УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МЕДИТАТИВНЫЙ СИНДРОМ

       Начался период длинных зимних вечеров, когда хочется, пристроившись поближе к детям или внукам, посидеть в кресле и погрузиться в сказочный  мир литературы. И чтобы книжки были обязательно с картинками, да с такими завораживающими, как в книжках, которые проиллюстрировал удивительный киевский художник Вячеслав Ерко. И в один из таких вечером я снова и снова листаю «Снежную королеву», «Алису в Стране чудес», «Сказки Туманного Альбиона»…

       Работая в журнале «YOГА», нам удалось побывать в гостях у Вячеслава и взять у него интервью, которое было опубликовано в 14-ом номере журнала.

       Широкая известность пришла к выдающемуся киевскому художнику-иллюстратору Владиславу Ерко после работы над выпущенным издательством «София» в 2002 году «Алхимиком» Пауло Коэльо. Тогда же российское «Книжное обозрение» объявило Ерко лучшим художником-иллюстратором года. Хотя до этого на счету Славы уже было более двух десятков замечательно оформленных книг, в том числе и обложки к произведениям Карлоса Кастанеды, Ричарда Баха. На сегодняшний день вышли гениально проиллюстрированные им книги «Снежная королева», «Сказки Туманного Альбиона», «Гамлет» и др. По мнению Андрея Сидерского, Слава Ерко относится к числу безусловно дзенских киевских персонажей в наиболее полном и гармоничном смысле. Он делает то, что делает, просто потому что делает, он живет так, как живет, просто потому, что он так живет.

      – Слава, мы намерены беседовать с людьми, для которых то, что они делают по жизни, – не просто работа, посредством которой они зарабатывают деньги, а прежде всего – выражение их сущности, творческая реализация по максимуму. Ты первый приходишь на ум… Нигде ничего подобного нет… То, что ты делаешь, представляется нам выходом чего-то такого совершенно глобально грандиозно эпохального. Каждая твоя работа – это Творение с самой большой буквы, какую только можно изобразить. Но происходит все в совершенно обыкновенных условиях – человек просто спокойно делает свое дело. В твоих работах каждый персонаж – живой, обладает своим собственным характером, духом… Даже если этот персонаж – предмет не совсем одушевленный, он все равно живой. За счет чего? Как? Расскажи, как ты работаешь, как ты это делаешь?

     – Когда-то я заинтересовался своим состоянием во время творческого процесса. Я думал, что этот самый творческий процесс всегда должен происходить в каком-то определенном состоянии. Происходить только так, только в таком настроении – и не иначе. Потом я  просто увидел, что лучшие куски нарисованы в абсолютно разных каких-то моих внутренних исторических обстоятельствах – вот здесь я просто психовал три дня, а здесь я был совершенно в бешенстве, – а работы удались. А вот то, что делалось, как мне казалось, в замечательном расположении, светлом таком расположении духа – я думал, что вот просто «прет», и сейчас я такую «нетленку» делаю – через пару дней оказывалось вовсе не таким. Закономерностей – ноль. Пытаться отследить взаимозависимость внутреннего состояния и качества созданного, по крайней мере, у меня – абсолютно бесполезно. Например, раздражительное общение пять минут тому назад с кем-нибудь не обязательно дает отрицательный результат. Не хочу сказать, что я хорошо работаю, только когда нервничаю, но заметил несколько раз, что какие-то очень хорошие куски происходят в каком-то совершенно дискомфортном состоянии.
 
     – Получается, то, что в этот момент чувствует и переживает личность, особого значения не имеет, а важно что-то другое. Возможно, когда ты работаешь, то руками и «чем-то еще» в тебе управляет не личность? Личность может переживать стресс, может не переживать стресс – и это не важно. А твоя работа есть «выход» чего-то, что «мимо личности» – того самого Я, которое есть Я, которое «мимо личности» может действовать совершенно спокойно. И что бы на личностном уровне в голове ни варилось, это не имеет значения?

