Литературно-интерактивный проект 'У камина'. Выпуск 54 (lit.graph.ukamina) : Рассылка : Subscribe.Ru

Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Литературно-интерактивный проект

Рассылка закрыта

При закрытии подписчики были переданы в рассылку "В мире идей" на которую и рекомендуем вам подписаться.

Вы можете найти рассылки сходной тематики в Каталоге рассылок.

← Декабрь 2006 →
	1	2	3
4	5	6	7	8	9	10
11	12	13	14	15	16	17
18	19	20	21	22	23	24
25	26	27	28	29	30	31

Автор

Дмитрий

Статистика

861 подписчиков
0 за неделю

← Все выпуски →

Литературно-интерактивный проект 'У камина'. Выпуск 54

Выпуск 54.

Если вы хотите хотя бы изредка отдохнуть от повседневных проблем и побыть в мире добрых и честных людей, где удача приходит к тем, кто ее заслуживает, приходите на наш сайт www.ukamina.com.
В нашем уютном кресле у жарко пылающего камина давайте немного помечтаем. Мы убеждены, что, встретившись с вами однажды, удача и вдохновение уже не покинут вас...

* * *

Всем нашим читателям и писателям мы подкладываем год свиньи с наилучшими пожеланиями!

* * *

Содержание выпуска:

- Павел Амнуэль Зеленый лист
- Ирина Шаповал Не страшно
- Ольга Бэйс Похищение Вероники
- Иосиф Ольшаницкий Названия океанов

* * *

Павел Амнуэль

ЗЕЛЕНЫЙ ЛИСТ

     Предисловие Ю.А.Лебедева

     Я очень люблю одну мысль Р.Фейнмана – «… в действительности для самого существования науки совершенно необходимо вот что – светлые умы, не требующие от природы, чтобы она удовлетворяла каким-то заранее придуманным условиям». В данном случае я вспомнил ее вот по какому поводу. «Обычно считается», что научные идеи «озвучиваются» в статьях, монографиях, докладах и прочих атрибутах академической жизни. Но совершенно очевидно, что не всякая «научная работа» порождает новые идеи, и – по крайней мере, мне! – столь же очевидно, что настоящая научная идея может появиться где угодно, был бы ее автор «светлым умом».
     Публикуемый ниже рассказ П.Амнуэля как раз и относится к случаю, когда выбранная автором форма высказывания – художественное произведение. Но оно, как и всякий продукт по-настоящему творческой личности, «многослойно» и «многосмысленно». И хотелось бы обратить ваше внимание на ту научную идею, которая и составляет ее смысловой стержень.
     П.Амнуэль вводит новое в эвереттике понятие – «межфазную границу» между различными ветвями Мультиверса. Он называет эту границу «пространством света», поскольку именно свет, или, точнее, электромагнитное излучение является наиболее «заметной» материальной частью нашего Универса, достигающей его границ. Ведь и в ОТО Эйнштейна речь идет именно о «световом конусе». Не буду останавливаться на справедливости такого предположения (в последнее время мы поняли, что практически ничего не знаем о 70% массы нашего Универса), поскольку состав межфазной границы – это все-таки частный вопрос. Принципиальным является сам факт необходимости учета наличия такой физической границы.
     С введением понятия «просвета» (этот термин сам по себе кажется мне очень удачным) мы получаем более четкую картину структуры Мультиверса. Просвет как физическая сущность должен теперь стать предметом детального изучения в эвереттизме и учитываться как онтологическая данность в эвереттике. При этом, конечно, нужно понимать, что просвет – это не твердая, жидкая или газообразная субстанция, а, прежде всего, определенное квантовое состояние вакуума или, говоря языком инфляционной теории А.Линде и теории струн – один из вакуумов.
     Столь же условной считаю и обозначенную Амнуэлем размерность просвета – «двумерная пленка». Условность эта вполне уместна как «нулевое приближение» к истинной топологии просвета, необходимое для образного восприятия самой идеи его существования. Мне кажется, что более плодотворным было бы рассмотреть просвет как нульмерное проявление вакуума. Но не в смысле привычного атрибута нульмерности – точки, а на языке инфинитезималей или k-чисел.
     Все вышесказанное обращено именно к посетителям сайта МЦЭИ, т.е. людям, проявившим интерес именно к эвереттике. Но рассказ П.Амнуэля гораздо «объемнее» по своим смысловым габаритам. Как и всякое художественное произведение, он являет конкретное воплощение «вечных тем» - любви, долга, нравственного выбора.
     И, как всякое настоящее художественное произведение, он не дает ни универсальных решений этих загадок, ни, тем более, прописей поведения в сложных жизненных ситуациях. А дает он только «роскошь человеческого общения» с автором, который, по крайней мере мысленно, смог преодолеть просвет между нашим миром и миром своих героев, и рассказал нам о том, как «там и тогда» решились волнующие нас «здесь и теперь» жизненные коллизии.
     Кстати, автор не поленился и совершил свое путешествие в несколько вариантов развития событий. Представленный здесь – не самый светлый. Но, вероятно, самый «представительный» для нас. Так, во всяком случае, решил автор. А теперь читатель, по проторенной автором дорожке, сможет и сам совершить мысленное путешествие в этот мир и, если это его заинтересует, дополнить свое знакомство с этой веточкой Мультиверса.
     Эвереттика дает ему эту возможность – свободно выбирать мыслью любые мультиверсальные маршруты. А вот если захочется «физического перемещения», нужно будет решить проблему физического преодоления просвета. И спасибо автору, что он открыл нам эту истину…


     У меня плохая память на лица и имена, а одежду я запоминаю сразу и навсегда. Соседа я узнала только потому, что на нем был тот же поношенный серый в темно-синюю продольную полоску костюм гэдээровского производства, в котором я видела этого человека, когда он спускался мимо нашей двери по лестнице или, наоборот, поднимался, понурив обычно голову и пряча взгляд, а может, и не пряча, не могу сказать точно, просто мне казалось, что за те годы, что он жил в нашем доме, я ни разу не встретилась с ним взглядом, но это могло быть причудой моего восприятия, а не реальной действительностью, которую я не всегда воспринимала такой, какой ее видели остальные.
     Он стоял за низким столиком, на котором лежали несколько серебряных ложек, три старых (именно старых, а не старинных, если вы чувствуете разницу) медальона и пара фаянсовых кувшинов, довольно больших и очень красивых.
     Кто-то толкнул меня локтем, потому что я загородила узкий проход между рядами, и мне пришлось подойти ближе, чего, вообще говоря, я вовсе не собиралась делать.
     Он поднял на меня взгляд (за столько лет впервые), и я обратила внимание, что лицо у него не такое старое, как мне всегда казалось, а глаза ярко голубые, чистые и распахнутые, как книга, которая ждет, чтобы ее прочитали.
     – Это вы… – пробормотал он. Наверное, ему не хотелось, чтобы кто-то из знакомых застал его здесь, на блошином рынке, продающим за облезлым столиком ненужную домашнюю утварь.
     – Здравствуйте, – сказала я и замолчала, потому что имени соседа, естественно, не помнила, и о чем с ним говорить, не очень-то представляла. С другой стороны, просто отойти в сторону мне казалось невежливым – мы столько лет встречались на лестнице и, хотя не обменялись даже парой слов, но здесь было чужое пространство, в котором мы оба вдруг ощутили некую общность, единение, не знаю что, я была уверена, что и у него возникла такая мысль, именно мысль, а не ощущение, потому что сосед – так мне казалось, – был человеком рациональным, больше думающим, нежели чувствующим.
     – Вы, – спросил он со стеснением в голосе, – хотите что-то купить? Или… просто так?
     – Хочу купить, – сказала я и добавила: – Просто так.
     – Ну да, – сказал он и тоже добавил, помолчав: – Если вы мне дадите три минуты, я сверну свое хозяйство, и мы сможем пойти в «Либерти» выпить по чашечке кофе.
     Не дождавшись моего решения, он стал быстро собирать и складывать в черный потрепанный дипломат серебряные ложки, туда же полетели медальоны, и даже кувшины странным образом поместились, крышка закрылась со щелчком.
     Кивнув мне, сосед пошел, не оглядываясь к выходу с рынка, а я поплелась следом, хотя могла остаться или направиться в противоположную сторону, он и не заметил бы моего отсутствия – может, до самого «Либерти», маленького кафе на углу Семеновского проспекта, где действительно можно было выпить чудесный кофе с удивительно вкусными плюшками, я была там два раза, да, точно два, мы ходили в «Либерти» с Герой Маклаковым, который вроде бы был в меня влюблен на втором курсе, но после нескольких коротких свиданий отвалил без объяснения причины – нечего было объяснять, я сама все прекрасно понимала, не то у меня воспитание, чтобы целоваться в первую же неделю.
     Я не считала себя недотрогой, но была ею – что поделаешь, много всяких комплексов вбила в меня мама, пытаясь сделать из дочери существо высокой духовности, искоса смотрящее на этот безумный, безумный, безумный мир. Но если героев американского кино, любимого фильма моего детства, ждал в финале большой приз, меня в жизни не ждало ничего, кроме разочарований и унылого прозябания в районной библиотеке, где, несмотря на свое высшее филологическое образование, я числилась простым библиотекарем, а начальницей у нас была старая мымра Бадаева, окончившая техникум вскоре после войны… не знаю какой, может, русско-японской.
     Он открыл дверь кафе, посторонился, пропуская меня, и я направилась к дальнему столику, откуда можно было видеть улицу сквозь большое окно.
     – Вас Юля зовут? – спросил он.
     – Юка, – машинально поправила я и сразу добавила: – То есть, Юля, да, Юля, а Юка – так меня зовут… некоторые…
     – К числу которых я, понятно, не допущен, – улыбнулся он. – А меня зовут Станиславом. Некоторые называют Станиславом Никоновичем. Для иных я Стан, не Слава, терпеть не могу, когда меня называют Славой, я же не капээсэс, чтобы…
     Я не собиралась называть его ни Славой, ни Станом, и вообще никак. Я собиралась выпить кофе и уйти. Вообще-то я хотела уйти прямо сейчас, но было неудобно: пришла, села и вдруг…
     Он заказал по большой чашке черного и… вы не против, Юля?.. каждому по фирменной плюшке.
     – Знаете, Юля, – он вошел в разговор осторожно, как входят в холодную воду осеннего моря, – вы можете подумать, что я… то есть, вы наверняка подумали… эти вещи мне просто не нужны, вот я и решил… Действительно, зачем одинокому пожилому мужчине серебряные ложки и сервиз, из которого не пили уже лет…
     – К вам никто не приходит в гости? – вырвалось у меня. Я часто задаю вопросы, не подумав, правда, почти всегда потом оказывается, что попадаю в точку, но, видимо, не на этот раз.
     – Ко мне? – удивился он так, будто я спросила, ходит ли кто-то в гости к статуе Командора. – Бывшие коллеги, да. Я по специальности физик. Был, если говорить точно. Мы спорим. Есть много такого, что мы не успели обсудить, когда я… Впрочем, вам это не интересно.
     Он откинулся на спинку стула, чтобы дать возможность официантке переставить с подноса на стол чашки с кофе (Господи, какой аромат, даже пить не надо, только сидеть и вдыхать) и тарелочки с плюшками.
     – Интересно, – сказала я, – очень даже. Я встречала вас на лестнице, и думала: наверно, ученый…
     – Значит, вы меня все-таки узнали, – пробормотал он. – Тогда… – он помолчал, принимая, видимо, какое-то решение, и, чтобы ускорить мыслительный процесс, отпил из чашки и откусил от плюшки; ни то, ни другое не произвело на него впечатления, он просто отпил и просто откусил, думая совершенно о другом, а когда решение было, наконец, принято, поставил чашку на блюдце, плюшку положил на стол – не на тарелочку, а мимо, – и спросил:
     – Вы пока не нашли свою вторую половинку?
     Я как раз подняла чашку и хорошо, что не успела отпить, иначе наверняка поперхнулась бы. Осторожно поставила чашку и так же осторожно переспросила:
     – Не нашла что?
     – Я сам был молодым, – вздохнул он и неожиданно улыбнулся – улыбка его оказалась такой… светлой?.. нет, скорее… робкой?.. нет, это уж точно совсем не то слово… не знаю, я никогда не видела, чтобы кто-то из знакомых мне мужчин так улыбался, мне не с кем было сравнить, не с литературными же героями, на самом деле, те улыбались по-всякому, но сейчас был совсем другой случай, и я смутилась еще больше, хотя и постаралась напустить на себя вид равнодушной и все понимающей особы.
     – Когда мне было двадцать… ну, двадцать три точно… – сказал он, сохраняя в углах губ странную улыбку, жизнь которой продолжалась независимо от выражения лица, как у Чеширского кота. – Я тогда влюбился в свою однокурсницу и решил, что мы с ней – те самые половинки, которые, соединившись… Вы понимаете, это как резонанс. Каждый сам по себе – человек, и не более того. А вместе – и только они двое, никто иной! – вдруг становятся единой сутью, способной своим желанием передвигать горы… Помните у Грина: «Они жили долго и умерли в один день»? Вот. Так две половинки одного целого существуют в этом мире, а потом вместе уходят.
     – Понимаю, – сказала я и добавила, хотя не собиралась говорить на эту тему: – Что-то такое у меня было с Володей, пять лет уже прошло, мы собирались… то есть, он хотел… но я вовремя поняла, что нет – он не моя половинка… чья-то, наверно… а свою я потом нашла, но потеряла, то есть отдала, нет, это тоже оказалась не моя, а свою я пока не нашла, вы правы, это трудно, это, наверно, просто невозможно, потому что круг ограничен, ну что я, хожу каждый день на работу, читатели со мной дел не имеют, я ведь не на раздаче, а в фонде, и никого, а вечерами тоже… нет, я не жалуюсь, это глупо, но свою половинку можно найти, если бывать на людях, знакомиться… вы ученый, вы поймете… это как метод проб и ошибок в науке… пробуешь, ошибаешься, находишь, если повезет, а если не повезет, чаще всего и не везет, все равно, что миллион в лотерею выиграть, я никогда не выигрывала…
     Я все-таки поднесла чашку ко рту и сделала большой глоток, просто чтобы заставить себя закрыть, наконец, рот – что со мной, отчего вдруг я так… будто у машины, стоявшей на крутом спуске, отказали тормоза…
     – Вот, – сказал он. – Вы точно сказали, Юля, о методе проб и ошибок.
     Сказала, да. Хотя и не поняла, почему это сравнение пришло мне в голову. Какой из меня физик? Я даже законы Ньютона забыла…
     – Жена давно от меня ушла, – сказал он, глядя в чашку. – Сын… менеджер по профессии… он с семьей в Штатах, раз в году звонит, поздравляет с днем рождения, я благодарю… никогда не спрашивает, как я тут… мамино воспитание… неважно.
     – Это была не ваша половинка, – вставила я.
     – Нет, конечно. Мало ли что кажется по молодости… После университета… извините, Юля, что я рассказываю, вы потом поймете, почему это важно… после университета я работал в теоретической лаборатории ФИАНа, занимался квантовыми структурами, а потом ветвлениями… это область квантовой физики, интерпретация уравнений Шредингера…
     – Я в этом ничего не понимаю, – сказала я, пресекая дальнейшие рассуждения на темы физики, уравнений и каких-то там квантовых функций.
     – Неважно, Юля, я не собираюсь вас утомлять всякими… Один только вопрос: вы хотите быть счастливой? Хотите найти ее – свою половинку?
     – Да, – сказала я, хотя, наверно, правильнее было поблагодарить за кофе (неужели я уже выпила свою чашку? Даже не заметила!) и плюшку (которую я не попробовала), встать и уйти отсюда подальше, то есть, домой, дальше просто некуда, и потом, встречая соседа на лестнице, вжиматься в стену и делать вид, что мы не знакомы.
     – Все хотят, – кивнул он, улыбаясь, – но никто понятия не имеет, что это означает на самом деле.
     Наверно, он хотел, чтобы я спросила: «Что же это означает на самом деле?» Я отвела взгляд, мне расхотелось разговаривать, потому что… Это никого не касается! Никого. Меня тоже. Если у человека больше нет второй половинки, что он будет делать еще с одной? Так не бывает, и уж, тем более, что может знать об этом пожилой, ничего в своей жизни не видевший мужчина? Я не слушала, о чем он говорил, думала о своем, а он все это время не молчал, губы его шевелились, он произносил какие-то слова, которые плохо доходили до моего сознания…
     – …и все это не так, понимаете, Юля? Мы ищем себя, только себя и никого больше. Мы себя самих хотим собрать из наших же осколков, разбросанных по всем ветвям мироздания. Понимаете? Нет, – огорченно сказал он, – вы меня даже не слушали. Вспомнили, как нашли свою половинку и потеряли ее? Уверяю вас, ничего вы не потеряли, потому что он… ну не мог он быть вашей половинкой, никак, ни при каких обстоятельствах!
     – Откуда вам знать? – возмутилась я, забыв, что не собиралась с ним разговаривать, тем более о…
     – Я и не знаю, – улыбнулся он. – Конкретно о вас, Юля, мне ничего… Но я физик, всю жизнь занимался квантовыми системами. Волновые функции, абстракция, к реальной жизни никакого отношения… На самом-то деле… Нет, я скажу иначе. Вот вы сейчас выпили чашку кофе, посмотрели на булочку и решили для себя: не буду я ее есть, а то поправлюсь… или еще почему-то… есть не стали, отодвинули даже, чтобы не было соблазна. То есть, приняли решение. А могли решить иначе и съесть булочку, она, кстати, очень вкусная, вам бы понравилось. Так вот, квантовая физика, о которой вы так плохо думаете, утверждает, что в природе всегда выполняются все возможные варианты выбора. Это не предположение, как вам может показаться, это установленный факт, еще Эверетт в пятьдесят седьмом… Нет, это сложно, не буду. Вы, та, которая передо мной, отодвинули блюдце с булочкой, и в тот же момент мироздание разветвилось, и возникла другая ветвь, где вы, та же Юля, сидящая передо мной, решили иначе и съели эту булочку, и разговор наш на той ветви пошел, может быть, немного по-другому. Понимаете?
     – Что-то я читала об этом, – неуверенно сказала я не для того, чтобы согласиться, а чтобы прервать хотя бы на минуту поток слов, мне совершенно не интересных. Он хотел сказать о моей… или своей… половинке? При чем здесь кванты, ветви мироздания, булочка эта, которую я не собиралась пробовать – ни в этой реальности и ни в какой другой? – Да, читала, кажется, в «Знание-сила». Будто бы вселенных на самом деле миллионы, да? Но мы никогда не узнаем, что в них происходит, потому что…
     Дальше я не помнила. Кажется, в статье говорилось о горизонте событий, заглянуть за который невозможно.
     Он кивал в ответ на мои слова, подобно китайскому болванчику, и я замолчала, чтобы остановить эти движения.
     – Да, – сказал он, – горизонт событий, другие вселенные. Об этом я и думал все годы. Каждый наш выбор… и не только наш… любой! Электрон выбирает траекторию движения – одну из двух, – и мироздание ветвится. Амеба может разделиться на две, а может, на три части – и возникают вселенные, в одной из которых амеба разделилась надвое, а в другой… Или тигр… Он может погнаться за антилопой, а может полениться… И опять возникают ветви в мироздании… А человек! Вы представляете, Юля, сколько важных и несущественных решений каждый из нас принимает за свою жизнь! И всякий раз… Все эти миллиарды вселенных реально существуют, они здесь, в нас самих, потому что наше сознание выбирает, в каком из миров окажется в следующее мгновение, понимаете?
     – Ага, – сказала я, дотронувшись до тарелочки с пышкой: может, действительно, съесть и оказаться в такой вселенной, где… Где – что? Все давно прошло, и я не хочу, чтобы вернулось. – Если я сама выбираю себе мир, то почему всегда выбираю неправильно? Почему – не самый лучший?
     – К этому я и подвожу, – сказал он и положил свою ладонь мне на руку. Ладонь была теплая и легкая, я могла скинуть ее, могла сказать ему, что он не должен… Но почему-то я не сумела пошевелить даже пальцем, да и не захотела, моей руке оказалось уютно в его ладони, будто в пришедшейся впору варежке.
     – Это физика, понимаете, Юля? Физика, а не психология, как все думают. Наше сознание выбирает мир, а на что мы всегда ориентированы? На поиск нашей второй половинки! На выбор счастья в жизни. Вот и выбираем. А на самом деле… Когда я предложил гипотезу просвета, было столько споров…
     – Гипотезу просвета? – повторила я. Странное сочетание слов. Как формула тени.
     – Ах, это, – сказал он. – Сокращение. Пространство света, так я его назвал. Потому что там нет ничего, кроме фотонов и иных частиц с нулевой массой покоя. Просвет – двумерное пространство, отделяющее каждую ветвь мироздания от соседней. Один выбор от другого. Иначе все вмиг смешалось бы, и выбор оказался бы попросту невозможен. Как смешиваются жидкости, если нет между ними преграды, так и ветви многомирия врастали бы одна в другую, не будь разделяющего их пространства. Они все… я имею в виду коллег… и сейчас уверены, что все ветви Мультиверса… то есть, многомирия… существуют в одном гамильтоновом… ох, простите, я совсем…
     Похоже было, что он действительно запутался. То ли в словах, то ли в мыслях, то ли – скорее всего – в жизни своей, о которой я почти ничего не знала и, вообще-то, знать не хотела, зачем мне была его жизнь, мне и своей…
     Я поднялась, он растерянно замолчал и поднялся тоже, я увидела перед собой его глаза, не растерянные, как ожидала, а совсем наоборот – это был взгляд человека, до такой степени уверенного в своей правоте, что ему было решительно все равно, что о нем думают окружающие, сотрудники, бывшая жена и эта взбалмошная девчонка, не умеющая даже слушать, не говоря о том, чтобы – понять.
     – Извините, Юля, – сказал он, и голос его – неуверенный, ломкий, как сухая солома, так контрастировал с взглядом, что казался принадлежавшим другому человеку. – Извините, я… Собственно… Вы хотите быть счастливой, Юля?
     Я отрицательно помотала головой и сказала:
     – Да.
     – Тогда приходите, я вам расскажу еще… о своей работе. Вы знаете, где я живу?
     Я уже была у двери, обернулась и сказала:
     – Конечно. Пятый этаж, да?

