Привет и наилучшие пожелания из "Миров газеты "КоМоК".

Как всегда, предлагаем вашему вниманию статьи свежего номера нашей газеты. Вы, конечно, знаете, что другие статьи нашей газеты, с замечательными иллюстрациями, вы можете прочитать прямо на нашем сайте www.komok.ru.Будем рады откликам и замечаниям. Можно даже не восторженным.

ЛИЧНОСТЬ:
Чапаев -- это мы!
Чтобы стать национальным героем, нужно очень любить воевать

Не раз высказывалась мысль, что с развалом СССР исчезнет не только коммунистическая мифология, но из фольклора выветрятся все порожденные ей персонажи... По идее, Чапаев и К° должны были выветриться в первую очередь. Они же коммуняки, за тоталитаризм воевали, убивали белых офицеров -- благородных людей... Но Чапаев устоял. Рискну сказать вот что: Чапаев -- это и есть русский человек как таковой. Коллективный автопортрет. Народ нашел в Чапаеве все, что он любит в себе. А если чего не нашел -- досочинил!
Хочу предупредить: в этой статье фигурируют анекдоты с агромадной бородищей. А вы чего хотели?

Картошка вместо карты
"Попали Петька с Василь Иванычем к белякам в плен, и послали их на работу -- забор чинить. Петька говорит: "А давай, Василь Иваныч, из забора ероплан сделаем и убежим..." Когда белые на обед ушли, сколотили Петька с Чапаевым аэроплан и улетели. Летят и видят: белогвардейский "Ньюпор" на хвосте. Догнал, начал стрелять, а попасть не может. И решил тогда беляк пойти на таран..."

В общем, сделали Петька с Чапаевым из забора самолет, улетели, а в конце Петька попросил сбить этого гада, ибо надоело калитку открывать... Такой вот простодушный бред.

А если точнее -- почти быль. Несколько лет назад "Комсомолка" опубликовала заметку о трех умельцах из деревушки, построивших самолет из березы, осины с двигателем от мотопомпы. Один из первых полетов авиаторы совершили в сторону продмага, находившегося в соседнем селе, -- своего деревенька не имела... Этому перелету предшествовало 13 лет, исполненных неудачными попытками, да и самих авиаторов поначалу было четверо: один разбился насмерть при испытаниях, от другого жена ушла, третий и четвертый жили в состоянии непрерывного семейного скандала, -- такие вот жертвы небу.

Славы им досталось чуточку -- только эта заметка. Все обернулось как-то буднично и даже грубо. Председатель колхоза запретил летать над деревней -- не ровен час провода порвут. Потом прибыли из штаба ПВО и тоже запретили летать -- потому что нельзя. Мужички решили на все запреты наплевать -- и летали себе. Зря, что ли, 13 лет горбатились, друга схоронили, семьи разбили? И стражи мирного неба в деревню больше не заглядывали -- радарам на деревянные самолеты наплевать.

У нас свое понятие о чудесах. В стране, где хватало мозгов сделать космический корабль и не хватало их же на разные бытовые мелочи вроде приличного женского белья, самолет из забора не такое уж чудо. Жизнь настойчиво учила нас использовать многие вещи не по их прямому назначению (лампочки -- для штопанья носков, лом -- для добычи чистого спирта из одеколона и т.д.) и в конце концов сформировала у нас особое отношение к тому, что у других людей считается хламом, и -- если взять шире -- особый взгляд на природу вещей.

Вопрос лишь в том, кому народ доверит постройку самолета из забора. Точнее, так: кому окажет честь первостроителя. Как известно, доверили эту честь Василь Иванычу и Петьке. Тем более что уникальный в военной науке опыт использования картошки вместо топографической карты у них уже есть.

А Фурманов просто завидовал!
-- Знаете, кто я? -- спросил меня сегодня Чапаев, и глаза у него заблестели наивно и таинственно. -- Я родился от дочери казанского губернатора и артиста-цыгана.
Дм. Фурманов, "Чапаев"

Понятно, что такой человек не мог родиться, как говорили в старину, "от честных родителей". Герои народных эпосов появляются или с неба, или, по меньшей мере, не как все прочие люди.

Нынче считается хорошим тоном не доверять Фурманову, однако это не мемуары и уж тем более не исторический роман. Читатели не поняли жанра: это книга-исповедь, написанная человеком, которого на протяжении всей его короткой жизни угнетал один-единственный вопрос: почему вся любовь достается не ему, а Чапаеву? "Многие были и храбрей его, и талантливей в деле руководства отрядами, сознательней политически, но имена этих "многих" забыты, а Чапаев живет и будет долго жить в народной молве..." Говоря об этих "многих", Фурманов имеет в виду прежде всего себя. Собственно, это драма любовного треугольника, в котором слава любит Чапаева и в котором комиссар -- грамотный и идейный -- оказывается третьим лишним. И, как всякий человек, обойденный более удачливым соперником, Фурманов нелеп. Но именно эта нелепость насыщает роман искренностью особого рода...