     – Я думаю, что да. Только мне кажется, что в моем случае как-то еще сложней, но настолько сложней, что я до сих пор, несмотря на все попытки, так и не смог уцепиться хоть за какие-то хвостики, обрывки этих взаимосвязей. Я не сориентировался до сих пор в том, как нужно работать и в каком состоянии. Это каждый раз происходит абсолютно спонтанно – как выстрел. Обычно я очень долго ношусь с какой-нибудь идеей, например, проиллюстрировать поэзию какую-то или что-нибудь еще, неважно, – любую очередную книгу, которая стоит в рабочем графике. Но, вдруг – хлопок, выстрел – и все… В долю секунды я понимаю, как ее надо делать. А до этого были сплошные потемки, жалкие попытки нащупать что-то, перелистывание гор каких-то материалов, шуршание каталогами других художников, поиски того, как это пытался делать или делал кто-то… И тут оказывается: это было не нужно – весь этот «разогрев». Обычно я сам себя загоняю в угол, в этот момент достается всем родным и близким… Ну, не в прямом смысле… Но в такие моменты я вряд ли излучаю благость. Потом все – хлопнуло и поехали. Гораздо хуже, когда хлопнуло… а потом хлопнуло еще раз. Тогда я не знаю, что с этим делать – книжка заканчивается, а оно хлопнуло совершенно в другую сторону, и ты сидишь и думаешь – елки-палки, полгода сидел, морочил себе голову, мне казалось, что делаю что-то приличное, а сейчас я точно знаю, как надо сделать, чтобы было и правда прилично, но как быть со всем тем, что уже сделано?.. Заказчик давно договорился на фабрике о сроках печати, и я ему еще позавчера сказал, что в следующую пятницу сдаю…

     – И твое очередное озарение на уровне просветления его уже не очень сильно устраивает?

     – Оно никого не волнует просто.
 
     –И какой выход в этом случае?

     – Хорошо, если есть время переделать… Если времени нет, я тут же пробую сделать какую-нибудь другую книжку, в которую насильно впихиваю то, что мне хотелось нарисовать. Заказчик удивляется: «Слушай, я как-то не был готов, я думал, что будет вот так, а получилось не так». В этот момент меня не очень интересует соответствие графики материалу. Просто всплыли какие-то фактуры, какие-то пластические решения, образы какие-то… Системы, логики и какого-то здравого смысла здесь, конечно, мало.

 
     – В творческом самовыражении ни логики, ни здравого смысла в принципе быть не может, потому как логика и здравый смысл – это инструменты уровня личности. Мы сначала пришли к такому ненавязчивому заключению, что личность в истинном творчестве не имеет права голоса – она там где-то себе живет, иногда в  холодильник заглядывает, что-то в нем находит и поедает, иногда с близкими общается… А творит что-то «другое в нас». Вот такой вопрос: как технические средства встраиваются в процесс творчества на уровне реализации спонтанного озарения? Когда ты руками делаешь – это одно, а когда ты используешь компьютер – другое… В какой степени он помогает? Может, мешает?

     – Компьютер, во-первых, – это потрясающая мобильность на этапе эскизов. Перемена планов, композиций… Обозначить пятна, цвет, общий замысел гораздо проще в компьютере, чем до бесконечности менять листы и маленькие форматы. Даже не в плане экономии времени и средств, компьютер помогает «поддержать волну» – ты не успеваешь устать, выдохнуться, «остыть».

     – У тебя работы живут своей жизнью. Я не знаю, какие ты считаешь удачными, какие неудачными, но любая работа, которую я видел, излучает. Она перед собой трансформирует пространство. Находясь в пространстве перед этой работой, ты чувствуешь как она меняет его структуру.

     – Я об этом ничего не знаю. Мне просто неведомо, как это работает. Я иначе живу  со своими работами и ничего не знаю об их влиянии, потому что у меня с ними свои счеты. Я их слишком долго вижу и, честно говоря, мало люблю. Я точно к ним никогда не возвращаюсь, а если возвращаюсь, то лишь, когда надо сделать себе больно. Тогда я достаю свои старые книжки: «Сейчас, Славик, мы устроим тебе экзекуцию «… и начинаю делать «надрезы», «прокалывания» и прочее.
 
     – Тоже способ…

     – Я не знаю, насколько это способ, но мне кажется, что лучше так, чем «и вот поэтому я такой успешный художник, успех пришел ко мне тогда-то и тогда-то, добивался успеха я долго». Все в этом духе. Очень странная, нетутошняя, мне кажется, неземная формулировка по отношению к самому себе и, честно говоря, я в таком трансе время от времени бывал.
 