     * * *
     В Интернете можно найти все, даже если не очень точно знаешь, что искать. Работы в фонде было немного, читателей на абонементе еще меньше, и к вечеру, выключив компьютер, я знала, что Станислав Никонович Савранский тридцать семь лет проработал сначала в ФИАНе, а потом в Институте Физических Проблем, в последние годы занимался новым направлением в физике, эвереттикой, то есть многомирием, по-научному – Мультиверсом. Это что-то похожее на параллельные вселенные, о которых я читала в фантастике, но не совсем то же самое, были отличия, о которых, как я теперь поняла, рассказывал сосед: «вы принимаете решение, Юля, и мир раздваивается…»
     Два года назад старший научный сотрудник Савранский опубликовал работу, вызвавшую резкую критику коллег. Я нашла две его публикации и восемнадцать отрицательных отзывов, из которых уяснила только, что мой сосед пошел против общего мнения, уже установившегося в ученом сообществе – подумать только, даже в такой новой науке, как эта эвереттика, уже появились свои школы, свои трения, свои классики и подрыватели устоев. Как у нас в библиотеке, которая только из читального зала могла показаться стоячим болотом с милыми женщинами, лоцманами книжных морей.
     В прошлом октябре соседу исполнилось шестьдесят (вот как? Мне показалось, что он старше), и его в тот же день отправили на пенсию, прекратив на этом и дискуссию, и научное творчество человека, отдавшего физике всю жизнь.
     Домой я возвращалась в восьмом часу, в сумке несла новую, еще и в каталог не занесенную книгу Йена Пирса, не для себя, для отца, он любит такую литературу, шла обычной дорогой и думала о соседе, о том, что человек может жизнь положить на никому, в общем, не нужную работу. Многомирие или многомерие – разницу между этими словами я не уловила, да, одна буква, а смысл?.. Просвет. Пространство света. Счастье. Вторая половинка. При чем здесь…
     Второй моей половинкой был Витя, я всегда это знала, иногда мне казалось, что первым словом, которое я произнесла в жизни, было «Ви-тя», и, хотя мы только в седьмом классе стали сидеть за одной партой, я видела его рядом с собой постоянно – с того момента, когда впервые вошла в новую школу, куда родители перевели меня в пятом классе, и столкнулась в дверях со смуглым мальчишкой, который так размахивал портфелем, что не мог не сбить меня с ног. Я была уверена, что Витя – моя вторая половинка, потому что жизнь прекращалась, когда мы не виделись, а после школы мы почти и не встречались на самом деле, и, может, я потому и выбрала филологию, а потом библиотеку, чтобы рядом не было никаких мужчин, никаких парней, никаких соблазнов, хотя на самом деле я всегда хотела именно соблазнов, чтобы их преодолеть и понять, что, кроме Вити, нет на земле никого…
     И сейчас нет. И Вити нет тоже – это он мне объяснил популярно, доступно для моих куриных мозгов, он так сказал, и я даже обидеться не смогла, потому что не сразу поняла главное: я ему не нужна. Совсем.
     «У тебя кто-то есть?» – спросила я, и представляю, каким действительно глупым было в тот момент выражение моего лица.
     «Нет, – сказал он с сожалением, – но только ты ничего не подумай. Я никогда на тебе не женюсь, понимаешь? Никогда. Мне не нравятся такие женщины».
     Повернулся и ушел. В ночь. Нет, на самом деле был полдень, разговаривали мы у входа в его подъезд, я выскочила с работы на пару минут, зная, что он в это время приходит домой обедать, солнце ярко светило, но все равно настала ночь, темнота, затмение…

