"…пройти "ельцинскими маршрутами" может сегодня каждый желающий…" Наехала на завязь колесница. Так не годится. Фарта лёгкий фаэтон, обрызгав грязью жизни фон, стремится к фарсу без оглядки. Нельзя с живыми в "непонятки". Руководящий Фанфарон, взяв упряжи поводья в руки и натянув в натяг узду, пашет жизни борозду… Ага, туда… Откуда жизнь произошла… Откуда мы и весь народ, который всё-таки живёт.

Жизнь серая ложиться на асфальт туманным пеплом в квадратики, расчерченные мелом, где детство босоногое по лужам промчалось возмужалой стужей в дряхлеющую старость. Осталась малость. Этакая пряность… Какая гадость! А где же радость?

Мелодия высоких гор… звонкое эхо. Лесов разноголосый перебор… людское эго. Эгоцентризм и эгоизм - родные братья. Природа - сватья. Белая судьба - невеста. И люди… люди… Повсеместно. Живут люди в проблеме. А без проблем никак. С рожденья это в людях. У каждого свой страх (и риск). Среди людей на людях, в гостиной и в людской: "Ба! Какие люди!" - молвит род людской. Людишки, людоеды и из народа люд не по-людски, наверно, среди людей живут…

Живут же люди! Ну и пусть себе живут. Они ведь тоже люди. Пожили те, теперь другие поживут. А завтра будет то, что будет…

Пёк пироги уволенный сапожник, а сапоги тачал пирожник. Отрывались у прохожих каблуки и подмётки грызли "вахлаки". Государством правила кухарка, у портного оторвалась латка. Лишь одна торговая палатка жила сладко…

Осень уже на этаже где-то. И не вернуть, не обмануть лето. Что суждено, не обошло. Рядом. Смотрится жизнь на полпути взлётом и спадом. Из глубины, без крутизны, а это значит, жизнь так жила, чтоб ты так жил… Жизнь не дурачит. Две стороны, как не крути… Факт этот признан. Чтобы дойти, надо пройти… жизнью по жизни.

"Хорошо не жили - нечего и начинать!" Как это понимать? Мы сами по себе не начинали. Нас зачинали, вонзив в трепещущую плоть несгибаемый "ломоть". Две плоти! От плоти - плоть и кровь. И кровь за кровь… и, по-людски, замешано всё на крови. Вот и живём в миру людском. Зачали так. Так и живём…

К международному сионизму, как и антисемитизму, Дворецкий претензий не имел. Получив пожизненно пятую графу, семитский внешний вид и классификацию "ассимилированный", что гармонично ассоциировалось с "кастрированный, репрессированный", он унаследовал от вечно гонимого племени неплохие мозги. Всеобщая любовь и интимная ненависть коренных популяций по месту проживания прилагалась к наследству маленьким довесочком, как "само собой разумеется". Это неотъемлемое и единственное наследие компактно улеглось в полученное при регистрации отчество, которое Иудыч с гордостью пронёс через все перипетии судьбы, не потеряв, не предав и не изменив оное. Врождённый (усвоенный с рождения) родной язык - чиста-а-а-а русский - дал ему возможность затеряться среди русскоязычного большинства, не привлекая особого внимания в межличностном общении, а приобретенный впоследствии матерный в какой-то мере делал "своим". Заполняя анкеты, он чистосердечно каялся по всем пунктам рентгеноскопии эволюционирующей биографии, но в конце каждой жизнерадостно приписывал: "Обрезан не был!" - что безжалостно вычёркивалось однобокой советской цензурой.

Вследствие локальных довоенных погромов и международного геноцида Второй Мировой по отношению к избранному народу, неизменного недопонимания исторической миссии этого народа международным сообществом, родители Иудыча решили оградить своего первенца от многовековой еврейской традиции, пустив на самотёк улиц и доверив воспитание гражданина "счастливого будущего" советским дошкольным и школьным учреждениям.