     – Может как раз наоборот – «тутошняя»?

     – Тогда это еще хуже. Я пробую прятаться, где только можно. Прятаться в прежних эпохах, временах, столетиях, прятаться в вымышленных каких-то пространствах, в книгах, в героях, в фильмах, которые я люблю. Мне уже не раз объясняли, как последнему идиоту, практически тыкали меня мордой в успех – вот он лежит вот здесь… И рассказывали, как нужно себя вести, когда и с кем как о ком говорить… Но не получается у меня, ну не могу я говорить без имен, без фамилий, хотя это очень вредно. Я считаю, что нужно называть фамилии, имена… Мне кажется, это то, чего у нас нет. Я все время говорю о критике – о нормальной – опять-таки не для того, чтоб сделать себе больно… Например, если бы кто-то проехался по мне катком тяжелым и сказал бы: «Ерко, ты здесь и здесь сделал нехорошо, это уж совсем попса, а здесь просто десять ложек сахара на маленькую чашечку кофе, а здесь еще что-то» – я был бы рад. Это нужно не только мне, но и заказчику моему – издателю. Сказанное мной не производит никакого впечатления почему-то на издателя, а если кто-то скажет: «Знаете, у Ерко были же приличные работы – эта и вот эта. Но вот та – недодумана, незавершена…» Для меня это важно и, мне кажется, что важно для всех абсолютно. Только это должны быть нормальные высокопрофессиональные критики во всех областях. Как когда-то сидел Набоков на французском канале и рецензировал литературные новинки. Либо он возносил до небес, либо был абсолютно равнодушен, либо перетирал в порошок. Эта была истина в последней инстанции. Все  понимали, что если Набоков сказал то-то и то-то – значит, где-то так оно и есть. А у нас страна, в которой люди, занимающиеся культурой, на самом деле находятся в совершенно другой системе, весьма отдаленной от системы культуры. Почему людей, которые из себя что-то представляют реально, как мощные культурные светила в этой стране, например, Андрей Блудов или великолепный график Маков – их нет? Вместо них на виду – какие-то совершенно другие персонажи…
     Открытым  текстом художники говорят о том, как нужно окучивать олигархов, как нужно нравиться банкирам – технология успеха называется. И решают «что хорошо, что плохо» люди, которые познали всю глубину падения в жизни, а потом вознеслись до головокружительных финансовых вершин. Именно они здесь считаются «истинными ценителями искусства». Может, потому что видели жизнь в каком-то таком разрезе и спектре, который абсолютно недоступен серым хомякам, вроде меня?..
 
     – А как в мире появляется художник?  Может из детства?

     – Я не знаю, откуда они берутся, эти художники. Время формирования зародыша очевидно такое же, как и у всех, а происходит это в три года или в пять лет – не знаю. Просто когда поглощение мира перерастает в попытки как-то рефлексировать, отражать – это, наверное, и является моментом рождения художника. Сначала я лепил, причем, лепил абсолютно какие-то непонятные сооружения. Я строил какие-то «бастилии» для  колорадских жуков, они шевелили усиками из окошек, и меня их грустная судьба завораживала. А рисовать я начал абсолютно банально, как все дети, – машинки, которые потом переросли, естественно, в рыцарей, Чингачгуков и всякую прочую ерунду – абсолютно скучную и неинтересную.  Мне кажется, что я даже не думал интересно лет до 18, может даже попозже.
 
     – А что-то еще в детстве интересовало?

     – Все абсолютно. От микро до макро. Время иначе совершенно двигалось, и ты в этом времени существовал совершенно иначе. Кто-то хорошо сказал о детстве, что это тот единственный колодец, из которого мы пьем всю жизнь. У меня получилось именно так. Может быть поэтому  я очень часто в жанре детской иллюстрации работаю, потому что мне там хорошо. Мне там просто уютно, я там прячусь…

 
     – Почему ты стал иллюстрировать книжки?

     – А у меня другое не получается. Я пытался заниматься живописью, но чувствовал себя абсолютно неуютно. И… сравнение грубое, простите, из области других величин, но – почему Борхес не писал романов, например, а писал коротенькие рассказы?..
 