Дмитрий Андреевич немного приврал в описании боев и окружения комдива, но что касается самого Чапаева, то здесь автору можно доверять. В конце концов, иного Василь Иваныча, кроме нарисованного Фурмановым, у нас нет. Фурманов замышлял нечто поучительное, в духе времени, а все превратилось в бесконечный житейский эпос. Фурманов и сам стал одним из героев этого эпоса! Его амплуа -- "шибко грамотный"...

...А кому мать родна
...Лежу в окопах и все читаю... Про Чуркина атамана читал, Разина, Пугачева Емельку, про Ганнибала -- тоже читал, Гарибальду итальянского, самого Наполеона... Я, знаете, все больше люблю, чтобы человек воевать умел да сам себя не жалел, коли надо бывает...
Дм. Фурманов, "Чапаев"

Для нас никогда не был принципиальным вопрос: на чьей стороне воевал Чапаев? Он всегда воевал "за наших" -- за нас то есть, независимо от того, в какой цвет мы сами себя окрашивали. Нас очаровало в нем другое: Чапаев любил воевать! Война -- его призвание, профессия, страсть, его главный талант. В России, воевавшей на своем веку почти беспрерывно, такого человека не могли не полюбить.

Как ни пугают нас ужасы войны, мужички все одно грезят сражениями. Как правило -- не воевавшие мужички. Сейчас это трудно представить: командир полка, в котором довелось мне служить, строжайше приказал наказывать всякого, кто напишет заявление "на Афганистан" -- поскольку слишком многие писали. Лишь теперь, когда с годами отрезвишься от юной дури, можно честно сказать себе: мы хотели воевать только ради того, чтобы потом похвастаться всласть.

Воевать, чтобы потом хвастать, -- это ведь так по-чапаевски! Многие -- действительно воевавшие люди -- любят прихвастнуть. Но ведь это не означает, что пережитое ими было сплошной хохмой, похвальбой -- а не трагедией.

Война -- всегда трагедия. Человек или целый народ, забывший напрочь о своей трагедии, рискуют снова нарваться на нее. Человек и народ, живущие только своей трагедией, могут стать опасными для окружающих. Механизм самосохранения, заложенный в каждом человеке и народе, выбирает нечто, позволяющее удержать равновесие между этими крайностями. И, по-моему, этим "нечто" стал Чапаев: его живучесть в народной памяти тому свидетельство.

Здесь следует оговориться: почти везде почитают героев, рыцарей без страха и упрека. Так что в этом пункте мы не оригинальны. Но герой -- это идеал. На него стремятся быть похожим. А мы вовсе не стремимся быть похожими на Чапаева, поскольку он -- это и есть мы. Василь Иваныч, конечно же, герой, но по мировым стандартам какой-то... нетипичный, что ли. Ни красоты, ни богатырской стати. Вот Рэмбо -- герой, супермен, он лучше людей. А Чапаев -- не лучше. Такой же в доску! Чушь говорят, будто в Чапаеве воплотилась мечта об истинно народном вожде. Он не вождь. Он -- бригадир. Все работяги страны мечтают о таком бригадире. "Я вам командир, но командир я только в строю. На воле я вам товарищ. Обедаю -- садись со мной обедать..." Он суров: "сам же первый расстреляю подлеца", но страшно справедлив: "попадусь -- стреляй в меня, не жалей Чапаева". И, главное, дело знает: на лучшую шабашку наведет, из самой топи выведет...

А героического в нем -- ловкость и кураж. Очень жизнелюбивый кураж, сдобренный изрядными порциями вранья и бахвальства. Ведь жизнелюбие у русского человека проявляется по-особому -- не в том, чтобы по-раблезиански радоваться тому, что живешь, а чтобы показать смерти кукиш и рявкнуть: "Пошла ты..."

Две стервы Пелагеи
...Ну, что же, змея зеленая, хоть и любил я тебя, а иди же ты, сука, на четыре стороны, не хочу я больше знать тебя в жизни. Детей же беру с собой...
Дм. Фурманов, "Чапаев"

"Романный" Чапаев в личной жизни был глубоко несчастен. Первая любовь Чапая -- девушка Настя. Вместе с ней и с шарманкой в обнимку 17-летний Василь Иваныч ходил по берегам русской реки с целью расширить кругозор и углубить знания о жизни. "Пойдем, говорю, Настя, по всей Волге ходить: я петь да шарманку вертеть, а ты плясать начнешь". И пошли..."