Не обращая внимания на отдельных индивидуумов, общеобразовательная индустрия "того времени" массово ковала новую формацию "советский народ", который должен был жить при Коммунизме и отдельные индивидуумы имели шанс. Каждый свой. Прогрессивная молодёжь "того времени" (до того и вместо того) закладывала первые кирпичи в фундамент Новой Эксклюзивной Перестройки (НЭП). Трудящаяся и временно учащаяся молодёжь оттягивалась в студенческих стройотрядах, на танцевальных тусовках и других потасовках, бездумно растрачивая молодость, а патриотическая молодёжь укрепляла обороноспособность страны.

Имея неопределённый характер при определённом складе ума, Иудыч характеризовался пионерской дружиной и далее комсомольской организацией, как нехарактерный герой своего времени. Семя, плодотворно инвестированное отцом, вылилось сплошным клубком противоречий антитезы в его внутреннее "Я". Обстоятельность и ветреность, злая ирония и простодушная весёлость, деловая аккуратность и разгильдяйская бесшабашность цементировались абсолютной искренностью и высоких дум стремленьем. Нагромождение морально-деловых качеств позволило ему успешно завершить среднее образование и получить аттестат зрелости с пятёркой по математике, четвёркой по поведению и остальными "удовлетворительно".

Не имея ни малейшего представления о благорасположении Всевышнего к избранному ИМ народу, Иван Иудович Дворецкий рос недорослем, в смысле обыкновенным Ванькой-безбожником (атеистом), не достигшим ещё совершеннолетия и не поступившим на государственную службу. Под неусыпным контролем педологического совета и радетельского комитета Дворецкий легко усваивал общеобразовательный материал средненькой программы народного образования и удерживал его до очередной перемены.

Отличник с первого по четвёртый класс, Иван отличался и в шести последующих, сделав для себя жизненно важный вывод: "На школу надейся, дураком помрёшь". С первого сентября пятого учебного года и по самый июнь выпускного, он выборочно впитывал накопленные человечеством знания в объёме средней школы, просеянные через сито собственного восприятия. Посев вольготно размещался на страницах общей тетради в коленкоровом переплёте, заткнутой под настоящий кожаный ремень брюк мужского покроя, навечно сменивших короткие штанишки и фиолетовые шаровары с начёсом.

Дополняли развитие ребёнка внешкольные игры. Патриотические в штендера-пендера, "Чапаева", жмурки, салки-догонялки исподволь перерастали в более агрессивные казаки-разбойники, зарницы, "…пионер, пионер, дай комсомольца" и закончились заборами виноградников, баштанов, садов и огородов, которые он успешно преодолевал со сверстниками в поисках фруктозы, глюкозы и адреналина. Интеллектуально-развивающие игры Ваньки, в основном карточные, по мере развития умственных способностей владельца постепенно усложнялись от "Дурака" до "Кинга" и остановились на "Преферансе".

Много чего мать и не рассказывала, но он уже сам помнил. Помнил страшную тёмную ночь с оглушительными раскатами и горящими молниями, исхлёстанное дождевыми струями оконное стекло и сквозь него мокрое небритое лицо вернувшегося отца в синей безрукавке с белыми меридианами полосок, помнил и непонятно пролитые в ту ночь материнские слёзы. Помнил двор, детский сад, школу... Детский сад смутно. Школу эпизодически, всё больше коридор и не легитимную курилку в туалете для мальчиков, а вот двор… Сейчас таких не делают. Двор отложился в памяти, запал в душу и, сочась саднящей раной ностальгии, периодически всплывал в самых непредвиденных местах многоквартирной жизни Дворецкого.

Коммунальная модель общественного проживания, случайно изобретённая пролетарской ненавистью к низринутой буржуазии, являла собой всплеск человеческого разума и совершенства, но современники, не оценив общинного жизнеустройства по достоинству, за пару десятилетий Хрущово-Брежневской эпохи свели завоевания на нет, оставив очаговые рудименты. Расфасованное по клеточным хрущобам население год за годом теряло чувство локтя, товарищества, братства, что и привело впоследствии к развалу старой и внедрению новой антижилищной реформы, поставив разобщённых жильцов рак… простите, постфактум.

