и действительно запретили,
но ей всё-таки вскоре удалось что-то пробить снова.
Именно на том выступлении я впервые услышал волшебную песню Sunny (http://www.hip-oselect.com/catalogue_hebb.asp)
не известного мне тогда Bobby Hebb (http://www.bobbyhebb.com). Старательно исполнял
её какой-то не шибко уверенный в себе парень, хватавшийся за микрофон, как за
соломинку. Но он всё-таки сумел восхитить меня этой мелодией, которую я потом
нашёл в Америке в её подлинном состоянии.
Возвращаясь от музыки к поэзии, от Жанны к Вадиму, который вывел меня на одно
из самых больших поэтических впечатлений -  Маяковского - вот читайте, какой
я был впечатлительный:

ОНА И ТЫ

I. Предсмертие.

Слова 
          "теперь" или "потом" -
в цепи времён -
                          лишь звенья.
Мне день и ночь грозит потоп
реки забвенья.

Поди,
          оцени этот подвиг простой
в знаках формул иль в цифрах смет,
тот подвиг,
                  что ради жизни скоростной
всё живое идёт на смерть.

Жизнь предсказаньем не измерить -
избалована очень:
то ей захочется бессмертья,
то прекратиться тотчас.

 ... Хаоса
              разгребя завал,
ворвался в жизнь, сорвав утробный глянец,
меня сюда никто не звал,
я - самозванец!

Не отведавший годов ещё,
когда-то звавшися Микою,
Теперь я -
                 чудесное чудовище -
замыкаюсь в себе и мыкаюсь.

И каждый мой час уязвим,
чуть что -
                 и воспрянет из тела душа;
рождения криком своим
смертей молчаливых не заглушат.

Не спрячет меня ни сон, ни работа,
попытка скрыться -
                                смешит и сердит,
ведь если нужно найти кого-то,
то это смело поручат смерти.

Являются в спешке незванные годы
и валят на плечи старости глыбу.
Бодримся. И слёзы свои маскируем 
                                                          в коды
улыбок.

Дни - бегу, 
                  сквозь новизны утиль,
ночами - 
                у тел в стогах,
но смерть догоняет, 
                                живым не уйти,
убежище только в стихах.

Пусть жизнь надежды потрошит,
пусть мало со счастьем потанцевали,
но смерть до тех лишь пор страшит,
пока она в потенциале.

Но вот, соблюдая устав,
заболею,
                засобираюсь к чертям.
Рак, не обгладывай кости,
                                          оставь
хоть немного мяса червям.

И тут уж кричи, не кричи,
потухнет музыка на моём балу,
белыми ворОнами слетятся врачи
к операционному столу.

И не успею в последнем бреду
замлеть,
как люди-предатели меня предадут
земле,

без колебаний преданность продана,
людное кладбище - новая родина.

Лишь я вкушу покой,
заполнен ли, 
                     проверьте,
последний паспорт мой -
свидетельство о смерти.

Земля сомкнётся надо мной
как море над ныряльщиком,
вновь одиночество одно
со мной осталось в ящике.

Хоть в земле от одиночества сохраните,
которого вы никогда не замечали.
Люди,
           вы меня схороните
в братской могиле моих мечтаний.

И только потом,
                          поняв, что я подлинник,
людишки схамелионят подленько,
печалью станут все темнеть,
что жизнь мою затмили,
достался, жаль, успех не мне,
а лишь моей могиле.

Ну, а пока 
                  по берегу ношусь,
                                                сопя,
к вам, 
           в поисках брода,
ведь мой инстинкт -
                                продлить непосредственно себя,
не слабей инстинкта продолжения рода.

Но чтоб длиться, 
                            нужно изумлять.
Мир грядущий!
                        Оглядываясь, 
                                                шею
                                                        не сверни.
Не волнуйся,
                        я оставлю тебе, 
                                                   Земля,
на память о себе
                                неизгладимый сувенир!




II. ПОЖИЗНЕННОЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЕ.

В стремленьи жизнь увековечить,
попутно можно изувечить.
Вот для примера взять влюблённых,
клеймящих именами клёны,
дубы - лесные насажденья
под впечатленьем наслажденья.
"Он + она" - пиши бездумно,
ведь всё одна и та же сумма.
И эта истина резная
мне в мысли вдруг внесла разлад -
слагаемых в глаза не зная,
предугадаешь результат?

