Немец

Егор никогда не мог осознать, что происходит в его голове. Пытаясь хоть как-то понять, откуда приходят эти красочные и невероятно реалистичные сны, он интересовался соответствующей информацией в книгах, медицинских журналах и просто в частных беседах со сведущими товарищами. В конце концов, так и не разобравшись в сути проблемы, он для себя решил, что это дар свыше, особо на эту тему не распространялся и просто привык.
Началось всё это лет десять тому назад, когда находившись на судовой практике ещё курсантом мореходки предпоследнего курса, здорово шмякнулся головой о какую-то железяку во время шторма. Судовой врач зашил рану весьма профессионально, последствия сотрясения со временем прошли и даже периодические головные боли на смену погоды практически прекратились, но взамен появились очень яркие сновидения, которых Егор поначалу даже испугался. Ему не просто снился яркий сон, как многим в его возрасте в период активного взросления, нет, он реально жил во сне, пребывая в разных эпохах и ситуациях. Иногда, уже в реальной жизни при вполне обычных обстоятельствах Егор ловил себя на мысли, что всё происходящее с ним уже было и закончится вполне определённо, о чём он точно знает. Со временем он окончательно свыкся со своим травматически обретённым даром и даже частенько подшучивал над собой, как в старом медицинском анекдоте, в котором к старому доктору на приём пришёл пациент, со звенящими при ходьбе гениталиями.
- Ну что, доктор, я феномен? - поинтересовался после осмотра больной.
- Точно сказать не могу, уважаемый, но пока со всей определенностью, очевидно, что вы ярко выраженный мудозвон.
Но в этом сне случилось просто невообразимое...

Идёт третий год войны. Поздняя осень, почти зима. Ночные заморозки загоняют в любые щели, где есть хоть малейшая иллюзия тепла. Холодно, просто безумно холодно.
Меня зовут Курт. Курт Кунц. Я простой солдат авторемонтного подразделения. На войне я с сорок первого года, а до того я жил в Бремерхаффене, где мы с отцом и младшим братом Йоганом держали авторемонтную мастерскую. Четвёртый день мы с моим приятелем Гюнтером бредём по этому жуткому русскому лесу, бросаясь на землю и затаиваясь от малейшего шороха. Несколько дней назад наши мастерские с ходу атаковали русские танки, превратив до того образцовое хозяйство, где мы ремонтировали грузовики, в кровавое месиво из кусков металла, дерева и останков людей. Не знаю, остался ли кто-нибудь из наших солдат в живых, но русским было не до пленных. Мы с Гюнтером чудом добежали до леса, где с тех пор бредём на запад к линии фронта, на гул орудийных разрывов. Ни еды, ни оружия у нас нет. У Гюнтера в ноге застрял осколок, который доставляет ему невероятные мучения при ходьбе, но мы упорно идём на грохот орудийных разрывов. Там наши, они помогут.
Под ногами хрустит пожухлая трава, прихваченная ночным морозцем. Все эти дни мы ничего не ели, за исключением промёрзших грибов и ягод, за которыми всё труднее и труднее нагибаться. Лес постепенно редеет. Мы бредём по территории, сплошь изрытой миномётными воронками. Тихо, только хруст травы под ногами, да скрип лиственниц и сосен, мерно раскачивающихся на ветру.
И вдруг перед глазами, как из-под земли, возникают горы, просто чудовищные горы трупов, как-будто миномётным огнём накрыло целый батальон, если не больше. Животный ужас как волной накрывает нас! До корней волос, до костей, до пустых желудков! Паника, страх, смерть! И некуда бежать, трупы, трупы повсюду!

Постепенно мы приходим в себя. К чему бояться мёртвых, живые страшнее. И эти живые нас не пощадят.
- Курт, может, поищем что-нибудь съестное?- голос Гюнтера хриплый и еле слышный.
Мы начинаем переворачивать замёрзшие трупы, залезаем в карманы, ранцы, жестяные коробки для противогазов. Нашли несколько галет, пару кусков сахара, пол плитки шоколада и три сигареты. Не густо, видно туго пришлось нашим бывшим сослуживцам. Мы так устали, что даже не смогли стащить шинель с какого-то ефрейтора, сплошь пробитую осколками. Совсем обессилив, мы перестали обращать внимание на человеческие останки, оторванные руки и ноги, вспоротые осколками животы. Услышав за спиной кряхтение Гюнтера, я повернул голову и увидел, что тот с усилием пытается разжать скованную морозом и предсмертной судорогой руку здоровенного фельдфебеля с зажатым в ней чёрным «Люгером». У убитого осколком было снесено пол головы, но Гюнтер как-будто этого не замечал.
- Гюнтер, зачем? Ты сам-то еле ноги волочишь, а тут ещё такая тяжесть! - от голода и усталости я не узнавал свой голос. Гюнтер с усилием закончил начатое и с тяжким вздохом откинулся на пожухлую траву, тяжело дыша.
- Ну как же без оружия, а вдруг партизаны? - прохрипел он в ответ и заклокотал жутким лёгочным смехом от своей шутки.