     * * *
     Дома я прошла в свою комнату, встала у окна и смотрела в слепое городское небо, подсвеченное фонарями, как театральный занавес, на котором можно собственной фантазией нарисовать созвездия. Может быть, сосед прав, и моя половина – вовсе не Витя, а какая-нибудь звезда в созвездии Ориона? А может, моя половина – что-то совсем нематериальное, идея, которую я должна найти в жизни, чтобы стать счастливой? Есть же такие люди, люди идеи, им никто не нужен, их считают ненормальными, а они на самом деле счастливы, потому что нашли свою половину, нашли себя в этой жизни? Может, и я…
     Стоя у окна, в темноте, обхватив руками плечи и глядя на красноватый от уличных огней фон облачного неба, я поняла вдруг, что ничего не хочу, то есть не хочу ничего сейчас, пока… Пока – что? Господи, это же понятно, неужели я должна объяснять самой себе? Пока Витя… пока он… да, скажи, наконец… Вот: пока он не будет счастлив, пока он не найдет в жизни своей половинки, я знаю, что это не я, ну и пусть, но он должен найти, должен, должен… И только тогда, зная, что ему хорошо, я смогу… Может, моя половина – звезда в небе, теплое (или холодное?) течение в океане, лед на вершине Гималаев. А у Вити это наверняка красивая, добрая, умная, молодая… Я не ревную, я совсем не ревную, я даже не знаю, что это такое. Пусть Витя найдет свою половину, пусть он с ней… И тогда… Мне станет хорошо? Нет, мне станет совсем плохо, так плохо, что я не смогу больше думать о нем и подумаю, наконец, о себе.
     Но пусть сначала…
     Странно, но утром, проснувшись от звонка будильника, я не помнила, когда легла, я вообще ничего не помнила – стояла у окна, думала «пусть ему будет хорошо», а потом вдруг…
     На работу мне нужно было к девяти, родителей – повезло! – не оказалось дома: мама ушла в поликлинику, а отец уехал на завод, что-то они там сегодня сдавали, то ли новую конструкцию, то ли проект.
     Я выпила большую чашку кофе, надела синий брючный костюм, накрасилась – в меру, очень в меру, чтобы он не подумал… – и поднялась на пятый этаж, впервые, по-моему, за все годы, что мы жили в этом доме. На площадке стоял покосившийся стул, а на одной из дверей – слева, как раз над нами, – была табличка «28. С.Н. Савранский».
     Он открыл после первого же звонка, будто стоял за дверью. На нем был огромных размеров старый полинявший халат, запахнутый на груди, перевязанный толстой тесьмой и волочившийся по полу. Когда-то халат был, наверно, красивого оранжевого цвета, но давно выгорел и стал похож на подстилку, по которой долго ходили; мне показалось, что я даже заметила на груди едва различимый след то ли туфли, то ли утюга.
     Квартира, конечно, оказалась запущенной, все лежало и стояло не на своих местах – во всяком случае, я бы все здесь расставила иначе, но, видимо, ему нравилось именно так, я прошла за ним в комнату, которая, вероятно, служила гостиной, села на край стула, в точности такого же, что стоял на лестничной площадке, и сказала, делая вид, что не хочу отнимать ни его, ни своего времени:
     – А если, – сказала я, – нужно отыскать половину не мне, а другому человеку? Отыскать и сделать так, чтобы не я, а они… ну, как это…
     – Нашли друг друга, – подсказал сосед. Он стоял, прислонившись к старому буфету, который даже на барахолке невозможно было бы продать по причине не столько ветхости, сколько неоспоримой несовместимости с современной жизнью.
     – Я понимаю, Юля, что вы хотите сказать, – продолжал он. – Честно говоря, никогда об этом не думал, это другая задача… То есть, в принципе та же, но иные граничные условия… И коэффициенты в уравнениях просвета…
     – Да-да, – сказала я. Меня не интересовали его заумные теории, я спрашивала вполне конкретно.
     – Юля… – сказал он и повторил: – Юля… Я ведь вам хочу помочь, а не…
     – Мне, – сказала я. – Вы поможете мне. Если найдете половинку для человека, которого…
     Я не смогла закончить фразу, что-то сдавило мне горло, сосед, к счастью, не обратил на это внимания, он на меня и не смотрел, думал о чем-то, может, что-то высчитывал в уме.
     – Знаете, Юля, – сказал он наконец, – вы задали очень интересную… Когда ищешь для себя, то хотя бы понимаешь, кому твое счастье может нанести вред… ты находишь свои части в мире, становишься собой, делаешься сильным, но при этом отбираешь что-то у другого. Зная себя, ты хотя бы можешь оценить…
     – Но вы предлагаете решать за другого человека, – продолжал он. – Вы хотите найти для другого его второе «я», а может, третье и четвертое, я не могу сказать заранее, сколько компонентов бытия должны совместиться, чтобы этот человек стал собой… и кому это может причинить зло…
     – Станислав Никонович, – сказала я, – не надо мне этого говорить. Я не хочу знать. Мне все равно. Мне нужно, чтобы он…
     – Значит, это мужчина, – кивнул сосед.
     – …чтобы он нашел, наконец, себя и стал счастлив. Если второе его «я» – женщина, значит… ну, я перебьюсь. А если вулкан какой-нибудь, я ведь знаю его характер…
     – Вулкан может проснуться и обрести такую силу…
     – Пусть.
     – Да, – сказал он, помолчав, – вы решили. Знаете, Юля, я подумал, что… Нет, неважно.
     – Вам нужно его имя? – спросила я. – Адрес? Что-то еще?
     – Нет, – покачал он головой. – Ничего не нужно.
     Я совсем перестала ему верить. Не из-за бедлама в квартире, не знаю почему… нет, впрочем, знаю.
     – Я читала об одном целителе, – сказала я, – который лечил по телефону всех, о ком его просили, даже имени не спрашивал. Он оказался…
     – Шарлатаном, – кивнул Савранский. – Много таких. И что? Мне не нужно знать имя вашего… Скажите, Юля, вы много читали…
     Я кивнула.
     – У американского фантаста Шекли есть повесть «Обмен разумов». Там главный герой, не помню его имени…
     – Флинн, – подсказала я. Шекли мне нравился в восьмом классе, я прочитала все, что могла найти, а потом разлюбила, потом у меня были Воннегут и Булгаков.
     – Флинн, да… Он потерял девушку по имени Кэти и попросил своего знакомого, специалиста по теории поисков, найти возлюбленную. «Хорошо», – сказал тот и пошел. «Куда вы? – удивился Флинн. – Вы ничего не знаете о Кэти, как вы будете искать?» «Скажите, – ответил приятель, – если бы вы знали о своей Кэти все: адрес, телефон, профессию, то могли бы найти ее сами?» «Конечно», – уверенно сказал Флинн. «Ну вот. Я знаю все о теории поисков. Зачем мне нужно знать что-то о Кэти?»
     Он подошел ближе и посмотрел мне в глаза. Я думала… Я боялась… Нет, это был нормальный взгляд человека, уверенного в своей правоте.
     – Я знаю все о Мультиверсе, – сказал он, – о многомерном строении всего сущего, и разделяющее ветви многомирия пространство открыл я. Больше, чем мне об этом известно, не знает никто. Зачем же мне…
     – Да, конечно, – сказала я и неожиданно оказалась на лестничной площадке перед закрытой дверью квартиры номер 28.

     * * *
     Это все, что я хотела рассказать о моем соседе Станиславе Никоновиче Савранском. Может, он и открыл пространство, где не было ничего, кроме света. Я читала в каком-то журнале, что в самые первые дни жизни наша Вселенная состояла из одного лишь света, а все остальное возникло потом, когда свет сгустился. Может, просвет между мирами, о котором говорил сосед, это и было на самом деле все, что осталось до наших дней от той, молодой Вселенной?
     Мне-то какая разница? Я ходила на работу, в воскресенье пошла с родителями в гости к дальним родственникам, у которых не была лет… ну, наверно, пять или больше, несколько раз проходила по дороге на работу через блошиный рынок, но соседа больше не видела – то ли он продал не нужный ему фарфор, то ли все-таки решил, что неловко с его уровнем, положением… глупости, конечно, при чем здесь уровень и положение, если умному и порядочному человеку не хватает пенсии для нормальной жизни?
     Умному – да, в этом я не сомневалась. Порядочному? Он обманул меня. Он обещал найти Вите его половину, обещал сделать его счастливым. Конечно, он не мог этого сделать. Он даже не спросил имени. Задурил мне голову своим Шекли.
     Все у Вити оставалось, как раньше, я знала, у нас было много общих знакомых, и некоторые, как мне казалось, даже догадывались о том, что творилось в моей душе при одном упоминании его имени. Впрочем, время, наверно, действительно лечит. Я почему-то перестала вздрагивать, когда кто-нибудь вспоминал о Вите, а потом… сколько прошло времени? Полгода? Наверно. Кончилось лето, осень выдалась дождливой, и я ездила на работу на троллейбусе, зимой мы познакомились с Мишей, и еще что-то происходило в моей жизни, что-то медленно менялось, что-то возникало, странное, необъяснимое… Однажды я поймала себя на мысли, что, вспомнив вдруг о Вите, не ощутила ничего, кроме равнодушного сожаления о чем-то далеком и мне не нужном. Потому что прошло время, или потому, что рядом со мной был Миша?
     Он пришел в библиотеку менять книги, а Полина вышла в магазин, и мне пришлось сесть на выдачу. Знаете, как это бывает. Взгляд, и будто между вами натягивается тонкий невидимый провод, и ты говоришь себе «да», а что «да»? Что-то такое, что глупо описывать словами, и я не стану. Я не думала о том, что Миша может оказаться той самой моей половиной… Он не был половинкой меня, он просто был мной. Или я была им? Может, и так. Мы стали одним существом, и еще…
     Я как-то спросила Мишу, знает ли он физика по фамилии Савранский, раньше он работал в ИФП, а сейчас пенсионер. Миша не знал, да и откуда бы? Миша работал программистом, рассказывал о компьютерах так необычно и захватывающе, как может говорить только влюбленный. Мог и не рассказывать, я сама о нем все знала. Откуда? Просто знала.
     И еще. Не представляю, как это происходило, но я начала ощущать странные вещи. Может, со мной это было и раньше, а я не обращала внимания? Разве, когда я была маленькой – года в три-четыре – мне не приходилось летать во сне? Многие летают, я знаю, это естественно в детстве, а потом проходит. Прошло и у меня, а нынешней зимой началось опять. И еще мне когда-то казалось, что я – это не я, точнее, не только я… как лучше описать, чтобы передать свое ощущение… вот: я лечу над какой-то пустыней, поднимаюсь выше и вдруг понимаю, что у меня нет тела, но это не самое странное, я понимаю, что я не человек вовсе, а ветер, шторм, ураган, и сейчас, купаясь в других воздушных потоках, набираю силу, я готова броситься вниз, завертеться волчком… нет, это не волчок, а смерч, торнадо, я опускаюсь, упираюсь в песок своей… своим… слов у меня не хватает, потому что вместо слов эмоции, а как их опишешь на странице, где даже словами порой не отразить всех ощущений, всего того, что составляет мою суть, мое «я», мое…
     Потому что еще я была огромным растением, я росла из почвы, подставляла свои ветви голубому солнцу, мои длинные красноватые листья трепетали, вдыхая прохладный по ночам и жаркий в полуденные часы воздух, я любила это солнце, этот воздух, любила себя и ту, кем я была еще, мне было так хорошо, что я не хотела просыпаться, но это был не сон, я прекрасно понимала, хотя и не могла объяснить, и счастье мое было в том, что Миша ощущал то же, что я, потому что мы были одним целым – и ураганом в американской пустыне Калахари, и огромным деревом Ламмат на далекой планете Кендар – мы знали, конечно, где эта планета находится, и если бы кому-то пришло в голову дать мне… нам… карту Галактики, мы легко нашли бы светящуюся точечку, одну из множества звезд, ничем друг от друга не отличавшихся для всех людей на земном шаре, а для нас эта звездочка была таким же домом, как Земля, мы там росли, мы там любили…
     Я, наверно, совсем не могу рассказать о себе так, чтобы было понятно, да? Мне не нужно, чтобы нам поверили, потому я… мы… Наверно, все-таки правильнее говорить о нас с Мишей и обо всем, что еще является мной… нами… правильнее говорить «я», ведь если я – это единое существо, то какая разница, сколько сущностей заключено в нем на самом деле?
     Я… мы… неважно. Поженились мы, чтобы не создавать лишних сложностей – не для себя, а для родственников. Все равно в паспорт не впишешь ни воздушный поток, переместившийся в Колорадо и затихший, спрятавшийся от нависших дождей в пещере, ни дерево на Кендаре…
     Я… мы… ах, все равно, пусть будет «мы», так, наверно, понятнее, хотя и совсем не соответствует моей единственной сути… мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале от моих родителей (а мои жили во Фрязино, и к ним мы ездили по субботам), но жили ли мы в этой квартире? Или в той пещере в Колорадо? Или под небом голубой звезды Альциор?
     Были ли мы счастливы? Мы не задавали себе такого вопроса, потому что… Да, наверно, это счастье – быть собой. Понимать себя. Найти свои потерянные в мирозданиях половинки. Правда, когда я была одна, то вкладывала в это понятие совсем иной смысл, но что я понимала, будучи одинокой закомплексованной девушкой, да и я ничего не понимал тоже, честно могу признаться, хотя, в отличие от тебя, не думал, что у меня были какие-то комплексы, и если бы мы не нашли друг друга… себя…
     Если бы не Савранский…
     Почему мы так долго не вспоминали о нем? Наверно, счастье – это еще и великий эгоизм, когда замыкаешься в себе, осознавая такие свои глубины, о существовании которых и не подозревал раньше.
     Не знаем. Но я хорошо помню утро, когда проснулась с ощущением, что должна сделать что-то важное, и я долго лежал, соображая, что же это должно быть, пока ты готовила завтрак; было воскресенье, я чувствовал, конечно, что тайфун в Колорадо опять начал набирать силу, но не это меня беспокоило; слушая шипение закипавшего кофейника, я вдруг вспомнила, и я увидел коричневую дверь, и стоявший рядом старый стул, подумал, что никогда не видел их раньше, но я напомнила, и я вспомнил; как мы могли забыть, надо сегодня же…
     Мы пошли к нему после полудня, потому что хотели собраться с мыслями, придумать единственные слова, которые скажем, перебивая друг друга, человеку, сумевшему соединить нас через этот свой просвет… он, конечно, все упростил, рассказывая ничего не понимавшей в квантовой физике девушке о бесконечно сложной жизни мироздания… но все равно, он хорошо придумал – пространство света, как же еще соединять сути, если не через свет и любовь?
     Мы поднялись на пятый этаж, позвонили в знакомую дверь и долго ждали, Савранский не открывал, из квартиры не доносилось ни звука, мы подумали, что колорадским смерчем могли бы подлететь снаружи к окнам и увидеть, ощутить, что там, в комнатах, происходит…
     – Юля? – спросила, выглянув из двери соседней квартиры, пожилая женщина, имени которой я не помнила, хотя и встречала ее, конечно, на лестнице, в подъезде, да и дома видела много раз, когда она спускалась за солью или спичками, или просто так – поболтать с мамой о погоде и ценах. – Юля? А вы Миша, да? Очень приятно. Вам нужен Станислав Никонович? Вы разве не знаете? Он…
     Что она говорила? При его-то образе жизни… этого следовало… упал на улице… в Склиф, а потом перевезли в Третью градскую…
     – Он там? – спросили мы, соседка поджала губы, покачала головой (ну говори же!) и сказала:
     – Умер. Еще… когда? Да, как раз перед первым сентября, я внука в школу собирала, надо было тетради купить. Сын его позвонил… Из Штатов вызвали, он прилетел на пару дней, отца хоронить и от квартиры ключ забрал… Как же ты не знала, Юля, тебе мама не сказала?
     Нет. Наверно, думала, что мне все равно; а что до меня, то я ведь и вовсе не знал этого человека, и теща решила…
     – Простите, – сказала я, а я добавил:
     – Мы действительно не знали.
     Повернувшись, мы стали спускаться по лестнице… шли и шли, а лестница не кончалась, она была бесконечной и вела на Кендар, нужно было подумать, и как же хорошо думается, когда стоишь, крепко вцепившись в почву корнями, голубой Альциор припекает крону, и мысли перемещаются сквозь миры… в том пространстве света, о котором говорил он…
     «Вы можете найти половинку не для меня, а для другого человека?»
     «Интересная задача, надо подумать… Только… вы должны понять…»
     Мне тогда было все равно, и я не поняла.
     – Юля! Юля, я совсем забыла! Юля, вы уже спустились?
     Соседка… как же ее имя… смотрела сверху в лестничный пролет и подавала нам знаки.
     – Что? – спросила я.
     – Минуту! – крикнул я. – Мы поднимемся.
     – Станислав Никонович… он… за неделю, а может, за несколько дней до того… ну, как это с ним случилось… да вы поднимитесь… Может, зайдете на минуту, тогда я…
     Большая комната, куда ввела нас хозяйка, была так заставлена мебелью, что пройти между диваном и огромным шкафом я смог только боком, а я и проходить не стала, остановилась в дверях, глядя на женщину с испугом, которого не могла скрыть.
     – Вот, – сказала хозяйка (вспомнила… Инга ее звали, а отчество… Павловна? Петровна? Неважно), достав из ящика серванта запечатанный конверт с голубыми и красными полосками без марки и адреса, с короткой надписью: «Юлии». – Станислав Никонович сказал, чтобы я передала это вам, но только если вы сами придете. Когда он умер… вы не приходили, а потом я забыла.
     – Да, – сказала я, протянув руку.
     – Дай мне, – сказал я и забрал конверт у тебя из рук.
     Внутри оказался листок белой нелинованной бумаги. Прямым, без наклона, упрямым четким почерком было написано: «Юля, спасибо Вам. Вы подсказали мне чрезвычайно интересную задачу. Если Вы читаете это письмо, значит, задачу я решил. Ведь Вы счастливы? Нет, не так нужно спрашивать. Вы стали собой, верно? Простите, что не выполнил Вашу просьбу – сейчас Вы наверняка знаете, почему я так поступил».
     – Спасибо, – сказала я хозяйке. – Вы позволите…
     – Конечно, – она пожала плечами. – Это же вам.
     Ей очень хотелось знать, что написал Савранский. Она вытягивала шею, пыталась заглянуть мне через плечо, я спрятала листок в конверт, еще раз сказала:
     – Спасибо.
     И мы ушли. Спустились по лестнице, прошли мимо моей квартиры и вышли на улицу. Почему-то мне казалось, что, если смотреть в небо – вечернее, с золотистой кромкой низких облаков на западе, – то лучше виден просвет, та, как он говорил, двумерная граница, отделяющая миры друг от друга, но и соединяющая тоже.