Значит, это равенство есть тождество?
Подставлю себя с любой -
                                          и оно выполнется?
Исполнится?
                    Так что же? Действуй!
Пусть недоношенный плод фантазии выплюнется.

 ... Вечер с неба упал, как десант,
город окружил и взял,
и впал
            в плен
                       Петербург-Санкт
и с ним
             новостройка вся.

Иду.
        На душе - ни поздно, ни рано.
Мрачно - время огни вздымать.
Планово, плавно
                            аисты кранов
приносят кварталам
                                  детей - дома.

Иду, чтобы причинить радость
себе и любой возжеланной,
преподать
                пороков прянность
и невинность объятий
                                   мужлана.

При долгожданном 
                                дележе считал
и то,
          что у души в глуби.
Ты целиком нужна мне, женщина,
моя сотрудница в любви.

И вот тело нашёл,
                                одиночеством скованное,
а на лицевой стороне головы,
я смог лишь готовность
глазами уловить.

Я старался отпущенное мне наверстать,
желанье прекраснее без прекрас,
мне ночь приказала счастливым стать
и я не посмел
                        не выполнить приказ.

И вырвал миг
из цепких часов,
Любви пик,
неприступный для слов.

И отказал нам разум,
свершив тем преступленье,
и схвачены оргазмом
на месте иступленья.

Блаженство, излив потоки,
блажью мозги свело:
чужая душа - потёмки,
но, кажется, в ней светло.

И вот в добре и зле,
отбросив смысл прежний,
я в душу к ней залез
и обнаружил нежность.

Мне стало глубоко,
                                и я пошёл ко дну,
а разум стал наверх тянуть,
и я не спасся, я в ней утонул,
но как удобно в нежности тонуть.

Нам было сладко, жили слитно,
как нож и ножны.
Любовь пришла скорополитно -
ей всё ведь можно.

Я брошен временем в любви порочный круг,
чтоб среди мяса различить я смог
и вечность глаз, и белонежность рук,
удушливых объятий смог,
с кислинкой, будто сок ревЕня,
как ель, но только выше ствол,
поцелований сокровенья,
прикосновений волшебство.

Я усмотрел в ней ласку и покой,
вздыхал её соблазн и доброту,
уверовал, как люди испокон
веков:
           "Я с нею до конца бреду".

Подарок судьбы,
усладой наполнен,
я знал, что я был
любимый любовник.

Моя сокровищница дум
жила почти без примененья,
ведь женщине не нужен ум -
нужно уменье.

Я оказался лоном полонён,
рассудок мой сидел в остроге,
лишь пустотой был полон он,
и потому я был в восторге.

Но он не хотел жить в неволе
и мне навязал войну.
Один в женском поле - я, воин -
поверил, что в рабство войду.

Помню, мы с ней в траве залегли. Тишь,
                                                                  лишь сердце           молотит.
Склон бёдер, как кипяток, крут.
Безбольно. И только слепни самолётов
впивались в неба круп.

Я сдался рассудку,
отдался теченью,
и долгие сутки
хранил заточенье,

у сердца в камине
я сжёг все признанья
и справил поминки
по воспоминаньям.

Старая любовь - прочь!
В графе  "сожаленья"  - прочерк,
ты мне потерянность не пророчь,
найдусь у других и прочих.

 ... Серый снег ниспадает с небес
и на крыше сгущается тесной,
эта крыша - всего лишь навес,
от ненастий всего лишь небесных.
Ну, а я вот живу на ветру,
на ветру бесконечных порывов,
чтоб спастись - вещей мазью вотру 
влагу женщин, больших и красивых.

Будь я миллионер
                             или король
и то, не отверг бы я их чаевых.
И так всегда.
                        Ведь красота - пароль
для всех неумолимых часовых.

Мне не важно 
                        кто - 
                                 красива абы,
и чтоб я
                у неё
                           меж ног.
Я хочу уметь
                        любую забыть,
а меня -
                чтоб никто не мог.

Прощайте, прошлое.
                                  Уже
от вас я насовсем спокоен,
и не являйтесь в неглиже
истлевших дней
                           ко мне в покои.

Да, налицо спокойствие снаружи;
а каково волнению внутри?
Нежданный шторм мой штиль нарушил,
морщины волн в лицо внедрил.

И снова ты -
                     как солнце после ночи,
о где вы, толстокожие тучи?
И узнана ревность -
                                строчки точит,
безумью учит.