К вечеру мы нашли некоторое подобие укрытия, сделанное в воронке и обставленное по краям ящиками с песком. Сверху жилище было затянуто дырявым куском брезента, но это всё-таки было, какое ни есть укрытие. Мы разожгли небольшой костёр и вскипятили немного воды в каске. Вода пахла толом и кровью, но мы всё-таки растворили в ней остатки шоколада и с наслаждением выпили эту бурую жидкость с крохами галет. Разомлев у огня, мы уснули. Сил бояться уже не было.
Проснулись мы от холода и скрипа сосен. Дул сильный ветер, неся с собою мокрую ледяную крошку. Мы решили задержаться в нашей палатке, что бы восстановить силы перед броском, как нам казалось, последним, к линии фронта. Гюнтер решил перевязать раненную ногу. Он оторвал нижнюю часть исподней рубашки, по грязно - белой полоске ползали вши. Рана гноилась и жутко воняла, но ничего, кроме куска тряпки и грязной, но горячей воды у нас не было. Ещё день - два и гангрена, - подумал я. В лучшем случае ногу отрежут, если дойдём. - Да, именно в лучшем, потому как, для него всё кончится.
Гюнтер уснул, а я достал из внутреннего кармана свой блокнот, в котором делал записи и технические рисунки при ремонте машин и огрызок карандаша. Я давно хотел написать письмо своей невесте, Грете Меллер, которая осталась дома. Хотя вряд ли это письмо найдёт адресата. Грета, скорее всего, работает в каком-нибудь госпитале. Она ведь хорошая медсестра и её вряд ли оставят в тылу. Да и писать я стал лишь потому, что надежда выбраться из этого проклятого леса таяла с каждой минутой.
Милая, дорогая моя Грета!
Тяжело сознавать, что ты никогда не получишь это письмо. Но всё-таки оно - моя последняя надежда. Мы вряд ли выберемся, но я надеюсь, что у тебя будет всё в порядке, и ты переживёшь это ужасное время. Помнишь, перед отправкой на фронт я подарил тебе маленький подарок на память? Ты не могла забыть, ну, вспоминай! Это маленькая фарфоровая статуэтка пастушка, который играет на дудочке своей любимой девушке. Главный подарок внутри. Там золотое кольцо с красным камешком, которое я хотел подарить тебе на нашу помолвку, но не успел. Найди его, пусть у тебя обо мне останется добрая память.
Любящий тебя навеки. Курт.
Ноябрь или уже декабрь 1944 год.
Я читал это письмо глазами простого немецкого солдата и в памяти всплывали узкие тихие улочки, кирха, жёлтые и серые одноэтажные домики с крохотными палисадниками у входных дверей. Кованый фонарь у входа в домик Греты, который я сам сделал и подарил ей на Рождество, и старую дубовую скамью, на которой так любила сидеть её мать в погожий денёк. Как-то вечером, сидя у дома Греты, я вырезал на спинке скамьи наши имена и сердце между ними, что, конечно, на следующий день увидела её матушка. Ох, и попало мне от неё! Всё это я видел так отчётливо, как наяву, и только слёзы текли из глаз.
Со стоном очнулся Гюнтер. Нога его совсем распухла. Ночью ударил мороз. Мы с трудом выбрались из нашего убежища. Волоча ноги и путаясь в промёрзшей от мороза траве, мы двинулись дальше, на запад. Примерно через два часа мы вышли на опушку леса, метрах в ста от дороги, по которой нескончаемым потоком, так же, как и мы, на запад, двигались русские танки, автомашины с пушками, колонны пехоты и эти страшные ракетные миномёты, которые наши солдаты прозвали «Сталинский орган». Мы стояли не таясь, на страх уже не оставалось никаких сил, и никому не было до нас ровным счётом никакого дела. Нас просто не было на этой земле!