     – Профессия книжного графика сложна: нужно подстраиваться под требования автора, издателя. Как ты справляешься со всеми этими ограничениями свободы?

     – Это называется рамками жанра. Эти рамки существуют всюду – не только в иллюстрации. Они есть и музыке, и в литературе.
 
     – Может быть, это просто свобода обращения с инструментом? Что, собственно, и есть мастерство?

     – Я не знаю, честно говоря… Недавно читал интервью c Викторией Лукьянец – оперная певица, киевлянка, но поет в Венской опере. Она поет современных композиторов – Шенберга, Берга, других. Там совершенно другая техника – это не итальянское бельканто, школа другая – не Верди, не Пуччини. Там какие-то речитативы, какая-то другая гармония музыкальная, другое пространство. А она не видит проблем. То есть, нет никакого сопротивления материалу. Я грешным делом подумал, что, может, действительно, на каком-то этапе проблем с тем, чтобы принять необходимую технику, становится меньше… Я просто помню, что наибольшая внутренняя революционность присутствовала во мне, когда я меньше всего умел чего-нибудь. Тогда во мне было больше всего максимализма – стремление чего-то рушить, вытереть ноги – ну, ясное дело, о передвижников прежде всего… А потом уж посмотреть – за кого дальше взяться. А сейчас смотрю и думаю – господи, какие она классные! Перов – какой замечательный художник! А Васильев – тоже хорош!..
 
     – А как сейчас – ты работаешь больше в компьютере или руками?..

     – Руками. Просто для того, чтобы жить, выгоднее работать все-таки руками. Файл ты никому не продашь, кроме издателя. А оригинал стоит других денег и доставляет другое удовольствие…
 
     – На самом деле это здорово. Просто в руках еще что-то есть такое, чего лишены работы, сделанные в компьютере.

     – Количество ошибок, которые делают определенное качество… Вот Катя Штанко (киевская художница, прим.ред.) – определила, что качество произведения состоит из суммы ошибок. Компьютер дает возможность бесконечно возвращаться назад. Вот ты почувствовал, что сделал что-то не то – вернулся, исправил – и так до бесконечности. В результате получается выхолощенное идеальное произведение, которое впечатляет, но ничуть не греет. А вот когда ты работаешь руками – ты ошибся, потом пытаешься эту ошибку компенсировать другой ошибкой – и очень часто это получается – в результате жизнь на бумаге происходит…
 
     – Слава, а большие форматы?..

     – К своему стыду должен сказать, что иногда делаю «по просьбам трудящихся» повторы своих иллюстраций в большем формате. Но это нельзя назвать «работой в формате», это все равно иллюстрация. А живопись или серьезная станковая графика… Я себя обманывал много лет тем, что «вот когда я получу какую-то свободу – не знаю, какую, не знаю, на что она будет похожа, уж я займусь офортом, займусь живописью, займусь литографией…»  Теперь свобода есть – я могу себе позволить ничего не делать – на знаю, кому от этого будет хорошо – пару месяцев, полгода… Но при этом я не буду заниматься живописью или станковой графикой. Это точно. Не знаю почему.
 
     – Будешь отдыхать?

     – Нет, я не буду отдыхать, я все равно буду рисовать книжку. Вот есть эта привязка, я понял, что она меня греет – эта привязка к формату, к тексту, к жанру… Ну, вот если любит человек снимать комедии и у него это получается – зачем ему снимать мелодрамы? Я отлично понимаю, что специализация в узком жанре более плодотворна. Нас просто всегда обманывают универсалы. Пикассо, например… Те, кому удавалась и живопись, и графика, и скульптура. Или Чюрленис, который писал музыку и занимался живописью. В качестве «внутренней легенды» мы все тяготеем к универсализму. Нам кажется, что есть что-то постыдное в «узкопрофильной духовности». А я вот с недавних пор вдруг понял, что есть художники, написавшие десятки тысяч работ, а есть художники, написавшие одну или две… И того, кто написал немного, любят, а тому, кто написал массу – отдают дань уважения. За трудолюбие, упорство… Хотя и это – тоже не догма…
 
     – Работая над книгой, необходимо следовать тексту. Образы литературные переводятся в иллюстрацию…

