Вырезка. Максим Горький «Жизнь Матвея Кожемякина».
Но всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев
к женщине, оно с печальной ясностью обличало в тёмных душах людей
присутствие чего-то страшного, что - он чувствовал - незаметно
прилеплялось и к его душе грязным, ядовитым пятном, вызывая
соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение в
теле. Наблюдая за играми молодёжи в поле, около монастырской ограды, он
видел, что даже подростки любят обижать девиц: щиплют их, колотят,
бросают в косы репьи; во время игры в горелки стараются загнать девиц к
самой ограде, где густо и высоко разрослась крапива, и там повалить их
в жгучую заросль. Слёзы обиженных девушек почти всегда вызывали
довольные усмешки парней, и во всех играх ясно сквозило желание
причинить боль, грубо подчеркнуть превосходство мужской силы.
Последнее особенно резко бросалось в глаза. Кожемякин
сначала оправдывал дикие выходки окуровских женихов. Видя, как они
петухами ходят около девиц, плюют на подолы им скорлупою семян и орехов,
как толкаются локтями, стараясь задеть по грудям, Матвей, внутренно
усмехаясь, не без зависти думал: "Это они развязность свою
показывают..."
Женщины с великою страстью, с поражающим и словно
больным озлоблением ссорились между собою: сёстры, невестки, соседки;
свекрови колотили снох, матери - дочерей. Ругались на огородах, через
заборы, стоя у ворот, на улице, на базаре, в церковной ограде. Куры,
разрывшие грядки, собака, выпившая куриное яйцо, кошка, посетившая
погреб, зависть к успеху дочери соседа у парней, ревность к мужу - вся
жизнь выносилась на улицу в резких криках, в обидных словах и с
яростным бесстыдством кликуш оплёвывалась желчью, обливалась грязью.
Иногда юноше казалось, что над городом непрерывно дрожит болезненный и
тоскливый вой:
"А-а-а..."
Почти каждый праздник, под вечер или ночью, где-нибудь
в городе раздавался крик женщины, и не однажды Матвей видел, как вдоль
улицы мчалась белая фигура, полуголая, с растрёпанными волосами.
Вздрагивая, вспоминал, как Палага навивала на пальцы вырванные волосы...
Но самое страшное Матвей находил в дружеских беседах
мужчин о женщинах: всё, что он слышал раньше от и рабочих и помимо воли
уловил из бесстыдных разговоров отца с Пушкарём и Власьевной, - всё это
теперь разлилось перед ним до размеров глубокой, грязной лужи, в
которой тонула женщина, стыдно обнажённая и, точно пиявками, густо
облепленная клейкими, пакостными словами.
Невыразимо грубое бесстыдство бесед о женщинах,
окружая юношу душным, жарким облаком, угнетало его до отупения. Ему
казалось иногда, что нагая женщина брошена среди улицы и по чреву её -
чреву матери - тяжко топают грязными сапогами, растаптывая нерождённые
жизни, попирая нерассказанные сказки. Он был уверен, что все женщины,
кроме Власьевны, такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам,
какою была Палага, так же полны жалости к людям, как полна была ею -
по рассказам отца - его мать; они все казались ему матерями, добрыми
сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца. Но
теперь он начинал чувствовать к ним жадное любопытство чужого человека,
ничем не похожего на них. Раньше он стыдился слушать рассказы о
хитрости женщин, о жадной их плоти, лживом уме, который всегда в плену
тела их, а теперь он слушал всё это внимательно и молча; смотрел в
землю, и пред ним из неё выступали очертания нагого тела.
Ночами, чувствуя, что в сердце его, уже отравленном,
отгнивает что-то дорогое и хорошее, а тело горит в бурном вожделении,
он бессильно плакал, жалко и горько было сознавать, что каждый день не
даёт, а отнимает что-то от души и становится в ней пусто, как в поле за
городом.