     * * *
     У меня была плохая память на лица, а незнакомые имена я запоминала еще хуже. Сейчас это не так, потому что память свою я тренировал с детства, будучи уверенным, что непременно стану программистом, и твои воспоминания были для меня открыты, но черпал я из них мелкими горстями, не зная, как это повлияет на нас… на наше… в общем, на то, что составляло нашу единую душу, как бы ни относиться к этому слишком общему и не четко определимому понятию.
     Я встретила его по дороге на работу, на перекрестке, откуда одна улица вела к блошиному рынку, а другая – через сквер с голубями – к библиотеке, в которой мне с некоторых пор стало неуютно, потому что я слышала, даже если не хотела того, женские пересуды по поводу нашей с тобой странной для многих жизни: молодая пара, а ни с кем не общается, никуда не ходит, какие-то они, эти двое, сами в себя погруженные, оба не от мира сего, ну, Юлька всегда была такой, и мужа себе под стать выбрала, наверняка дома они друг с другом ругаются и швыряются тарелками, не может быть иначе, известно же: если на людях все прекрасно, то там, в глубине… Чушь все это была, конечно, но ощущать краем сознания глупые разговоры мне было неприятно, и тут я тебе ничем не мог помочь, предложил как-то уволиться и поискать другую работу, но я не согласилась – в библиотеке мне, по крайней мере, все было знакомо, а на другом месте… нет, лучше потерплю.
     Он стоял у кромки тротуара и ждал, когда зажжется зеленый, я подошла и встала рядом, мне не было до него дела, я и не смотрела в его сторону и потому вздрогнула, когда он неожиданно обернулся и сказал:
     – Простите, пожалуйста, вы Юлия?
     Я не знала этого человека – точно, я мог это подтвердить, в твоей памяти, который ты просто не умела пользоваться, это лицо отсутствовало, как и имя, которое он назвал:
     – А я Игорь Гольцев. Мы со Станиславом Никоновичем работали вместе лет восемь… нет, если быть точным, то почти девять. Его назначили старшим научным, а я только пришел после университета.
     Он говорил быстро и много – не был уверен, что я захочу его слушать. Зажегся зеленый, и мы оба поспешили на противоположную сторону, где должны были разойтись: мне в библиотеку прямо через сквер, ему в свой институт – налево.
     – Вы меня знаете? – спросила я. – Я никогда не была…
     – О, – Игорь улыбнулся, и мне сразу стало с ним очень легко разговаривать, я не смогу объяснить словами, но мне показалось… не объясняй, я тебя сразу понял, а другим это не так важно, как тебе кажется.
     – Я давно вас знаю, – продолжал Игорь, мы отошли ко входу в сквер, чтобы не мешать прохожим. – То есть, я вас видел. На фотографии. Ваша фотография стояла у Стана на столе. Она там и сейчас стоит, теперь это мой стол, и я все никак не решусь… Мне кажется, что если я уберу вашу фотографию, то Станислав Никонович окончательно уйдет из этого мира, вы понимаете, что я хочу сказать?
     – Нет, – покачала я головой, хотя все уже поняла и внутренне сжалась, ожидая его следующих слов.
     – Но вы же знали, наверно… Это невозможно было не заметить…
     – Чего? – сказала я. Я хотела, чтобы слово было сказано вслух, и он сказал:
     – Ну… Стан любил вас, Юлия. Последние годы… Он… По-моему, он вас просто боготворил.
     – Но я… Он мне никогда… Мы были соседями и встречались на лестнице… Я даже в лицо его плохо знала, у меня слабая память на лица и имена…
     Наверно, я говорила совсем не то, что нужно, конечно, ты говорила не то, зачем было этому Игорю знать, какой ты оказалась слепой?
     – Вот как… – произнес он со странным оттенком в голосе: то ли с сожалением, то ли с обидой.
     – Юлия, – сказал он. – Наверно, будет правильно, если я верну вам вашу фотографию. Стан… он бы этого хотел, я думаю. Послушайте, мы могли бы… Давайте встретимся в четыре…
     – В пять, – быстро сказала я. В пять заканчивался мой рабочий день, и я могла… Зачем?
     – Хорошо, – сразу согласился Игорь. – Неподалеку есть неплохое кафе – «Либерти». Там можно посидеть, выпить кофе, и плюшки там замечательные…
     – Знаю, – вырвалось у меня, хотя я совсем не собиралась рассказывать Игорю о том, как мы сидели там с Савранским, и он рассказывал мне азы какой-то теории, которую я все равно толком и не поняла.
     – Отлично! – обрадовался Игорь. – Тогда в пять на этом самом месте.