     – Я страшно не люблю экранизацию. Иллюстрирование тоже есть экранизация. По сути я навязываю детям свои образы. Вот если бы ребенок читал сказку без картинок, то увидел бы своего Винни-Пуха, свою Алису, создал бы свою мыслеформу. А так ему навязали нечто и остается надеяться, что сделано это более-менее тактично. В детской книге иллюстрация иногда значит больше, чем текст. Абсолютно убогие сказки, проиллюстрированные классным художником, становятся знаменитыми. Как «Картинки с выставки» Мусоргского… Только там наоборот – там была гениальная музыка, написанная на никому не запомнившиеся картинки какого-то друга композитора. Я точно знаю, что я ничего не знаю, ну абсолютно. Ни за что поручиться не могу, и все происходит так, как происходит. Любые попытки сеять какие-то законы, аксиомы, правила, по-моему, абсолютно глупая трата времени. Я это понял еще со студенческой скамьи, когда один преподаватель говорил одно, а другой совершенно другое, и они никак не пересекались в своем видении одного и того же искусства книжной графики. Почему иллюстрация замечательная, тонкая, хорошо сделанная, профессиональная может оставлять равнодушным, а иллюстрация, состоящая из сплошных ошибок, может запомниться на всю жизнь, быть чудом вообще? Я больше нахожу в жизни противоречий, чем каких-то правил.

     – Был ли такой момент, когда ты почувствовал, что ты художник?

     – Это случилось довольно поздно. Я дожил до десятого класса и абсолютно спокойно относился к будущему своему в образе современного рабочего, который «устало шагает с работы и просто любит жизнь». При этом я много читал и рисовал, у меня были альбомы по искусству. Но серьезные мысли о поступлении в институт меня не посещали. Месяц практики на заводе, где ремонтировали трамваи, все поставил с головы на ноги. Я увидел весь эмоциональный спектр того, что меня ожидает в будущем – от работяги-алкоголика до начальника цеха. И в течение месяца подготовился к вступительным экзаменам… Лет в двадцать пять или чуть-чуть меньше, мне казалось, что я все могу технически. Но не было даже малейшего намека на то, что представляет из себя любой начинающий проклевываться художник – то, что его отличает от других. Такой был нехороший период. Я как-то прибавил технически очень сильно и при этом понимал, что толку от этого – никакого абсолютно. Все не складывается в какой-то танец, в какие-то собственные движения внутренние. Все было на что-то ужасно похоже. Я с огромной легкостью использовал подсмотренные где-то фактуры, но – полное отсутствие собственного лица, собственного самоощущения. А потом появился Бруновский, причем появился очень неожиданно – в виде альбома, изданного словаками. Я этот альбом увидел у главного художника издательства «Молодь» Машкова. Как будто встретил сам себя во сне… Собственничество такое странное – я понимал: вот это – моя работа, и это моя работа, но только не сейчас, а лет через пять-десять. Ощущение того, что кто-то за тебя прожил твою жизнь и успел уже что-то сделать – странное довольно-таки чувство. Пару лет я «купался» в творчестве Бруновского. Я понял с легкостью все его фактуры, движение, пластику… Тогда они оказались моими, и я абсолютно не стесняясь, впускал  Бруновского во все книжки, которые тогда делал. Но это не клептомания в чистом виде была, и не плагиат. Просто технически это было очень похоже на Бруновского. И только через какое-то время на «Гамлете» я начал «вылезать из кожи» Бруновского и стал обрастать какими-то собственными находками. Я понял, что мой рабочий арсенал может быть достаточно самостоятельным для того, чтобы полноценно обращаться с какими-то образами…

     – Если бы ты не был художником, кем бы стал?

     – В детстве я мечтал быть директором мясокомбината. Я очень любил докторскую колбасу. Мне казалось, что это нектар, лучше которого вообще в мире ничего нет. Она всегда быстро заканчивалась. И я мнил себе счастливое будущее: горы докторской колбасы, и я – весь в белом халате – хожу и с двух рук по-македонски надкусываю два батона. А сейчас я вегетарианец.
 
     – А как ты пришел к вегетарианству?