Национализированные Октябрьской Революцией коммунальные дворики, как и коммунальные квартиры, со стоном и скрипом, всеми правдами и неправдами послевоенных преобразований возвращались во владения единоличных хозяев, возрождая дворянство, в смысле: "Осторожно! Злая собака!" - и частную недвижимость, в смысле: "А куда вы на хрен денетесь?" - сохранив тепло семейного очага "расселённых", лёгкий аромат коптящих керогазов и стойкий запах общественной уборной.

Вместившие, вырастившие и воспитавшие не одно поколение рабочих, учёных, инженеров, артистов и может быть даже отчасти партийных работников (не имеет значения какой партии) и бизнесменов (какая разница какой экономики) они постепенно отмирали, унося с собой жизненно важную суть буквосочетания "соседи", воспетого великими классиками на уроках русского языка и литературы: "Здесь будет город заложен назло надменному соседу… И соседям то и дело наносил обиды смело… (Пушкин). Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку и не давал ему ни отдыху, ни сроку… И с той поры к соседу ни ногой… (Крылов)". По соседству с классическими соседями особую нишу занимали соседи дворовые. Такие разные и такие одинаковые. У каждого свои и неповторимые…

Но заботой охватили не всех. Неохваченные Люди стояли в очереди, точнее лежали объёмными пыльными папками списков тупо и остро нуждающихся. После Победы, несмотря на разрушительные действия немецкой и советской авиации и артиллерии, многие квадратные метры полезной жилой площади остались пустовать, что позволило, перераспределив, разгрузить пыльную очередь. Незначительно.

Жилищно-коммунальная значительность актуальна и поныне. Дважды отвоёванная у кровожадного империализма страна капитулировала, безропотно отдав аннексии и контрибуции лицедеям политического шоу, одержавшим победу в инсценированном путче, а вот очередь на жильё воистину непобедима.

Матери Дворецкого фортуна улыбнулась, вычеркнув её из списков очередников. Демобилизовавшись, младший сержант Полина Петровна Шейнкер вернулась с должности медицинской сестры фронтового госпиталя на должность главного бухгалтера главного почтамта, которую занимала и до войны, получая ко всем революционным праздникам благодарности и грамоты. За проявленное усердие в работе, мужество и героизм в госпитале, её наградили ордером с подселением в том самом дворике, жильцы которого неустанно и продолжительно боролись за звание "дома коммунистического быта и образцового порядка". За что боролись на то и напоролись. Но не в этом суть.

Главбух главпочтамта по объективным причинам была старой девой и уютно коротала с подселённой разведёнкой Сонькой, фронтовой подругой, долгие зимние вечера у печного отопления, напевая со стародевичьей грустью: "…на поленьях смола, как слеза…" пока, по наводке фронтового товарища, не появился старший Дворецкий.

Юрий Александрович Дворецкий, потеряв первую жену и ребёнка на оккупированной территории Бабьего Яра, возвращался в звании лейтенанта Советской Армии на Родину из Польши, освобождённой при его участии от фашистского ига. Возвращался перекладными товарняками, отстав от литерного воинского эшелона по уважительной причине (панове добже провожали, да и панна Язя… замешкался). Установив коммунистический порядок в братской республике, и списавшись после трёх ранений с действующей армии подчистую, он трезво ехал в мирную жизнь и светлое будущее вдвоём с немецко-фашистским осколком разорвавшейся мины, который расположился в пояснице и мирно сосуществовал с остальными внутренностями. Залётный был определён отечественной хирургией как не извлекаемый и оставлен пожизненно по месту попадания. По пути следования к ним подсел третий, компанейский мужичонка, и предложил выпить за Победу, за Родину, за Сталина…