Я думал, чтоб тебя забыть,
нужны другие
тела нагие,
чтоб ими твой бальзам запить.

И вот молю тебя: "Добей!"
Мысль колет:
есть просто голод,
и есть невыносимый голод по тебе.

Нам друг от друга б излечиться
и жить здоровым равнодушьем,
а то огонь раздули в лицах
и дуем, думая, что тушим.

Не уходи - кричу - вернись
к объятиям чревоугодий.
Я выжидал тебя всю жизнь,
а жизнь - 
                она от всех уходит.

Позволь ступить на путь
                                         проторённый,
я по запаху
                  тебя найду
                                      без собак,
и догнав,
               над тобой,
                                  к любви приговорённой,
занесу себя.

Но не догнать,
                        во тьме невзгод
тех беглых дней, чей светел дух.
Теперь я вижу, 
                         старый год
лучше новых двух.

В ничьей ночи
                        сижу - сова -
и сердце бьётся у виска,
как грустно новые слова
для древних помыслов искать.

Бумагу исписываю настоящим,
в тебя метая букв бисер,
но я - забытый почтовый ящик,
и из меня не вынут писем.

Не в силах я любить короче,
уж слишком длительная тема,
я знаю, ты не стОишь строчки,
а я пишу тебе поэму.

 ... Я вышел из стен.
                                Случайности ребус
на улицы сброд свёз.
От пиршества солнца на скатерти неба 
остались крошки звёзд.

Толпится безлюдье, 
никчёмные лица.
Зачем мило злиться? - 
мне надо быть лютым.

Вопрошаю: терпеть себя доколе?
И держу ответ, рвущийся из груди -
просто мне трепетно толпу ледоколить,
как горожанину лестно по лесу бродить.

Тревога в сердце славит дрожь,
и страх рождает предвкушенье
того,
         что лишь тогда поймёшь,
когда предвидишь покушенье.

И мания не может помещаться
в блокаде черепа. 
                                И рухнет окруженье.
Тогда никто не помешает помешаться,
и я отпраздную ночь своего рожденья.

К тебе ворвусь, изувеченный,
и выгрызу дикие складки,
уважу голод по человечине,
известно: останки - сладки.

Не вскружит голову аромат трупный,
смерть твоя
                      мне нужна,
теперь мне радость станет доступна
как мужу - жена. 

Довольный, оближу кровавые губы,
для алиби выберу одну из версий,
в последний раз, любовно,
                                           грубо
пошевелю перстами перси.

И наконец мне станет лучше,
смогу в надежду деться,
забуду, как бесстрастный случай
столкнул нас сердце к сердцу.

Замкнусь с утра и до утра
у творчества в усадьбе,
найду согласную играть
и с ней сыграю в свадьбу.

 ... И когда, казалось, сгнило
                                                прошлое-урод,
ты вновь восстала
                                перед глазами.
Нет, ничто в нас не умрёт
раньше, чем мы сами.

И снова наплывает бред,
лишь ты -
                всё остальное выжил,
к чему недосягаемость планет? -
твоя недосягаемость мне ближе.

За то, что за тобой мечусь
мне голову срежут, чтоб проще стал,
и только тогда я помещусь
в прокрустово ложе общества.

 ... Гряду.
                И путь мой - годы.
То день, то ночь - как маятник.
Тебе, 
          моей невзгоде
воздвигнул я злопамятник.

1965 (?)

P. S. 
Самое смешное, что школу я закончил с единственной четвёркой - по русской литературе.
За сочинение ставила оценку комиссия, которая таким образом ограничивала количество
евреев, получающих золотые медали. С моей серебряной антисемиты могли ещё как-то
смириться. Комиссии не понравился стиль моего сочинения в каком-то месте (я знаю
- в каком), а так как это критерий субъективный, то обжаловать их мнение было
невозможно, но я и не пытался. Так что моя учительница литературы не виновата
в моей четвёрке за сочинение
- на уроках я получал пятёрки.
Несколько лет назад мне удалось через знакомых в Питере разыскать Лилию Анатольевну.
Мы даже переписались пару раз по электронной почте. Однако, когда она узнала
о "сексуальной направленности моего творчества", наш контакт прервался. 
Но прошлое остаётся незыблемым, и с ним моя неизменная благодарность Лилии Анатольевне
и "Beatles" (так называли бы по-английски Вадима и Жанну Жук) за Маяковского
и за вечную музыку.

Михаил Армалинский.