     * * *
     Я попросила тебя пойти со мной, но я не согласился, сказал, что буду неподалеку, посижу в сквере или поброжу по рынку, это ведь твой разговор, меня Игорь не знает и, возможно, будет неприятно разочарован. Ни к чему.
     В кафе я сразу направилась к дальнему столику, чтобы видеть улицу через большое окно, и села на то место, где сидела… сколько же времени прошло… почти год, Господи, целый год, год как жизнь, которой у меня стало много больше, чем было, а у Савранского не стало вовсе. Эта мысль вызвала смутные ассоциации, но я не стала ее додумывать и кивнула, когда Игорь предложил заказать по чашке черного и пышки. Как тогда.
     Фотографию он достал из модного рюкзака, с такими сейчас многие ходят, очень удобно: и руки свободны, и спину поневоле держишь прямо. Фото оказалось в тонкой деревянной рамке, я взяла ее в руки и не сдержала удивленного вздоха. Мне было восемнадцать, я только поступила в университет, и мы с новыми подружками – человек десять – праздновали начало семестра у меня дома, потому что мама с папой отправились в тот вечер в театр (на «Шопениану» в Большой – выудил я из твоей памяти), и нам не мешали, мы вволю повеселились, и несколько раз Машка, у которой была цифровая камера, щелкнула нас вместе и по отдельности. Меня тоже, конечно.
     Как эта фотография оказалась у Станислава Никоновича?
     – Я не знаю, – сказал Игорь, догадавшись о ходе моих мыслей. – Но Стан этой фотографией очень дорожил.
     – Спасибо, – сказала я и положила рамку на стол изображением вниз. Почему-то мне не хотелось, чтобы я-прежняя вмешивалась своим взглядом в разговор.
     Нам подали (та же самая официантка, между прочим, – подсказал я тебе) кофе и плюшки – возможно, даже на тех же самых тарелочках.
     – Юлия, – напряженно сказал Игорь. – Вы действительно не знали, что…
     – Нет, – сказала я, – и в мыслях не было… Он был… просто сосед, я и имени его не помнила, пока мы случайно не встретились неподалеку на блошином рынке.
     – С ним отвратительно поступили, – убежденно произнес Игорь. – Да, характер у него был тяжелый, у всех творческих людей характер не очень… Идеи его не всем были понятны, но это не причина, а повод. Его не должны были отправлять на пенсию, он и дня не мог прожить без атмосферы дискуссий, расчетов, идей, мыслей…
     – Знаю, – сказала я, – многие мужчины, оказавшись в такой ситуации, быстро стареют и… А у него даже семьи не было. Наверно, поэтому сердце и не выдержало.
     – Вы так думаете? – произнес Игорь все с той же странной интонацией.
     Он повертел в руках кофейную чашку, но пить не стал, поставил на блюдце и отодвинул в сторону. Я к своей чашке не притронулась. Ну, говори же, думала я, не тяни.
     – Ваше второе я, – сказал Игорь, взглядом изучая узоры на полировке стола, – и ваше третье я, и ваше четвертое… Вы с мужем, и еще ветер в американской пустыне, и дерево на планете, у которой нет названия, как и у голубой звезды, вокруг которой…
     – Альциор, – сказала я, и Игорь вздрогнул.
     – Что? – переспросил он.
     – Альциор, – повторила я. – Так называется звезда. А планета – Кендар. А меня… ну, то есть, как вы сказали, дерево… зовут Ламмат.
     – Ага, – сказал он, – вот, значит, как… Извините, Юлия, что я спрашиваю. Вы действительно ощущаете все это как часть себя?
     – Я – это я, вот и все. Вы ощущаете, что эта рука – ваша? И сердце? Вы ощущаете, что сердце – часть, без которой вы… Но я не понимаю, откуда… Это Станислав Никонович вам рассказал о… Мы с ним на эту тему не…
     – Знаю, – кивнул Игорь. – Вы не говорили, да. Видите ли, Стан был замечательным… как точнее сказать… генератором идей, его интуиция не имела аналогов, он мог о чем-то просто догадаться, а потом расчеты показывали, что он прав. А я математик, Юлия. Стан был моим научным руководителем, он ставил задачи, а я их решал.
     – Значит, это вы…
     – Да, это мои расчеты. Он мне все о вас… То есть, конечно, не называл имени, но на его столе стояла фотография, и на обороте…. вы посмотрите…
     Я посмотрела. Там было написано: «Юлия. 21 сентября 2004 года.»
     – Почему? – сказала я. Я не должна была это спрашивать, я сказал тебе: не надо, но ты все равно спросила. – Почему он решил задачу для меня, а для себя – не стал? Он нашел во Вселенной все мои половинки и соединил их, а для себя…
     Игорь покачал головой.
     – Не во Вселенной, Юлия. В Многомирии. Вы думаете, тайфун в Калахари – он в нашей Америке, той, что за океаном? Нет-нет, это в какой-то другой ветви мироздания. И звезда… как вы ее назвали… Альциор? Нет такой звезды в нашей Вселенной, она тоже в другой ветви, но это не мешает вам быть единым целым. Я бы никогда не смог найти эти решения, если бы не главная идея Стана – о просвете. Он говорил вам? Двумерное пространство, облегающее каждый из миров, как перчатка облегает ладонь. Пространство, соединяющее миры и разъединяющее их. Если бы не просвет, все ветви перепутались бы друг с другом, как… ну, лианы в тропическом лесу. Мы жили бы в мире хаоса, где все наши решения реализовывались бы на наших глазах и взаимодействовали друг с другом. Физически это все равно, что… Вы, наверно, не знаете, но у физиков в конце девятнадцатого века был свой кошмар – бесконечности в ультрафиолетовой части спектра черного тела, из-за этого когда-то покончил с собой Больцман, не выдержал противоречия… А в середине прошлого века возник другой кошмар – бесконечности, от которых невозможно было избавиться в квантовой механике… И если бы не идея Стана о просвете, о двумерной оболочке, своеобразной коре, в которую одеты ветви мироздания, то физика сейчас…
     – Он был гением? – перебила я.
     – Наверно.
     – Зачем вы мне все это рассказываете? – спросила я, не обращая внимания на твои знаки, и на то, что на Альциоре произошла вспышка, опалившая мою крону так, что я ощутила ожог.
     – Я только хотел вернуть фотографию, – сказал Игорь, пряча взгляд.
     – Нет, – сказала я. – Фотографию вы могли выбросить. Вы хотели сказать, что…
     – Стан любил вас, Юлия.
     – Да, я это уже поняла. И поняла, что решение задачи… Я ничего не смыслю в этой вашей науке… Он – и вы, потому что без вас он не мог сделать расчет, – нашел в Многомирии мои… части, да? Не то слово… Нашел то, что сделало меня мной. Он хотел, чтобы я была счастлива. Не качайте головой, он хотел этого, я знаю, потому что когда-то тоже больше всего хотела, чтобы был счастлив человек, которого я тогда любила, или мне казалось, что я любила его, да, наверно, только казалось, но я бы все отдала, чтобы он был счастлив, я говорила об этом Станиславу Никоновичу, и он мне обещал… а решил на самом деле другую задачу… для меня, и теперь я понимаю – почему, но это ведь не все, верно? Есть еще что-то, о чем вы не решаетесь сказать? Есть, я чувствую…
     – Да, – кивнул Игорь. – Наверно, лучше, чтобы вы знали.
     Он все-таки выпил свой кофе – залпом, будто опрокинул рюмку водки.
     – Видите ли, Юлия, – сказал он, – мы еще очень мало знаем о Многомирии… Что знали физики о Вселенной сто лет назад? Даже галактики еще не были открыты. А Многомирие – это миллиарды вселенных, может, даже бесконечное количество, видите, мы даже этого не знаем… И каждое мгновение рождаются новые ветви, новые миры, мы пытаемся понять связи… Менский придумал представление о Многомирии в форме кристалла… Савранский – идею о просветах между ветвями, Лебедев – склейки, когда просвет в каком-то месте истончается, и ветви начинают взаимодействовать… А еще мы знаем теперь, что человек, всякая личность – это не индивидуум, не единица в нашем пространстве-времени, а мультивидуум – существо, живущее во множестве ветвей и представляющее собой… Да что я вам рассказываю, Юлия, уж это вы знаете, чувствуете… благодаря Стану. Вот…
     Он говорил много, он, по-моему, говорил не по делу, он хотел что-то сказать и тянул время, рассказывая о вещах, которые меня совершенно не волновали. Кристаллы, склейки, просветы, мультивидуумы – физика, теория… Зачем мне?
     Не торопи его, сказал я, я и не тороплю, подумала я, но когда же он, наконец…
     – Вот… – повторил Игорь. – Видите ли, Юлия, Стан был человеком идей, а расчеты… Впрочем, я уже говорил… В общем, он вас любил… Да, это я говорил тоже. Он хотел, чтобы вы не просто стали собой в Многомирии, но чтобы вам было хорошо в нем жить. А это невозможно оказалось без… Ну, он ведь был связан с вами своим чувством… Вы могли стать собой, только если… Эта связь, этот причинно-следственный поток…
     – Вы хотите сказать… что он… Стан… умер не от сердца?
     Игорь помолчал. Он не смотрел мне в глаза, старательно отводил взгляд, будто считал себя в чем-то передо мной виноватым.
     – От сердца, – сказал он, наконец. – Стан поставил начальные и граничные условия задачи. И систему уравнений мы собрали вдвоем. Он хотел… он предполагал всего лишь получить условия разрыва непрерывности… ну, чтобы исчезла связь между ним и вами.
     – Он хотел убить свою любовь, – жестко сказала я.
     – Ну… можно сказать и так…
     – Почему он решил за меня? Почему он это с вами обсуждал, а не со мной? Почему?
     – Ну… Стан был уверен, что…
     – Что безразличен мне, да? Но ведь он мог хотя бы намекнуть!
     – Он говорил, что женщина прекрасно чувствует, когда…
     – Господи!
     – Его система уравнений, – печально сказал Игорь, – была с вашей несовместна, поверьте.
     – Как он умер? – спросила я.
     – Вы знаете. Сердце. Коронарная недостаточность…
     – А точнее? Это можно вызвать искусственно?
     – Ну… нет, конечно. Искусственно можно создать… точнее, растянуть… это ведь двумерная поверхность… растянуть просвет, разделяющий ветви – те, в которых счастливы вы, и те, в которых он… Это мы и рассчитали вдвоем.
     – Связь между нами прервалась, и он умер, – сказала я. – А я даже ничего не почувствовала.
     – Ну… – это его «ну» стало меня раздражать, захотелось схватить Игоря за лацканы пиджака и хорошенько встряхнуть. Или просто надавать по щекам? – Вы не могли почувствовать, Юлия, это была односторонняя связь.
     – Неразделенная любовь, – пробормотала я.
     – Ну… да. Так, собственно, это и происходит на самом деле.
     – Он понимал, что умрет?
     Не надо так, сказал я; надо, подумала я, надо, мы должны знать все. Зачем? – подумал я.
     – Не знаю, – помолчав, ответил Игорь. – Вот что меня гложет все это время. Я не знаю. Что мы понимаем в физике Мультиверса? В ветвях, склейках, просветах, ветвлениях? Мы пока, как те древние греки, для которых весь мир состоял из четырех стихий, мы так же все упрощаем… Стан мог не представлять последствий, но мог догадываться, а мог и знать точно, я же говорю – интуитивно он предвидел почти любые мои решения, мог сказать, каким окажется результат расчета, еще до того, как я включал компьютер… Это меня мучит – знал или нет.
     – И решили переложить груз на меня, – сказала я. – На нас.
     Он, наконец, поднял на меня глаза. Взгляд был совершенно больным. Он измучился, не сумев для себя решить, в чем же на самом деле виновен.
     – Вы подумали, – продолжала я, – что мне… нам легче будет нести этот груз, потому что я…
     – Человек многомирия, – тихо произнес он, я едва расслышала и наклонилась к нему через стол. – Мультивидуум. А я всего лишь просто человек.
     – Но вы – специалист! – воскликнула я. – Вы и для себя можете рассчитать…
     – Не могу, – перебил он меня. – Рассчитать могу, да. Но создать задачу… Вы думаете, расчет – главное?.. Что я могу без Стана? Ни-че-го. Ноль.
     Я встала. Мой кофе и моя пышка так и остались нетронутыми.
     – Извините, Игорь, – сказала я, и на этот раз я даже не попытался сдержать тебя, я должна была сказать это, и я с тобой согласился. – Извините, но в каком бы мире мы ни жили и кем бы себя ни ощущали… вы в вашем привычном трехмерии, я, какой себя сейчас знаю… каждый несет ответственность за сделанное им.
     – И вам нисколько не…
     – Перестаньте!
     Я вышла из кафе, я чувствовала спиной его взгляд, наверно, мне это только казалось, может, он вообще не смотрел в мою сторону, погруженный в собственные мысли.
     Иди ко мне, сказал я, сейчас, сказала я, мне нужно подумать, давай думать вместе, но мы и так вместе, верно, и мысли у нас общие, послушай, ничего уже нельзя изменить, мы никогда не узнаем, принял ли он решение сам или просто не выдержало сердце, разорвалось, когда прервалась связь…
     Он хотел, чтобы я была счастлива.
     Ты счастлива.
     Да?
     Тихий ветерок, прятавшийся в пустыне Калахари, набрал силу и обрушился ураганом на маленький городок, в котором было всего двести домов и три тысячи жителей. Нервы. А дерево Ламмат на планете Кендар под голубыми лучами Альциора опустило ветви к почве и застыло.
     Стан… Мне почему-то вспомнился художник, нарисовавший для больной девушки зеленый лист на стене дома. Чего он хотел для себя? И знал ли, чем рисковал, когда водил кистью по влажной от дождя поверхности камня?
     Это совсем не похоже, сказал я, не нужно аналогий, не думай об этом.
     Нет?

* * *

Ирина Шаповал

НЕ СТРАШНО

     Нет! Я не могу умереть… Во-первых потому что я еще молодой, красивый и умный пес. Во-вторых у меня под смородиной зарыта косточка, которую я собирался завтра утром сгрызть на глазах у соседского Васьки. А потом, та белоснежная пуделиха возле магазина так многообещающе на меня сегодня утром смотрела. Боже! Еще утром я гонялся за Васькой и не думал, что после обеда мне так будет болеть голова. Как же она болит! Будто в ней завелись раскаленные блохи. И чешется страшно… Еще вот здесь почешу и вон там… Вот, черт! Выдрал коготь на лапе и глаз начал заплывать …
     Почему все смотрят на меня будто я умираю? Раскаленные блохи пожирают мою голову изнутри… Похоже, что это действительно конец… Ты тоже так думаешь, Марсик? Мой мудрый Марсик, ты был мне отцом и братом. Это неважно, что ты кот! Ты был хорошим другом мне…
     Люди… Люди, не плачьте! Моя Дорогая, не смотри на меня так… Ты говоришь какие-то непонятные слова. Воспаление, инфекция, пошло в мозг… Вот, теперь понятнее о чем ты. Я тоже вас люблю… Только голову сейчас себе отгрызу и помогу тебе развозить тряпкой кровь… Скажи Малому пусть не прячется, я все равно вижу что он плачет, а Малышке скажи пусть меня не гладит, испачкается... Хотя кажется на мне еще остался кусок сухой шерсти вон там на боку.
     Марсик, тебе завещаю косточку, зарытую под кустом смородины... Хозяин, родной, не мучай меня уколами, дай сдохнуть спокойно, и без уколов все болит. Дорогая, это не правда, что я был похож на маленького хомячка, когда Хозяин принес меня в своей шапке домой, я был похож тогда на вполне упитанного рыжего хомяка.
     Извини, Марсик, остаешься ты снова один. Теперь тебе будет не так тепло спать зимой на нашем коврике. Но держи свой короткий хвост пистолетом, после зимы всегда приходит весна! Прошу тебя, присматривай за моей семьей…
     Не плачь, Малышка, умирать не страшно! Все. Боль уходит… Господи, как легко… И я вас тоже всех… любил…

* * *

Ольга Бэйс

ПОХИЩЕНИЕ ВЕРОНИКИ

     Предисловие, которое можно пропустить

     С тех пор, как появился Интернет, для газет и журналов, издаваемых на бумаге, наступили непростые времена. Они перестали быть главным источником информации. Газетная публикация превратилась в своеобразный вид литературы. Пусть на меня не сердятся строгие ценители изящной словесности, но человек все меньше времени уделяет чтению в спокойной домашней обстановке. Ритмы нашей жизни стали такими напряженными, что подобное удовольствие доступно немногим.
     Но вот мы по какой-то независящей от нас причине сбиваемся с обычного ритма: застреваем в пробке, оказываемся в очереди, ждем опаздывающего партнера, или клиента, к сожалению, список этих ситуаций можно продолжать и продолжать. Именно тогда помирить нас с явлением напрасно уплывающего времени может чтение. Но не толстых томов, перенасыщенных излиянием чьей-то несомненной мудрости, а именно газет, или журналов.
     Вот тут наплаву оказываются те издания, которые уже сообразили, как удовлетворить именно этот все более возрастающий спрос.
     Все это я говорю к тому, что хотя газеты я читаю все реже, но иногда именно в них впервые появляется сенсационная информация по поводу тех дел, специалистом по которым меня уже стали признавать не только мои друзья.
     Так было и в деле, которое я вспоминаю с гордостью и грустью. Почему? Надеюсь, когда вы прочтете эту историю до конца, вы меня поймете.
     Все началось с того, что, придя утром в контору, я услышала от своего секретаря, вместо привычного приветствия, сообщение, которое не могло меня не заинтриговать.