"Змея зеленая" и "сука" из предыдущей цитаты -- не Настя. С ней Чапаев был так счастлив, что это не могло не закончиться трагически. Умерла Настя. Он всегда помнил ее, помнил удивительно светло...

"Сука" и "змея зеленая" -- это жена Чапая: он женился незадолго до ухода в армию, и, пока воевал на империалистической, она ему изменяла... Больше в романе про личную жизнь комдива ни слова не сказано.

Реальный Василий Иванович Чапаев в личной жизни был еще несчастнее, чем в романе. На семейном фронте он терпел поражение за поражением. И ни одной победы.

У Чапаева было две жены -- и обе Пелагеи. Обе -- потрясающие стервы. На первой Пелагее он женился по любви. Она бросила его с двумя детьми, ушла к человеку, который ради нее оставил прикованную к постели жену и семерых (!) ребятишек. (Все эти дети впоследствии жили в семье Чапаева.) На второй Пелагее он женился из чувства долга: она была вдовой его друга, Петра Камешперцева.

-- Она предательница! -- рассказывала Клавдия Васильевна Чапаева 80 лет спустя. -- Закрутила любовь с начальником артиллерийского склада Георгием Живоложиновым. Папа однажды приезжает домой, смотрит, а дверь в спальню закрыта. Он стучится, просит, чтобы жена открыла. А у нее -- этот Георгий. Чапаев кричит, и тут этот Живоложинов начинает стрелять через дверь. С папой были его бойцы, они обошли дом с другой стороны, разбили окно и давай палить из пулемета. Любовник выскочил из комнаты и стал стрелять из нагана. Мы с отцом чудом спаслись...

Гражданская война -- это не только братоубийство, это вселенский свальный грех. Предательство не имеет границ, кодексов нет, и все дозволено. История с перестрелкой в спальне -- вполне в духе того греха.

С Фурмановым у Чапаева окончательный разлад получился тоже из-за женщин. Комиссар, едва оперившись, вызвал к себе жену. Чапаев приказал отправить жену обратно, Фурманов -- ни в какую. В конце концов каждый отправил телеграмму в Москву, чтобы высшее начальство разбиралось, в дивизии начался форменный кошмар: все -- от комбригов до командиров рот -- повыписывали жен. Жены систематически грызлись меж собой, кляузничали комдиву и кому повыше; вслед за ними тем же занялись мужья... Комдив испугался, что потеряет дивизию, и приказал всем женам убраться в 24 часа.

В конце концов приехал Валериан Куйбышев и, разобравшись, рапортовал в Москву: виноват только Фурманов. Предложил отозвать комиссара из дивизии и наказать.

Чапаев вообще скверно переносил присутствие женщины в дивизии -- наверное, это был отголосок его сплошных поражений на семейном фронте.

Цезарь -- это жеребец!
"-- Василь Иваныч, на чем срезался-то?
-- На высшей математике, Петька. Спрашивает меня профессор: сколь будет 0,5 плюс 0,5? Нутром чувствую, что литр, а как математически выразить -- не знаю".

Из всего сонма анекдотов про Чапаева и К° выделяется целый пласт об их безграмотности. Они все время куда-нибудь поступают -- в разные институты, академии -- и неизменно проваливаются. Причем безграмотность -- не от тупости и дремучести. Экзамены принимают городские люди, профессора, интеллигенция, а Чапаев с Петькой -- деревня. Они не понимают друг друга, хотя каждый говорит о вещах, которые кажутся элементарными. Смех возникает из несходства городского и деревенского миров.

"-- Спросили меня, Василь Иваныч, кто такой Цезарь. Я им, мол, жеребец наш из второго эскадрона! А они, мол, неправильно!
-- Верно сказали, Петька. Я ведь его перед твоим отъездом в четвертый эскадрон перевел! А еще на чем?
-- На математике, Василь Иваныч! Спрашивают, мол, напиши им формулу квадратного трехчлена... А я его, Василь Иваныч, даже представить себе не могу!"

Может, в XXI веке Россия и станет городской страной. А пока в нас еще сильны повадки деревни. Наши городские жители в большинстве своем бывшие крестьяне, массами хлынувшие из деревень после хрущевочной "воли". Чапаев лег в нашу душу, потому что он свой, деревенский. Мы сразу узнали в нем себя -- всего лишь по нескольким чертам, которые принципиально отличали деревенский мир от городского. Это, прежде всего, странное сочетание наивности с недоверчивостью. Причем одно другому не противоречит.