     – Как-то очень просто. У нас зачинщиком оказалась дочка. Она увлеклась востоком, ведической философией… Но это не совсем правда. В последние годы, очевидно, организм уже настолько устал от мяса, что перестал его любить – вот и все. Как-то отпало в одночасье.

     – А какую музыку ты слушаешь?

     – Сейчас – это барочная музыка до Моцарта включительно. Но все меняется. Я, когда работаю, – цепляюсь за звук. Звук рояля на меня сейчас действует очень хорошо. Я могу слушать Гленна Гульда, такой был великий пианист канадский, один из лучших интерпретаторов Баха. Слушаю все подряд. «Хорошо темперированный клавир», «Французские сонаты», «Английские сюиты». Через полгода это заканчивается. И я слушаю что-то другое. Я не делю музыку на жанры. Есть музыка талантливая и бездарная. Она может называться рок или арт-рок или трэш, – она хорошая или плохая. Меня абсолютно не раздражали в детстве ни Клавдия Шульженко, ни Майя Кристалинская, но Высоцкий – это было нечто. Он мне казался неприятным человеком, я не понимал, как можно настолько страшно играть на гитаре. Но мне все говорили, что я дурак и ничего не понимаю – лови энергию, лови эмоцию…

 
     – Просто эта энергия была тебе чужда.

     – Она чужда любому человеку, который не знает русского языка. Если это так, то тогда это уже не музыка.
 
     – Это не музыка и была.

     – Да, это не музыка. В таком случае, не музыка и то, что называется нашим роком отечественным. И Виктор Цой, и все остальное. Это «втор-продукт», «втор-сырье», плохо сыгранное, никому не интересное из стран, породивших энергию рок-музыки.
     Но опять-таки, для меня музыка – это фон, который сопровождает работу. Музыка является для меня таким необходимым атрибутом, с которым я всю жизнь. У меня в работах остаются эти ощущения. Я смотрю на свои старые картинки и я вспоминаю не события, ни лето это было или зима, или что с этим было связано, я вспоминаю музыку.

     – Часто ты делаешь для себя открытия?

     – Да, и чем дальше, тем больше, тем интересней. И то, что они у меня не закончатся, это самое сладенькое: я буду умирать, а еще столько всего останется.

     – А какой-то пример?

     – В 15 лет я знал, что самое крутое – это «Битлз» и «Роллинг Стоунз», а те, кто этого не понимал, это лохи, пролы и, вообще, «быки». А брат и сестра – это те, кто понимали – нас мало, но мы «врубаемся». А потом объем начинает расширяться. Сейчас для меня это закончилось Корелли, Скарлатти, Бахом, Вивальди. Сказал бы мне кто-то в пятнадцать лет, что в сорок семь я буду слушать эту лабуду, этих идиотов в напудренных париках – нудней ничего нет…

     – Что ты больше всего ценишь в людях?

     – Доброту. Больше всего в людях я ценю доброту и страшно люблю добрых людей. Есть такие люди с такой абсолютно животной добротой, с такой хорошей сельской добротой. Не обязательно быть сельским жителем. Нет негативного восприятия мира вообще. Есть люди добрые, делающие важные добрые дела, но которые при этом отхлопают тебя по попе или поставят в угол, или укажут тебе твое место. Это тоже очень хорошо, но из детства осталась любовь к безукоризненно добрым людям. Есть такие люди в пространстве - и я этому очень рад. Потому что я, очевидно, не очень добрый человек.
 
     – Как ты борешься со своими недостатками?

     – Вот тут нужны люди, которые бы тебе очень добрым, но обязательно болезненным образом давали почувствовать эти недостатки. Света, супруга моя, каким-то образом может разбудить чувство во мне, будто я наступил на маленького бедного ежика, например. Мой большой недостаток – это такой какой-то идиотский чрезмерный критицизм. Сейчас его чуть меньше стало… Я критиковал вообще все и всех, разбирая их на запчасти. И это был какой-то кошмар. Мне очень нравилась фраза Хемингуэя: «Оценивая лошадь, полк или хорошего писателя, я говорю об их недостатках, а то что они хорошие – это само собой разумеется, иначе вообще не стоит обращать на них внимания». Что-то в таком духе. А потом я познакомился с человеком, у которого это было десятикратно более развито, чем у меня. И вот тогда я  понял, каким выгляжу придурком. Важно все-таки,  когда тебя периодически тычут мордой в то, чего ты наделал по отношению к другим людям. Ну не оставляют безнаказанными какие-то твои высказывания и мысли, но делают это с какой-то добротой, с какой-то симпатией к тебе, с любовью. Не знаю, лечусь ли я, но во всяком случае, я не прогрессирую в этом своем дурацком критиканстве. Оно абсолютно бесполезно.
 