     А вот так все началось

     - Вам звонил комиссар Катлер, он просил, чтобы вы просмотрели свежие газеты, - Ари выделил в своем кратком докладе слово «просил».
     - Ну, если просил... У нас есть свежие газеты? - не слишком заинтересовано уточнила я.
     - Они у вас на столе, - серьезно, чтобы не сказать сердито, ответил Ари.
     - Отлично, - обрадовалась я, - с этого и начнем. Ты случайно не знаешь, что комиссар имел в виду?
     - Я думаю, что речь шла о краже в галерее «Уникум», - подсказал мой секретарь тоном, который должен был подчеркнуть уровень его профессиональных достоинств, без которых я не могла бы заниматься своим бизнесом ни одного дня. А кто спорит?
     Я легко нашла нужный материал, так как он светился на первых полосах почти всех изданий. Если верить газетам, история была просто невероятная.
     Галерея «Уникум» - это действительно единственный в своем роде выставочный зал. Там демонстрируются произведения искусства, которые, как правило, входят в состав частных коллекций. Выставить там часть своего фонда для коллекционеров весьма престижно, да и выгодно. Макс Торес, владелец «Уникума», платит приличные деньги за аренду предметов, выставляемых в его галерее. Приглашение на показ тоже стоит недешево. Мне, во всяком случае, такое развлечение не по карману. Чаще всего посетителями выставок Тореса становятся богатые туристы или те же коллекционеры, которые могут иногда пополнить свои запасы за счет покупки какого-нибудь выставляемого в «Уникуме» редкого экземпляра. Иногда кому-нибудь удается склонить владельца уникального экспоната не только к продаже, но и к обмену.
     В общем, место это достаточно необычное, но очень хорошо охраняемое.
     Последнее время там были выставлены лаковые миниатюры Фениори. Это очень редкое собрание работ великого мастера принадлежит сейчас его, можно сказать, боковому потомку Шему Файну.
     Часть миниатюр он получил в наследство, часть скупил у разных случайных владельцев за большие деньги. Самым ценным считается крохотный портрет одной из дочерей художника Вероники. С ним, с этим портретом, и произошла неприятность.
     Посетителей в этот день было всего девять. Среди них был и хозяин коллекции. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Файн прошелся по галерее уже перед закрытием. Все миниатюры были на месте. Он подошел к портрету Вероники, чтобы лишний раз полюбоваться этим чудом, так, во всяком случае, говорит он сам. И тут он увидел, что вместо его драгоценного экспоната лежит грубая подделка. Естественно, он поднял крик.
     Сразу же вызвали полицию, но почти ничего не удалось обнаружить, кроме предмета, весьма странного для столь респектабельного места. Окурок дешевой сигареты на полу шикарного выставочного зала нашел комиссар Катлер, приехавший на место происшествия раньше следственной бригады.
     Как там мог оказаться окурок? Этот вопрос серьезно озадачил комиссара, особенно, когда стали выясняться некоторые сопутствующие факты.
     Так уж получилось, что среди девяти посетителей выставки не было курящих. А даже если бы и были? Курить в этом месте строго настрого запрещено. Дым в таком маленьком помещении сразу бы заметили охранники. Но никто ничего не видел. Окурок, конечно, мог принадлежать кому-нибудь из рабочих, обслуживающих здание, но перед открытием залы тщательно проверяются. Маловероятно, чтобы служащие могли допустить такую небрежность. Однако, кроме этого злосчастного окурка, никаких улик не было.
     Все миниатюры лежали в специальных витринах. Верхнее стекло витрины легко поднимается по просьбе посетителя, нет никаких замков, но чтобы его поднять, нужно отключить сигнализацию. Как это сделать, знает только Торес. Код отключения меняется каждый день.
     Впрочем, в данном конкретном случае вся эта информация лишняя, так как в этот день, до того момента, когда поднялся переполох, никто не прикасался к витрине, где была Вероника.
     Как мне казалось, версия о том, что в зал проник неизвестный вор, куривший дешевые сигареты, и, отключив каким-то таинственным образом сигнализацию, похитил лучшую миниатюру коллекции, была несколько нелогичной. Но полиция, похоже, плотно занялась поисками таинственного хозяина брошенного окурка. Эксперты уже сообщили пол, группу крови, состояние зубов, перечень некоторых хронических заболеваний и кое-какие гастрономические пристрастия незнакомца. Жаль, что современная наука не способна таким же образом определить адрес и телефон...
     Мои размышления по этому поводу прервал комиссар, вошедший в мой кабинет.
     - Я вижу, коллега, вы уже в курсе...
     - О, да, очень занятное дело. Я подозреваю, комиссар, что вы каким-то образом хотите включить и меня в это расследование, ведь так?
     - Видите ли, слишком мало данных, чтобы получить информацию о преступнике обычными методами... А у вас иногда бывают такие парадоксальные повороты в размышлениях... Тем не менее, результаты... Я, кстати, нашел вам приличного клиента, готового заплатить солидный гонорар.
     - Неужели Файн готов воспользоваться услугами частного детектива? Или Торес?
     - Нет, основным пострадавшим по данному делу можно считать страховую компанию «Монус», которая должна теперь заплатить Файну весьма солидную сумму. Эта Вероника – самый дорогой предмет в экспозиции, ее предварительная стоимость при продаже с аукциона превышает стоимость всей остальной коллекции!
     - Но ведь тот, кто ее украл, вряд ли рассчитывает продать миниатюру с аукциона...
     - Да, и это наводит на определенные мысли...
     - Вы уже нашли человека, бросившего окурок?
     - Мы же не волшебники... Конечно, проверили всех, кто был в галерее, и не только в тот день...
     - Ну и...?
     - Список небольшой, но никто не подходит... Сейчас не модно курить вообще, а уж эти сигареты курят только... Даже не знаю, что нам дает этот чертов окурок...
     - Зато я знаю, что он дает преступнику.
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Что пока полиция занимается этой сомнительной уликой, кое-кто получает несомненный выигрыш по времени.
     - Пожалуй, вы правы, коллега... Я даже думаю, а не подкинул ли он нам эту, как вы говорите, сомнительную улику специально? Но тогда получается, что преступника нужно искать в составе публики, посетившей в этот день галерею.
     - Не думаю, что можно полностью исключить и самого хозяина «Уникума».
     - Полностью – нет... Но все же маловероятно. Что он выигрывает в этой ситуации?
     - Разве он не коллекционер?
     - Скорее, он притворяется им, так лучше для его бизнеса.
     - Понятно... Тогда, пожалуй, вы правы. Итак, страховая компания «Монус» готова нанять меня для расследования этого дела, а полиция будет проводить расследование по заявлению господина Файна, так?
     - Нет, по заявлению господина Тореса, а в остальном все правильно.
     - Давненько мы не работали вместе. Когда я смогу увидеть место происшествия?
     - Сегодня ближе к вечеру.




     * * *

     Я первый раз увидела эту знаменитую галерею изнутри. На улице было уже темно, поэтому в залах горел довольно яркий свет. Все было похоже на самый заурядный музей. Начищенный до блеска паркет, стеклянные витрины на массивных тумбах, сделанных из темного лакированного дерева... Впрочем, наверное, когда здесь выставлялись картины, все выглядело несколько иначе. У меня вдруг появилась навязчивая мысль, которая, казалось, не имела никакого отношения к делу...
     - О чем это вы задумались? - отреагировал на мою задумчивость Эрик Катлер.
     - Комиссар, скажите, какого цвета мой свитер? - ответила я вопросом.
     - ?
     - Ну скажите...
     - Я не художник, но вижу, что цвет лиловый, так он вроде называется, ааа...
     - Нет, комиссар, он – розовый, хотя вы видите его лиловым! Во всем виновато освещение! Но... Как можно показывать художественные изделия при таком свете?!
     - Нет, нет, госпожа Адамс, - вмешался в наш разговор хозяин галереи, - мы демонстрируем наши экспонаты только в дневное время, причем окна расположены так, чтобы даже дневной свет не мешал восприятию цвета и не отражался в витринах, стекла здесь тоже не простые...
     - Постойте, значит, когда все происходило, свет не горел?
     - Конечно, нет.
     - Значит, если бы в этот момент на короткое время отключилось электричество, этого бы никто не заметил?
     - Это бы заметили охранники у входа, там есть телекамеры, кроме того, прозвучал бы аварийный сигнал.
     - А давайте проведем эксперимент... Сколько времени нужно подготовленному человеку, чтобы поднять стекло витрины, схватить миниатюру? А спрятать ее легко, она ведь маленькая, поместится и в ладони...
     - Я думаю, если порепетировать, хватит и трех секунд, – Торес уже понял мою мысль.
     - Но сигнализация?
     - Свет можно отключить на пару секунд: телекамеры только мигнут, охранники вряд ли на это обратят внимание, да и не все же время они смотрят на мониторы, а то, что не сработала аварийная сигнализация, никто не заметит, если ее вовремя отключить и включить.
     - Но это значит...
     - Я бы на вашем месте, комиссар, допросила бы еще раз дежурного электрика, так, на всякий случай.

     * * *

     На следующий день меня разбудил ранний звонок Дэвида.
     - Слушай, ты, оказалась права! - буквально закричал он в трубку.
     - А через час ты не мог об этом сообщить? - возмутилась я.
     - Ну, ты и соня! Ты не дослушала, ты оказалась права насчет электрика, только допросить его уже не удалось. Его нашли мертвым в его собственном доме. Арестован Файн, но улик против него нет. Комиссар тебе, наверное, тоже позвонит… - Дэвид спешил все выложить, словно боялся, что я положу трубку.
     - Постой, тебе известно только это? Вы дали материал у себя в газете? - спросила я, уже полностью проснувшись.
     - Нет, пока нет разрешения от полиции, но кое-что все же сообщалось в утреннем выпуске. Так ты поедешь на место преступления? Тебя, наверняка, туда допустят - в голосе моего друга удивительным образом проступали уверенность и надежда.
     - Хорошо, сейчас приведу себя в порядок и позвоню Катлеру, спокойно отреагировала я, так и не ответив на вопрос.
     Впрочем, ответа я и не знала.
     Через десять минут, я была уже готова говорить о деле с полицейским комиссаром.
     - Приветствую вас, коллега, - услышала я знакомую фразу, свидетельствующую о том, что мой голос узнали сразу.
     - Доброе утро, комиссар, - ответила я, - вы сейчас не в доме убитого?
     - Я в доме господина Смоллера, но почему вы решили, что он убит?
     - А что, это не так? - удивилась я.
     - Пока нет заключения медэксперта, рассматриваются две версии: самоубийство и убийство.
     - Как он умер? - уточнила я, понимая, что есть какие-то особые обстоятельства этой смерти.
     - На первый взгляд он отравился газом, но, как я уже сказал, это требует проверки.
     - Понятно, - ответила я, хотя еще ничего понятно не было, - я могу приехать к вам?
     - Дэвид уже выехал за вами, - удивил меня комиссар.
     Не успела я положить трубку, как звонок в дверь возвестил о прибытии моего друга.
     - Мог бы сказать, что едешь за мной, - проворчала я.
     - А ты уже готова? - игнорируя мое возмущение, спросил Дэвид.
     - Почти, через пять минут выйдем, - вздохнув, ответила я.

     Дом господина Смоллера

     Дом Пауля Смоллера располагался в живописном южном пригороде Сент-Ривера. Чувствовалось, что Смоллер, не смотря на свою скромную должность, был достаточно обеспеченным человеком. Мы увидели основательный особняк в два этажа, на коих располагалось семь комнат: четыре - на первом и три - на втором. Все комнаты были заставлены старой, но дорогой, добротной мебелью. Вообще все выглядело здесь весьма солидно. Впрочем, это было моим первым впечатлением. Комиссар рассказал мне, что раньше здесь, кроме Пауля, жили его жена и двое взрослых детей: сын и дочь, но с женой господин Смоллер развелся год назад, выплатив при этом немалые деньги. Дети его еще до развода родителей уехали в Австралию. С дочерью он, судя по найденным в его кабинете письмам, поддерживал постоянную почтовую связь. Возможно, и с сыном отношения господина Смоллера были вполне нормальными, но это еще предстояло уточнить. Не смотря на то, что Смоллер уже год был единственным обитателем этого большого особняка, здесь было чисто и уютно, что наводило на мысль о присутствии женщины, которая должна была бы здесь появляться, если не постоянно, то хотя бы регулярно.
     Пауль Смоллер, судя по всему, умер вечером, то есть за восемь-десять часов до того, как был обнаружен. В полицию позвонил его сосед, который утром шел на работу и увидел, что дверь дома Смоллеров открыта. Это показалось ему подозрительным, он подошел к двери и позвал несколько раз Пауля, но никто не ответил.
     Когда прибыли полицейские, это был дежурный инспектор и участковый сержант, то хозяина дома они нашли не сразу. Он лежал на полу кухни, ноги его упирались в дверь, поэтому эту дверь удалось открыть с трудом, на кухне чувствовался запах газа, но газ уже не поступал в помещение довольно давно, предположительно, потому, что сработал таймер газовой плиты. Полицейские включили вытяжку и вызвали следственную бригаду.
     К моменту моего появления в этом доме, тело умершего дежурного электрика галереи «Уникум» уже положили на носилки, а вокруг копошились эксперты и съемочная группа. Собственно, мое присутствие здесь было совсем необязательно, но, видимо, мне что-то нужно было увидеть собственными глазами. Молоденький инспектор помог мне найти комиссара Катлера, который осматривал помещение кухни.
     - Посмотрите сюда, - сказал Эрик Катлер, едва увидев меня, - вот два бокала в мойке, а в шкафчике начатая бутылка вина. Бокалы чистые, даже слишком. Как вы думаете?
     - Вы хотите сказать, что на них нет отпечатков пальцев? - уточнила я.
     - И это тоже, - ответил комиссар, - но любопытно, что они явно вытерты полотенцем, или бумажной салфеткой.
     - И что тут любопытного?
     - Ну, допустим, он вечером принимал у себя гостя, они выпили, он убрал со стола, автоматически ополоснул бокалы, но зачем бы он их стал вытирать? А, если вытер, то зачем поставил в мойку?
     - Вы хотите сказать, что их вытирал не хозяин, - догадалась я, - но зачем поставил их в мойку тот, другой, тем более, если он убийца?
     - Пока мы об убийстве не говорим, и все же я отвечу на ваш вопрос. Вы видите, что на кухне нет больше никакой посуды, кроме разовой, она там, в шкафчике. Гость господина Смоллера, как я предполагаю, просто не знал, где обычно стоят эти бокалы, не видел, откуда их принес хозяин дома. А, может, когда он пришел сюда, эти бокалы уже стояли на столе, возможно, гостя ждали?
     - А на столе больше не было никакой посуды?
     - Был стакан с остатками прозрачной жидкости, его забрали на экспертизу в лабораторию. На стакане были отпечатки пальцев Смоллера.
     - А почему вы думаете, что эти бокалы вымыты и вытерты именно минувшим вечером, а не день-два назад.
     - Это сказал эксперт.
     - Тогда, похоже… и даже очень, кто-то здесь был вчера, но я бы пока воздержалась от мысли об убийстве.
     - Да, подождем результатов вскрытия.

     Банальное устранение свидетеля?

     Еще несколько минут я побродила по дому господина Смоллера. Настроение у меня скисало на глазах. Что осталось от интересного, на первый взгляд, дела? Ну, да, пока не найден похититель и возможный убийца. Но это уже задачка для полиции, то есть, дело времени и удачи. А загадка? Понятно, что похищение было организовано при помощи короткого отключения электричества. Что в этом был замешан дежурный электрик. Дальше всего два варианта: если окажется, что имело место убийство, то имеем банальное устранение свидетеля. Если самоубийство - сложности психологии случайного соучастника, скорее всего. А так интригующе все начиналось. Окурок? Глупая дилетантская попытка увести следствие в сторону, хотя выигрыш во времени был таки получен. А, впрочем, был ли?
     Мне уже не хотелось заниматься этим делом, но я согласилась расследовать это похищение и имела обязательства пере страховой компанией «Монус». Поэтому мне нужно было ответить хотя бы на два вопроса: кто похитил Веронику и где сейчас находится украденная миниатюра?
     Однако ответить на эти вопросы было не так уж просто. Судя по всему, полиция остановила свой выбор на самом простом варианте решения. Шем Файн просто просился в подозреваемые. Когда Файн поднял шум, Вероника могла еще быть на месте... Именно во время суматохи он мог подменить миниатюру. Если бы ему не удалось сделать задуманное, или электрик подвел бы его,... что ж.... всякий может ошибиться, даже неудачная попытка поднять стекло была бы списана на волнение... Но зачем тогда ему вообще нужен был электрик? Нет, что-то тут явно не так. Надо бы выяснить у комиссара, что вменяется в вину Файну? Афера для получения страховки - это одно, а убийство - это совсем другое.
     Но разговор с Эриком Катлером мне придется отложить: во-первых, комиссар пока еще суетится на месте происшествия, а во-вторых - мне нужно бы и самой все продумать в спокойной обстановке, да и не мешало бы еще собрать некоторые факты.
     Я разыскала Дэвида, бесцельно слонявшегося по дому Смоллера, и мы с ним поехали ко мне в контору.