Мужицкий скепсис -- это здравомыслие. Горожанин (натуральный, укоренившийся) обитает среди миллиона условностей, отрывающих его от истинной природы вещей -- о которой он не особенно-то задумывается. Он не запасает на зиму дрова, моется под душем и платит деньги, чтобы справить нужду в общественном туалете. Конечно, горожанин знает, что хлеб происходит не из булочной, а выращивается на земле; но если по-честному, то булочная для него реальность, а земля -- туманная абстракция. Крестьянин свой хлеб получает из первых -- из своих же -- рук; а к горожанину его законный кусок доходит через тысячи и тысячи рук. И поэтому крестьянин привык доверять вещам очевидным и верить тому, что видят его глаза.

"Международность рабочего движения он считал сплошным вымыслом. Когда же ему указывали на газетные сведения, он лукаво ухмылялся:

-- Газеты-то сами же пишем... Чтобы веселее было воевать, вот и выдумали.
-- Да нет, тут же лица, города, числа, цифры...
-- А что они, цифры -- цифру я и сам выдумать могу!"

Кстати, у анекдотов про экзамены есть историческая основа: Чапаев учился в военной академии. Правда, недолго -- два месяца.

На вопрос профессора Печкина, знает ли он, где находится Рейн (по другой версии -- По), Чапаев, разозлившись, рубанул: "А сам-то ты знаешь Солянку-реку?" Профессор не знал -- а значит, и не стоило время тратить на пустые разговоры: Чапаев из академии смылся. В конце концов, Цезарь -- это жеребец четвертого эскадрона, а если в Древнем Риме был у него однофамилец, то к живому делу это не имеет никакого отношения.

"Все вы сволочи... Интеллигенты"
-- Сегодня идем разгружать люмень.
-- Алюминий, Василь Иваныч...
-- А кто шибко грамотный, пойдет грузить чугуний! Понятно?!

Легко понять, что раздражало Чапаева в академии, -- профессора. Чапаев -- воинствующий неинтеллигент!

В недавние годы очень уж много говорилось, писалось, снималось о пролетарской враждебности к культуре. Но Чапаев -- не пролетарий, он крестьянин. Ненависть его -- не против культуры. Даже наоборот: на каждом шагу печалится Василь Иваныч о своей неграмотности: "Эх, кабы мне да побольше образоваться!" Интеллигенцию он не чтит как класс: интеллигентский экстерьер -- пенсне, бородка и прочее -- действуют на него как красная тряпка на быка.

Это кажется вопиющим парадоксом: как можно мечтать "побольше образоваться", тянуться к культуре и ненавидеть ее носителей, т.е. интеллигенцию? Но это лишь на первый взгляд парадокс.

Революции делаются городом и для города. Наша пролетарская революция -- авральное воплощение индустриальной утопии. У таких авралов есть одна родовая черта: как только дело переходит от мечтателей к практикам, последние понимают, что в "переходный период" надо чего-то жрать. И потому воплощение любой утопии начиналось с насилия над кормящими, над деревней. Так было во Франции, в Китае, в Корее и в России.

Но деревня начала мстить. Неуловимо, тихой сапой и худшим, что в ней было. Эта месть -- пролетариат: дешевое сельское тягло для заводов и шахт. Выдранные из земли или не прижившиеся на земле, они шли в города, но не успевали вжиться в город, а только развращались им. По сути, это были пришельцы. (Если в какой-нибудь компании вам набьют морду за слово "экзистенция", знайте: это их прямые потомки.) В городе они видели прежде всего море кабаков. И хотя в березовках-ивановках мужики все еще кланялись попу и учителю, деревня была уже готова к этой страшной войне и великой мести городу.

Воинствующий неинтеллигент Василий Иванович как раз из того времени, когда деревня вынашивала месть городу. И нелюбовь Василь Иваныча к интеллигенции нынче вполне понятна: кто будет любить нарцисса? Да к тому же брезгливо взирающего вниз, придумавшего теорию про врожденную лень, глупость и раболепие русского народа.

По-моему, настоящая совесть нации -- это совокупность всех совестливых людей страны. Кстати, Василию Ивановичу Чапаеву -- ни романному, ни анекдотическому, ни реальному -- это чувство не изменяло никогда.

"-- Слышь, Василь Иваныч, а давай беляка первачом напоим, а утром опохмелиться не дадим!
-- Совесть у тебя есть, Петька? Мы что, фашисты, что ли?"