Я помог Гюнтеру присесть у ближайшей сосны, и опереться на неё спиной. Сам сел рядом. Кажется, мы отморозили всё что можно, тело ломило и болело нестерпимо!
- Всё, Гюнтер, пришли! Нам никогда не перейти эту чёртову дорогу. Может, сдадимся? Хотя вряд ли они нас и заметят, просто переедут, размажут танком по дороге и всё. Мало ли немцев бродит сейчас по лесам? Товарищ Мороз доделает за них своё дело! А русским сейчас не до пленных. Такие вот дела, друг!
Они сидели и сидели, прислонившись к мёрзлому сосновому стволу, и, кажется, что дерево вытягивало из них последнее тепло и вместе с ним последние капли жизни.
Неожиданно громко, как треснувшая под невыносимым грузом ветвь дерева, грохнул выстрел. Курт даже не обернулся, он знал, что увидит. Да, неспроста Гюнтер из последних сил тащил этот проклятый пистолет. Он нашёл для себя выход. Мне надо дотянуться до «Люгера». Очень надо! Это и мой выход. Вот только посижу, отдохну, и дотянусь. И конец мучениям!


Егор не торопясь шёл по узкой улочке портового немецкого городка Бремерхаффен, в доках которого стоял учебный парусник, на котором он второй год работал механиком. Парусник вчера пришёл из Англии с этапа регаты «Катти Сарк» с курсантами высшей мореходки и туристами из разных стран, увлечёнными гонками больших парусников, на борту. Вечером будет праздник по поводу победы в гонке, после чего ожидалась кратковременная стоянка парусника перед переходом в голландский город Гронингем. Егор сходил в торговый центр «Карштадт», купил себе куртку и всякого по мелочи и довольный возвращался на судно. Сам того не замечая, он шёл по старой части города в направлении доков, рассматривая по пути уютные домики с ухоженными палисадниками у входа. Время как - будто остановилось. Егор любил ходить пешком по старинным городам. Надо сказать, что Германию он любил более других европейских стран. Он всегда любил уходить в рейс и возвращаться домой. Жить в других местах, кроме р одного Питера он и не думал, но, странное дело, в Германии он чувствовал себя очень комфортно. Вдруг на него нахлынуло внезапное чувство, словно он уже был здесь, определённо был. Он помнил это место, этот дом напротив старой кирхи, и даже этот летний воздух был ему знаком. Периодически ощущение чувства дежавю посещало его, но сейчас было что-то другое, очень важное и он вспомнил свой сон, яркий и страшный, который, не смотря на прошедшие почти два года, он помнил до мельчайших подробностей. Словно это был и не сон вовсе, а очень важная часть его жизни. В небольшом садике напротив он заметил высокую пожилую женщину, которая с присущей немцам аккуратностью подрезала садовыми ножницами розовый куст. Егора как магнитом внезапно потянуло к невысокой кованой решетке, за которой работала женщина.
- Простите, пожалуйста! Вы говорите по-английски? - более-менее свободно Егор говорил только на английском в силу специфики профессии.
Женщина обернулась и удивлённо посмотрела на Егора.
- Да, немного говорю, но чем я могу вам помочь?
- Видите ли, только не удивляйтесь, пожалуйста, но мой вопрос покажется вам странным. Я механик с русского учебного парусника. Я ищу Грету Меллер. Возможно, она жила здесь.
- Не утруждайте себя английским языком, молодой человек, - неожиданно для Егора ответила женщина на приличном и правильном русском языке с едва заметным акцентом. - Мне будет очень приятно поговорить с носителем языка, который я, между прочим, большую часть своей сознательной жизни преподавала в университете. Очень давно, почти шестьдесят лет тому назад, Гретой Меллер была я. Ну а сейчас, профессор Грета Бауман к вашим услугам. Так о чём вы хотели спросить меня?- женщина жестом пригласила Егора присесть на старую деревянную скамью с выщербленными серыми досками, которая очень гармонично смотрелась в тени розовых кустов
- Только, прошу вас, не удивляйтесь тому, что я расскажу вам, и каким бы странным не показался вам мой рассказ, не спешите звонить в полицию. Знакомо ли вам имя Курт Кунц? - Егор пересказал свой сон со всеми, даже самыми мелкими подробностями, которые он помнил. Егор рассказал и о кованом фонаре над входом, и о надписи на старой скамейке, и о статуэтке пастушка. Он говорил Грете про запахи того леса, по которому брёл Курт со своим раненным другом. Егор слово в слово передал ей содержание письма, как будто сон этот приснился ему только вчера, и только вчера сидел он под дырявым куском брезента над воронкой, и писал грязными руками короткое письмо любимой девушке у затухающего костерка. Последнее письмо в его так нелепо кончающейся жизни.
Фрау Грета сидела молча, с прямой спиной, и смотрела куда-то в даль выцветшими глазами из которых текли слёзы. Она ни разу не прервала рассказ гостя.
- Фрау Грета, только не сочтите меня сумасшедшим, но ноги сами привели меня сюда. В это трудно поверить, но я рассказал вам всё как есть и мне более ничего не надо, - Егор почувствовал такое облегчение, словно с плеч его свалилась тяжкая ноша, которая давила и гнула его много лет. Он чувствовал себя почтальоном, доставившим, наконец, затерявшееся письмо.
Вместо ответа пожилая женщина чуть подвинулась на скамье, и Егор увидел на выщербленной годами посеревшей доске выцарапанную ножом еле заметную надпись: Курт Грета и сердце между именами.