     – Часто ли тебе приходится думать о деньгах? Как уживаются творческий процесс с зарабатыванием денег?

     – Интересная тема. Есть несколько таких забавных для меня примеров моего собственного отношения к деньгам. У меня был период, когда я записывал свои гонорары в альбомчик: от кого, когда и сколько получил. В течение пяти лет итоговая за год оказывалась примерно одинаковой. А потом я перестал это делать. И очень удивился. Каким-то образом написанная формула является твоей задачей на следующий год или на ближайшее будущее. Когда я перестал это делать, итоговая цифра изменилась. Второе – у меня появилась абсолютно железная уверенность, что без денег я не останусь. С голоду не умру так или иначе. В те моменты, когда у меня заканчиваются последние копейки, обязательно появляется кто-то с деньгами и приносит мне необходимую сумму…

 
     – Можешь рассказать, как возникают идеи?

     – Съездили мы как-то с Малковичем (издатель, прим.ред) в Нижний Березив – на его родину в Карпаты. Неделю лазили по окрестным горам, общались с местным населением – замечательно провели время. Там ничего такого не произошло. Щелкнуло – вдруг – на обратном пути. Мы едем в машине, Малкович обычно слушает классику – Моцарта, или Баха, и это так хорошо ложится на дорогу. И… чередой сменяющиеся в течение нескольких секунд какие-то пейзажи, прощелкали в голове – это даже не серия, это потенциальная возможность моего движения в каком-то творческом направлении на последующие десять лет. Какие-то романтические сюжеты – романтические в смысле изобразительных средств, это, скорее всего, как-то соотносится с девятнадцатым веком по состоянию – с Каспаром Давидом Фридрихом или с прерафаэлитами пейзажными – что-то нордическое такое. Человек и дорога, человек и пейзаж, человек и перелесок, человек  и гора…, ребенок…, дерево… – не знаю, мне это тяжело впихнуть в слова.
 
     – А в книжки?

     – Посмотрим… От меня ждут уже откатанного чего-то, уже давно «пристрелянного». Это как на концертах джазовой музыки, как только кто-то начинает играть какой-то узнаваемый джазовый стандарт, публика сразу взрывается аплодисментами. Они еще не знают – хорошо ли сыграют, будет ли это новое прочтение, будет ли это интересно и стоило ли это играть вообще в контексте этой программы. Но все равно, когда слышат узнаваемые вещи, сразу у всех поднимается настроение. Я не говорю о том, что это плохо… Просто так есть.
 
     – Существует ли художник, чьи работы тебе безусловно нравятся?

     – Фотограф Сара Мун. То, что она делает, будет воспринято большинством с умилением. Как минимум, так ее воспринимает масса киевских профессиональных фотографов, я несколько раз уже слышал. У нее нерезкие фотографии. Я понимаю, что резкость – это такой правильный советский стандарт, но у Сары другая задача, у нее очень поэтическая фотография. Она начала с моды, снимала моду в начале 70-х годов, а потом переключилась на творческую фотографию. Она совершенно нетусовочная, ее практически нигде нет. Всплывает с каким-то очередным своим каталогом или с выставкой, на которой ее тоже нет – она отсутствует на открытии собственных выставок. А потом опять исчезает на некоторое время. Фотографии, снятые карданной камерой на большой формат, на стеклянной пластине, все печатается вручную. Повторить одну и ту же фотографию принципиально невозможно.
 
     – Можешь ли ты дать определение искусству? В одном из интервью ты сказал, что искусство – это физиология.

     – Физиология… Попытайтесь объяснить почему ласточка летает так, а голубь или воробей – иначе. То же самое с художниками: пластика, линия, цвет – все это вещи, которые происходят из группы крови, из каких-то химических формул, комбинации ДНК, вообще непонятно из чего. Нет, определение искусству не может дать ни один нормальный человек…