     * * *

     Большую часть пути я просто молчала. Если Дэвид задавал мне вопросы, я отвечала или однозначно, или невпопад, так как была сосредоточена на неожиданно посетивших меня мыслях. Мой интерес к этом делу не просто восстановился, а стал заметно возрастать. Однако, это вовсе не значило, что я уже знала, что делать и как выстроить в некую логическую цепочку уже установленные факты. Эти самые факты скорее запутывали дело, чем его проясняли. Впрочем, это свидетельствовало лишь о том, что главная информация еще неизвестна, во всяком случае, мне.
     - Послушай, - обратилась я к Дэвиду без всякого вступления, едва мы переступили порог моего кабинета, - ты не мог бы собрать для меня сведения о коллекциях лаковых миниатюр? Да, и еще, возможно, были какие-то публикации о коллекции Фениори, принадлежащей Файну, а, может быть, она как-нибудь упоминалась еще до того, как он стал ее владельцем.
     - Ага! - воскликнул мой друг, - теперь мне понятная твоя рассеянность, у тебя появилась версия?
     - Нет, пока только некий ориентир из подсознания, - важно произнесла я.
     - Понятно, - неуверенно проговорил Дэвид, - ладно пойду, пороюсь в информационных потоках, чтобы помочь твоим озарениям.
     Оставшись одна, я опять вернулась к своим размышлениям. Прежде всего, я подумала о том, что смерть электрика необязательно связана с похищением миниатюры, и это тоже нужно учитывать в построении версий случившегося. Похитить Веронику, с помощью электрика, или без, мог только кто-то из посетителей, если исключить участие в этом преступлении хозяина галереи. Впрочем, рисковать своим бизнесом и добрым именем, ради вещи, которую и продать-то невозможно, такой человек, как господин Торес, вряд ли станет.
     Я попыталась воспроизвести в памяти все, что я видела в «Уникуме». Мысленно я представила, как галерея выглядела днем, когда в нее приходили посетители. Мои мысли стали еще смелее. Я представила, что хочу похитить одну из миниатюр. Что меня удержит, в первую очередь, если оставить в стороне нравственные принципы?
     Галерея «Уникум» состоит из трех комнат, не очень больших, но и не очень заставленных. Охранника можно увидеть только при входе, это нам объяснял Торес. Когда посетитель осматривает экспонаты, он с ними остается один на один. Никто не должен мешать. Это принципиальная позиция владельца. Но я-то знаю, впрочем, не только я, что все уголки этого уникального выставочного зала тщательно просматриваются с помощью специальных вебкамер, причем ведется запись того, что «видит» каждая камера. Как можно было обмануть эту систему? Невероятно. И, тем не менее, кому-то это удалось.
     Я должна понять, кому. Ответ на вопрос, «каким образом?» - это, скорее всего, информация вспомогательная, но необходимая.
     Я вдруг подумала, что мне, прежде всего, нужно узнать, от кого лично зависела надежность системы наблюдения и охраны в «Уникуме» Кроме того, необходимо выяснить, не было ли каких-то сбоев в работе этой системы.
     Нет, в тот момент я была еще очень далека не только от решения этой головоломки, но и от мало-мальски толкового предположения, как ее решить.
     Однако, я позвонила господину Торесу, и мы договорились о том, что завтра я смогу осмотреть его галерею днем, в то время, когда она открыта для посетителей. Еще мне было обещано, что я смогу задать свои вопросы человеку, который обеспечивает сохранность выставляемых экспонатов.

     Интересная подробность

     Этим вечером я чувствовала себя усталой, когда раздался звонок в дверь, я испытала чувство, очень похожее на досаду. Поздним посетителем оказался Дэвид. Он заметил, что я не в восторге от его визита, но, по-видимому, был искренне уверен, что сможет повлиять на мое настроение.
     - Я нашел кое-что любопытное в архивах журнала «Коллекционер», - почти радостно воскликнул он.
     - И что это? - я попыталась изобразить заинтересованность.
     - Я тебе распечатал этот материал, но если коротко, то суть такова. Некий господин Макгроу, разбогатев слишком стремительно, чем это принято у порядочных людей, решил свои деньги вложить в коллекцию лаковых миниатюр. Он скупал миниатюры без какой-либо системы, но деньги могут иногда тоже творить чудеса. В общем, он стал обладателем весьма неплохой коллекции разных мастеров. Но у него не было ни одной работы Фениори. Он предлагал Файну такие деньги, что отказаться от такой сделки мог только сумасшедший. Причем, купить он хотел именно Веронику!
     - Очевидно, Файн все же ему отказал? - на всякий случай уточнила я.
     - Да, отказал…
     - Нужно посмотреть, был ли этот Макгроу в числе посетителей «Уникума» в тот день, когда была обнаружена подмена, - произнесла я, хотя могла бы этого и не говорить, - что ж, завтра это и выясним.
     - Но ведь не обязательно эту, как ты ее назвала, подмену совершили в тот же день, - заметил Дэвид.
     - Я тоже так думаю, но… - впрочем, проверить нужно все мыслимые и даже немыслимые версии.



     * * *

     Действительно при дневном свете галерея «Уникум» производила совсем другое впечатление. Я прошлась по трем небольшим залам так, как это обычно делают посетители. Сейчас все эти миниатюры смотрелись вполне «натурально». Ну, я имею в виду, что цвета не были искажены и изменены электрическим освещением. Наличие стекла можно было заметить только, как следует присмотревшись.
     Вебкамеры я увидела лишь после того, как мне их показал господин Торес. Они были вмонтированы в деревянные панели, которые служили своеобразным эстетическим оформлением стен и потолка, так ловко, что посетители их наверняка не замечали.
     Я подходила к витринам, наклонялась к ним, словно рассматривая поближе заинтересовавший меня экспонат, иногда, словно ненароком касалась тумб, на которых под специальным стеклом лежали миниатюры. В общем, я попыталась изобразить практически все, что можно проделать вблизи этих редкостей, но так, чтобы не сработала сигнализация. Этот эксперимент не был мною задуман заранее, просто я постаралась представить, что бы меня заинтересовала в первую очередь, если бы я задалась целью украсть какую-нибудь из миниатюр в этой галерее.
     Хозяин «Уникума» ходил за мной и с интересом наблюдал за моими действиями. Хорошо, что он ни о чем не спрашивал, не хотелось бы его разочаровывать.
     И все же я не зря потратила это время, как оказалось. Это я поняла тогда, когда разговаривала с начальником охраны галереи «Уникум» Тэдом Мораном. Оказалось, что на этой должности господин Торес держит не бывшего чемпиона по боксу, или какой-нибудь экзотической борьбе, а толкового программиста. В кабинете Тэда стоял компьютер, соединенный с несколькими мониторами.
     - Но вы ведь не все время смотрите на эти экраны, - совершенно справедливо заметила я в начале нашей беседы.
     - В этом нет никакой необходимости, - пояснил господин Моран, - за мониторами следит специальная программа, которая не только фиксирует все неординарные, или близкие к таким, случаи, но и при необходимости включает сигнализацию и передает сообщение на полицейский пост. В конце дня я просматриваю все записи камер слежения в графическом режиме. Вот, посмотрите, как выглядит график вашего посещения выставочных помещений.
     Я увидела на экране график, состоящий из нескольких линий, это было похоже на графики метеорологов, мне как-то приходилось их видеть, впрочем, я не уверена, что это было именно там и именно так.
     - А почему, - спросила я, - здесь несколько линий, я вроде одна была в этот момент в залах галереи, нет, вдвоем с господином Торесом, - исправилась я, - но здесь линий гораздо больше.
     - Датчики реагируют не на человека, а на последствия его взаимодействия с пространством вокруг охраняемых объектов, если так можно выразиться, программа фиксирует малейшие отклонения от нормы, температуры, влажности и некоторых более сложных параметров. Ваши графики внушили бы мне подозрение, и я бы обязательно проверил, кто вы, если бы не знал. Слишком уж нестандартно вы себя проявили, - улыбнулся Тэд Моран.
     - Понятно… - и в этот момент меня осенило, - а не было до неприятности с Вероникой у кого-нибудь из посетителей столь же неординарного графика?
     - Я только хотел вам сказать, действительно был, дней за пять до неприятности, как вы ее назвали.
     - И можно выяснить, кто в это время посещал залы «Уникума»?
     - Да, это был Гарри Макгроу, но тогда ничего не пропало, просто он оказался слишком темпераментным человеком, не обремененным излишками воспитания и образования.
     - Макгроу?! - не удержалась я от восклицания.
     - Вы его знаете? - господин Моран явно был удивлен.
     - Ну, не то, чтобы знаю… Но слышала, - улыбнулась я.
     Наверное, в этот момент я чувствовала, что потянула за нужную ниточку, и клубок событий вокруг Вероники вот-вот распутается. Во всяком случае, меня уже не интересовали особенности охранной системы галереи, меня очень интересовал господин Макгроу. Версий похищения, точнее подмены миниатюры, у меня пока не было, но появился подозреваемый. Я поблагодарила Тэда Морана за интересную беседу и, не попрощавшись даже с господином Торесом, отправилась в полицейское управление, разумеется, не пешком, а на такси. По дороге я связалась по телефону с комиссаром Катлером и попросила его никуда не уходить, поскольку у меня к нему очень срочное дело. Мне удалось его заинтриговать, но события приняли неожиданный оборот.

     Подозреваемые

     - Ну, выкладывайте, коллега, что вы там накопали? - встретил меня комиссар вполне ожидаемым вопросом.
     Я рассказала Эрику Катлеру о фактах и своих соображениях по поводу этих фактов, и тут же поняла, что несколько увлеклась догадками и совпадениями, а вот подлинной, вполне логичной, версии у меня как не было, так и нет, на это обратил внимание и комиссар.
     - Я согласен, - прокомментировал он мои рассуждения, - что господин Макгроу - личность весьма любопытная и в качестве подозреваемого почти идеальная. Но не вижу ответа на главный вопрос. Как и когда он мог подменить Веронику? Есть еще пару вопросов, не менее интересных. Например, какое отношение может иметь этот Макгроу к убийству Смоллера? А как вы впишите в свои предположения тот факт, что после того, как господин Файн поднял переполох, электричество в «Уникуме» было действительно отключено на несколько секунд. А ведь о подмене экспоната, до этого момента никто даже и не подозревал.
     - А что уже установлено, что Смоллер был убит? - решила уточнить я, хотя интересовало меня сейчас совсем не это.
     - Ну, не так однозначно, однако некоторые факты заставляют рассматривать эту версию в первую очередь, вы ведь тоже не любите совпадений, - усмехнулся Катлер.
     - Вынуждена согласиться, что, если это самоубийство, то очень удобное и своевременное для того, кто все это затеял…
     - Вот именно!
     В это время на столе комиссара зазвонил внутренний телефон. Эрик Катлер выслушал довольно длинное сообщение и ответил единственным словом: «Пропустите»
     - Ну, вот, - обратился он ко мне, положив трубку, - на ловца и зверь бежит. Сейчас мы сможем побеседовать с господином Макгроу, поскольку он настоял на встрече со мной и сейчас появится здесь.
     В этот момент дверь резко распахнулась, и в кабинет вошел человек, которому трудно было бы подобрать более неподходящую фамилию, чем Макгроу. Он был небольшого роста, худощав, смугл, темноволос, да еще и носил очки с внушительными стеклами, свидетельствующими о сильной близорукости.
     - У меня к вам убедительная просьба, комиссар, не заявлять прессе о ваших подозрениях по поводу моей особы до послезавтра, - зачастил он буквально с порога.
     - Откуда вы взяли, что вас подозревают? - Эрик Катлер не смог скрыть своего удивления.
     - Странно было бы, если бы этого не произошло, - прозвучал неожиданный ответ, - у меня самая значительная коллекция лаковых миниатюр, и я вот уже год пытаюсь выкупить у Файна его Веронику, разве вам еще это неизвестно?
     - Известно…
     - Ну, и кого же вам еще подозревать?!

Окончание здесь:
http://www.ukamina.com/books/veronikao.html

* * *

Иосиф Ольшаницкий

НАЗВАНИЯ ОКЕАНОВ

     На сегодняшний день весь мировой океан считается состоящим из пяти океанов. Их русские названия:
    ∙ ТИХИЙ (он же ВОСТОЧНЫЙ или ВЕЛИКИЙ)
    ∙ АТЛАНТИЧЕСКИЙ
    ∙ ИНДИЙСКИЙ
    ∙ СЕВЕРНЫЙ ЛЕДОВИТЫЙ (он же СИБИРСКИЙ или АРКТИЧЕСКИЙ)
    ∙ ЮЖНЫЙ.