Они пили кофе на уютной кухне фрау Греты и она рассказывала ему о своей жизни. Когда женщина начинала волноваться, акцент становился чуть заметнее.
Она рассказала о том, как работала медсестрой в госпитале в маленьком городке в двухстах километрах от Берлина, как пришли наступающие русские войска и они прятались, потому что очень боялись быть изнасилованными. Как их нашли в подвале русские солдаты-сапёры и не стали их насиловать, а просто накормили и отвели в баню при госпитале. А потом она помогала русским врачам лечить уже наших солдат.
Спустя две недели в доме, где она жила вместе с подругой остановился на постой молодой русский офицер - танкист, который командовал подразделением, солдаты которого ремонтировали танки. Он хорошо говорил на немецком языке и вскоре они подружились и, позже, сблизились. Он стал её первым мужчиной. Танкист учил её русскому языку, рассказывал о русских писателях. Он много говорил об истории России, на которую такое большое влияние оказали немецкие переселенцы. Вскоре война закончилась, а ещё через пол года его отозвали, и он вернулся в Россию, а Грета вернулась в родной дом и у неё родился сын Петер. Мать Греты ни о чём её не расспрашивала, она помогала дочери с воспитанием сына, что позволило молодой женщине окончить университет, стать переводчиком, а со временем довольно известным в Германии славянистом и специалистом по русской поэзии «серебряного века».
Грета вышла замуж за военного врача, который вернулся из плена в России. Родилась дочь, которая, как и её старший сын, Петер, стала врачом.
Так и прошла жизнь, ровно, без особых потрясений, если не думать об ужасах прошедшей войны.
- А Курт - это моя первая любовь, а она, как известно, не забывается, - женщина резко встала, словно вспомнила о чём - то важном и ушла в дальние комнаты дома. Через минуту вернулась и поставила на стол перед Егором изящную фарфоровую статуэтку. Пастушок играл на дудочке прекрасной молодой девушке. Некоторое время фрау Грета и Егор сидели молча и смотрели на стоящую на столе безделицу. Потом Егор с позволения женщины взял статуэтку , перевернув, на её донышке обнаружил круглую наклейку с именем изготовителя. Подцепив наклейку кончиком ножа, он увидел аккуратно заделанное гипсом отверстие. Небольшое усилие, и гипсовая пробка раскрошилась под лезвием. Из отверстия в донышке статуэтки выпало тонкое золотое кольцо с маленьким ярко-красным рубином и записка. Фрау Грета одела кольцо на конец указательного пальца и развернула записку. Там было всего три слова: Моей любимой Грете. Пожилая женщина смотрела куда-то за окно, туда, где у причала стоял русский парусник, медленно крутил а кольцо на указательном пальце и тихо плакала.
- Я должен возвращаться на судно, засиделись мы с вами, - тихо сказал Егор и поднялся из-за стола. - Вот мой адрес и телефон. Через месяц мы вернёмся в Санкт-Петербург.
- Я обязательно позвоню вам, мой дорогой мореход. Я часто бываю в Петербурге, это мой самый любимый город в России.
Егор вышел за дверь, оставив Грету наедине с её памятью и молодым солдатом, замёрзшим где-то в бескрайних российских лесах, который так её любил.

Курт сидел, привалившись спиной к холодному стволу дерева. Мысль о том, что надо дотянуться до пистолета отходила всё дальше и дальше, пока совсем не затерялась в закоулках засыпающего мозга. Он сидел, спрятав руки под полы заиндевевшей шинели, и ему было хорошо, совсем не холодно и никуда не хотелось идти. Он как-будто со стороны смотрел на маленького, небритого и грязного солдата, сидевшего на мёрзлой земле, и только едва заметная улыбка на синеющих губах говорила, что он уже совсем скоро будет дома.