     Само слово ОКЕАН имеет семитскую этимологию. В нем имеются корень ОКЕ и суффикс АН. Этот семитский суффикс означает то же самое, что и германоязычный суффикс ER, от которого происходит русский суффикс АРЬ.
     Корень ОКЕ есть искажение, – требуемое благозвучием, – от корня ОКО, что означает ''круглое, кругом или вокруг''. В частности, ОКО – это ГЛАЗ, потому что он круглый. ОКОШКО – не круглое, но оно подобно глазу, поскольку предназначено для того, чтобы можно было что-то видеть из избушки. Когда-то мало у кого была возможность строить избу с большими окнами. Стёкол у крестьян не было, тем более, таких широких и столь доступных всем, как сегодня. Маленькое окошко на зиму затягивали бычьим пузырём, что всё же давало хоть немного дневного света в избе.
     Слово ОКО происходит вследствие укорочения русского слова ОКОЛО, которое в свою очередь является производным от арамейского слова ОКОЛЬ, что значит ''кругло''. Это арамейское слово ОКОЛЬ является искажением ивритского слова АГОЛЬ ''круглый''. Все арамейские диалекты еврейской речи представляют собой говоры очень испорченного языка иврит. Многие современные языки Среднего Востока представляют собой теперь уже выкристаллизовавшиеся в самостоятельные языки всевозможные арамейские диалекты древнееврейского языка.
     В который раз подчёркиваю различие значений слов ''язык'' и ''речь''. ЯЗЫК уже имеет свои строгие правила, а всего лишь РЕЧЬ может ещё не иметь уже установившихся, достаточно чётких норм правильности в словообразовании и в построении фраз
     Сплющивающиеся, круглые корзины, похожие на нынешние береты, что одеты на головах людей, применялись в древних маслобойнях Ближнего и Среднего Востока. По-арамейски такая корзина называлась ОКОЛЬ за свою форму, круглую даже в силуэте. От слова ОКОЛЬ происходят многие слова и в русском, и в других языках: - около, околица, околышек, okular и т.д. и т.п. В русском языке звук О в начале корня ОКОЛ стал восприниматься как приставка. Вследствие этого появился русский корень КОЛ, от которого образовалось ещё большее многообразие слов. Общий признак их остался тем же - нечто, связанное по смыслу с чем-то круглым или круговым: Таковы слова: кол, колода (деревянная, обычно круглая), колодец (даже уже не обязательно круглый), колесо, колея (оставленная колёсами), кольцо, кольчуга (состоит из колечек), коловорот, коловращение и т.д.
     Слово ОКЕАН означало то, что вся когда-то гипотетическая Земная суша ОКРУЖЕНА ВОКРУГ водой, беспредельным морем. Морское течение, очень заметное в Европе, у западных берегов Земной суши, породило представление о том, что это течение продолжается ВОКРУГ всего мира и представляет собой что-то, подобное реке у этих морских берегов. Отсюда мифологическое представление о такой «РЕКЕ-ОКЕАНЕ».
     Хотя слово ОКЕАН имеет чисто ивритское происхождение, но на современном иврите говорят не ОКЕАН, а ОКЕАНУС – как будто это слово заимствовано в иврит, а не наоборот. Такова почему-то в основе основ вся политика Академии языка иврит в Израиле. Например, на ученических картах море КАСПИ(йское) лишь в последнее время иногда пытаются писать через букву Куф, а не Каф. Где-то «там…» опасаются, как бы ученики не стали задавать слишком много вопросов о том, например, почему это море имеет, кажется, еврейское название [в значении ''Серебренное'']? И почему оно же называлось морем ХАЗАР(ским)? И что это за подозрительное слово: хазары(м)? С чем это связано, и не еврейское ли это слово, - как и названия прочих морей, ближайших к морю КАСПИ(йскому): АЗОВ(ское), КРЫМ(ское), АРАЛ(ьское), ШЕМ(итское)?
     Почему вообще уж как-то подозрительно много любых, самых заметных названий на глобусе поразительно похожи на ивритские слова - как по звучанию, так и по смыслу? Истинную историю знать и понимать нам даже здесь тоже не положено?! Почему так замалчивается тематика ''потерянных колен израилевых''? Не вследствие ли конфессиональных разногласий и среди самих евреев?!


     Полюбопытствуем, что написано о происхождении слова ОКЕАН в нацистском четырёхтомнике Этимологический словарь русского языка:
     у геноссе М.Фасмера, вознесённого после войны в сан советского академика, - у этого в своё время чрезвычайно высоко поставленного Гитлером фашистского умника.
     «океан, род. п. -а, народн. киян-море в сказках и заклинаниях (Даль), др.-русск, ст.-слав. океанъ …… (Изб. Святосл. 1073 г., Иоанн Экз.; см Срезн. II, 641). Из греч. …… «море, океан» (Гомер, Гесиод); см. Фасмер, Гр.-сл. эт. 133; Преобр. I, 642».
     «Объяснил»!
     Куда более длинное (и в таком же духе) его «объяснение» происхождения слова ОКО я даже не в состоянии перепечатать, - по техническим причинам. Но я очень рекомендую иногда заглядывать в этот весьма потешный кладезь великогерманской эрудиции.

     ЮЖНЫЙ
     Производное от слова ЮГ ''река'', имеющегося в лексике коренного, монголоидного населения на северном побережье Восточной Европы. По всей Руси это слово ЮГ, но уже в значении географического направления, распространилось через рахдонитов. Ими были евреи - скупщики пушнины - землепроходцы из хазарской метрополии, что находилась на берегах тёплых морей Восточной Европы. По рекам проходили пути рахдонитов и летом, – по воде на лодках или плотах, и зимой, – по заснеженному льду. Направление вверх по реке означает на крайнем севере направление в сторону полуденного солнца, - направление вдоль главных северных рек. Поэтому туземное слово ЮГ ''река'', удобное хотя бы тем, что оно очень короткое, получило у рахдонитов, а позже и у русов то смысловое значение, каковое оно имеет с тех пор в русской речи.

     СЕВЕРНЫЙ
     Корень СЕВЕР происходит от древнееврейского слова САВИР. Название Земля Северская – это искажённое название: Земля Савирская, - земля савиров. Савирами хазары называли своих пока ещё полудиких соседей, заселявших территории в стороне полуденной тени от хазарских поселений. И слово Хазары, и слово Савиры являются еврейскими. Они относились, в основном, не к еврейскому населению Восточной Европы. Слово ''савиры'' можно перевести как имя нарицательное, снисходительное по отношению к полудиким соседям (малокультурным, нецивилизованным), - «допустимые, терпимые, сносные». Слово САВИРЫ постепенно стало восприниматься как оскорбление и поэтому вышло из употребления. Слово ХАЗАРЫ «возвращающиеся» приобрело совсем иной смысл, и, как противопоставление смыслу слова САВИРЫ, стало означать нечто почётное, возвышенное, священное. В конце концов, и это слово вышло из употребления в результате того, что положение дошло до катастрофичных трений между самими хазарами, в спорах о том, кто из них «истинные хазары». Постепенно, в основном, всё население юго-восточной Европы, начиная с первых угнанных в чужие страны евреев, - просветителей аборигенов, - стало гордо называть себя хазарами. Поэтому само это слово перестало означать отличительный признак хазар по отношению друг к другу, то есть по отношению ко всем тем, предки которых когда-то не считались хазарами. Первоначально слово ХАЗАРЫ имело буквальный смысл на иврите – ''возвращающиеся'' (на свою библейскую прародину) и относилось только к евреям, «временно поселившимся» среди местного населения. Более цивилизованные, чем аборигены, они стали примерами для подражания. Изначальный смысл слова как бы отошёл в тень нового значения – культурные, цивилизованные (в современной терминологии). Постепенно всё население в зонах заметного хазарского влияния захотело считаться хазарами. Хазары расселялись более или менее плотно на огромных пространствах Евразии – между всеми четырьмя омывающими ее океанами. Об этом говорят ивритские этимологии названий их государственных образований: – каганаты, ханства. (Подробнее об этом изложено в моих других статьях, опубликованных ранее).

     ЛЕДОВИТЫЙ
     Производное слово от корня ЛЁД.
     Буквы Ё не было в русском алфавите до 19-го века. Звук Ё, – по сути, дифтонг ЙЭ, ИЭ - изначально существовал в русской речи, но понятно писать слова, произносимые приблизительно с такими звуками, было проблематично, и все пытались обозначать этот дифтонг по-разному. Карамзин долгое время считался тем человеком, который первым внёс литеру Ё в русское письмо. Это якобы связано с эпизодом, когда в одном из своих стихотворений Карамзин сначала написал слово СЛIОЗЫ, но в более позднем издании этих стихов он якобы додумался написать иначе: СЛЁЗЫ. Слово ЛЁД, по-видимому, ранее пробовали писать и произносить как ЛIОД, и как ЛЕОД. Это слово является искажением более древнего его звучания – ЛЕОТ и, ещё древнее - ЛЕАТ. Слово ЛЕАТ является древнееврейским. Его можно перевести как ''осторожнее! медленнее!''. Это был типичнейший окрик рахдонитов друг другу, например, при спуске гружёных саней под уклон с берега на лёд, и вообще при опасениях провалиться под лёд, соскользнуть в гололёд под уклон, поскользнуться, упасть, разбиться, потерять груз, лошадь, самою жизнь. Разнородное население запоминало это слово в ассоциации с нынешним его значением: ЛЁД (в звучании ЛЕОД). В этом смысле корень ЛЕД и вошёл в когда-то ещё только медленно возникающий подобным образом очень небольшой основной словарный фонд будущего русского языка.

     СИБИРСКИЙ
     Одно из старинных названий всё того же океана. Слово СИБИРЬ происходит от того же еврейского слова САВИР. Сибирь, Савирь, Савирия означали гипотетическую прародину всяческих выходцев откуда-то с Востока. Со стороны восхода солнца всегда мигрировали в сторону захода солнца всякие монголоидные, в основном, полудикие кочевники, которых в хазарские времена старожилы будущей Руси снисходительно стали называть по-еврейски ''савирами''. (Подробнее - в «Загадках русского Заполярья»).



     ИНДИЙСКИЙ
     Слово происходит от корня ИНД, которое является искажением произношения германоязычного слова ЕND ‘’конец’’. Страна Индия и река Инд до 16-го века никем так не назывались. До того, как Васко да Гама добрался до этого субконтинента, в Европе понятия не имели о том, что находится восточнее Африки, очертания которой на глобусе - хотя бы лишь очень приблизительно - европейцам были неизвестны. Индиями (или индеями) называли в Европе любые ‘’концы света’’ за любым морем, кроме внутренних морей.
     Однако, на Ближнем Востоке евреи уже и в древности имели хорошие торговые связи с Индией, о чём можно прочесть в ‘’Иудейских древностях’’ Иосифа Флавия. Но у евреев эти земли назывались и называются иначе, - словом HODU.
     Лишь неясные слухи о какой-то полусказочной стране, находящейся где-то на южном Краю Земли (что у европейцев наывалось загадочным словом Индея, или Индия) доходили до Европы – в античные времена через купцов-евреев, а в средние века и через купцов-арабов.

     ТИХИЙ
     Русский корень ТИХ возник как слабое искажение ударного слога в еврейском слове леhаштик ''угомониться''. То был всем знакомый, часто повторявшийся возглас купца-рахдонита к собиравшейся около его товаров толпе любопытных, когда он появлялся в очередном селении. В хазарские времена, в основном, еврейские купцы навещали на своей лодке с товаром разнородные селения по бассейну какой-либо реки. В каждом из них изъяснялись на своей, местной тарабарщине, непонятной даже в соседних сёлах. Те из непонятных слов лексики купца, что как-либо запоминали его разнородные покупатели в далёких деревеньках, становилось частью лексики, общепонятной в торговых и прочих общениях между селениями во всём бассейне любой большой реки, например, Волги. Те слова, что распространились так по всей будущей Руси, составили постепенно весьма небольшое ядро основного фонда словарного состава какого-либо в тех краях будущего языка, прежде всего, языка русского. Корень ТИХ – одно из таких слов.

     Тихий океан до установления Советской Власти в России официально назывался океаном Восточным. Это слово тоже имеет ивритскую этимологию, весьма интересную, но довольно сложную. Не хочу повторять о ней здесь свой длинный и далеко уводящий рассказ. Об этом слове и о происхождении других русскоязычных названий океанов более подробно рассказано в моих ''Загадках русского Заполярья''.

     АТЛАНТИЧЕСКИЙ
     Это название океана, хронологически первого из океанов, знакомых европейцам, происходит от слова АТЛАНТ. Оно образовано от греческих слов АТЛАС и АТЛЕТ. В этих словах их части: АНТ, АС и ЕТ – этимологически сходные, одинаковые по смысловому значению суффиксы разных средиземноморских говоров, АТЛ – корень. В нём звук А – бывший артикль. Языком финикийцев был иврит, поскольку финикийцы – это поморское население древних евреев. Древнейшим корнем в названии западного океана является Т-Л. От этого же корня происходит и русские слова: ТЕЛЕСА, ТЕЛЕСНЫЙ, ТЕЛО, ТАЛИЯ, ПРИТУЛИТЬ, ВТУЛКА, ТЁЛКА, ТЕЛЁНОК.. В первом из них чувствуется греческое происхождение суффикса ЕС, который происходит от ивритского суффикса (э)Т. Корень Т-Л здесь – древнейший, и это, конечно же, не только то, что семитский, но именно древнееврейский корень. От этого корня Тав-Лямэд происходит слово ТАЛИТ, иначе ТАЛЕС. Это накидка на ТЕЛО – древнейший атрибут религиозного еврея.
     В длинной цепочке иноземных, последующих искажений произношения от еврейского суффикса -Т происходят очень разные суффиксы многих языков, в том числе и уже очень не похожие друг на друга суффиксы русского языка. Это – большая, отдельная тема.

     АТЛАНТЫ, или АТЛАСЫ – так назывались подпирающие облака две горы, между которыми находится выход в океан из Средиземного моря. Одно из названий этого моря, причём не очень древнее: - море Шема, - то есть Семитское море. Так оно обозначено на средневековой карте, показанной даже в последней Энциклопедии для детей. (Том «География», стр.50, Москва, «Аванта+», 1994).
     Упомянутые две горы относятся к горам АТЛАС. Это название гор, находящихся на северо-западе Африки, объясняется тем, что во времена финикийцев в тех краях обитали туземцы поразительно высокого роста и очень крупного телосложения. В Африке и по сей день живут племена, антропологически очень разные. Тех гигантов (как говорится, ''в теле'') финикийцы и затем лидийцы, греки, этруски называли аТЛетами, аТЛантами, аТЛасами «(которые ''в теле'')». Горы, где их видели, назвали АТЛАСами, - по имени тех великанов. Океан, начинающийся за проходом между Атлантами, стали называть Атлантическим. Само слово ОКЕАН появилось в связи с тем, что уже в глубокой древности мореплаватели обнаружили то, что берега беспредельной водной поверхности вроде бы КРУГООБРАЗНО огибают всемирную сушу. При этом имеется весьма заметное морское течение у берегов, на всём досягаемом тогда протяжении береговой линии океана. Отсюда и древние мифы о «Реке-Океане».

     * * *

www.ukamina.com - ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО ПОЧИТАТЬ!

ukamina@ukamina.com

В избранное