Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Когда стало ясно, что все новейшие формы искусства повторяют, слегка изменяя, эквивалентную основу, уже проявлявшуюся в истории? Когда Винкельман взял Древнюю Грецию за образец и построил историю искусства на принципе приближения к образцу и отдаления от образца? Или когда Коллингвуд подметил сходство приемов авангардной живописи начала ХХ века и древнейшего наскального рисунка? А может, когда Веселовский, возражая Карееву на его романтическую поправку о значении субъективного момента к общей теории эволюции, доказывал, что творческая личность не теряет, а находит себя в поэтическом предании?

Насыщение историей опасно, оно отнимает у людей их собственную жизнь, делая их преждевременно старыми, - предупреждал Ницше в то же самое время, когда Веселовский создавал историю литературы. История литературы так же опасна - она поглощает энергию заблуждения. Зная, что все уже написано, ничего написать нельзя - а люди пишут, по невежеству ли, по убеждению ли, что в каждое новое время все написанное прежде не имеет значения. Почему-то важно, чтобы вечные смыслы переживал их современный свидетель - живой, сейчас живущий человек, - добывая их из настроений и реалий своего дня:

Из ничего ничего не создашь.
Тешишь себя: ничего-ничего.
Тело в пространствах - странный кругляш.
Пробный прокатится шар, и мертво
Газ галактический гасит мираж.

Транспорт - когда ничего еще нет,
Трасса - которой никто не ходил:
Космоса, вечно цветущего, след.
Высохший и громыхающий бред.
Несовпаденье приложенных сил
С обликом тихо угаснувших лет.

Ведь предъявитель иного лица -
Не обязательно это лицо:
В сон - отражен в зеркалах без конца,
Клон - эфемерность, как будто с ленцой,
Ест леденец ледяного лица.

Или троллейбус - на привязи бык -
С медным кольцом и ходя по кольцу,
Пашет и пышет, и смерть храбрецу,
Кто уступать ему путь не привык.

..........................................................

Алексей Прокопьев

Стиль и технику свидетель подберет из арсенала искусства, из поэтического предания, интуитивно или сознательно соединяя, как в вышеприведенных строфах, образ клона и древние аллитерации. На неведомой прежде детали круг размыкается - "Спираль - одухотворение круга. В ней, раздвинувшись и высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным" (В.Набоков. "Другие берега").

Четыре книжки поэтической серии издательства ОГИ, подписанные в печать в один день, демонстрируют одновременное сосуществование в этом дне нескольких традиций разной давности возникновения.

Лирический герой книги Ивана Волкова "Продолжение" - это вторая книга поэта - переживает романтическую неразрывность любви и смерти в характерных юношеских стихах ("ваши стихи характерны"), пока, уже перевалив за середину книги, не переходит, не меняя темы, к взрослому переживанию жизни и боли в семи подряд (начиная со страницы 47) глубоких и сильных стихотворениях, иногда несколько прямолинейных:

.....................................................

Командировка исчерпана. Жизнь вокруг
Движется дальше, меня посадив на мель.
Тем-то особенно дорог такой досуг -
Все обретает смысл, утратив цель.

Жизнь хороша, как не занятый делом год,
Или день, или час, который не посвятил
Ничему. И за сколько бы дней ни платить вперед -
Все равно уже прожил больше, чем оплатил.

("Подражание")

Или:

Как заблудившийся ночью в лесу человек
Страх отгоняет и что-то бездумно поет -
Город себя согревает голосом двух дискотек.
Видно с горы, как по Волге идет теплоход.
Зрелище это пугает.

Видно с горы, как на пристани гасится свет.
светятся бакены, виден фарватер. Вода
Темная, черная - может быть, там ее нет?
Только блеснет на мгновение там, где звезда, -
И в темноту убегает.

("Плес")

Алексей Прокопьев в книге "Снежная Троя" много и интересно работает с жанром баллады. Уже после того, как Леноре ничего не снится, его Леноре снится страшный сон: замерзший удмурт под сосной в снежном лесу (Белка, милая, ле-ле-ле), фигуристка на мертвецком льду...

Снится ему и история, которой не было: в который раз высокая болезнь поэзии выдает этот бред - Троянский эпос - да с какими родными деталями!

............................................................

В небе Трои - в снегу - ходят по-трое,
в полушубках казенных да валенках.
- Попадете в историю, - говорит сержант,
пряча девичье личико в воротник.

Испугал, называется, гамаюн,
мы безвременье пережить смогли,
проторили дорожку друг к дружке,
а история не начиналась еще.

Было все: и пожар, и чума, и казнь,
рознь, резня, пугачевы да разины.
Разними нас, пожалуй что, Страшный Суд!
А историей здесь и не пахло.
..................................................................

("Снежная Троя")

Волк с головой покойника, частное и целое, большое криворотое горе, царь и хор, набитые ватою чайки, свисающие с причала, морок неумный, восторг неуемный... Снится, опять все снится.

А потом болит и переживается в интимной лирике барочная кальдероновская константа "жизнь есть сон":

Разбиваются насмерть. Стекло разобьешь -
лужа треснет звездой. Лучащийся еж
пробегает по коже иголками света.
Ради этого только - не спишь, а идешь,
и осенняя грязь, как холодная дрожь:
не летаешь, а падаешь мимо планеты.

Разбивается сердце. Осколками вазы
одевается ночь. Серебрится как вязы.
Как ручей, серебрится дорога, и, к ней
на мгновенье припав, оттолкнуться бы с силой,
чтоб гремучая сила вновь выносила -
из орбиты шарами холодных огней.

Но к стыду, в наказанье, за слух и за зренье,
за чутье и за тягу, за то, что не спишь,
а летаешь, всем сердцем почуешь презренье
всей вселенной, посторонившейся лишь
для того, чтоб колючим комочком свернулась
не разбившись душа, по которой идешь, -
не звезда и не птица, - очнувшись, как юность,
боль в затылке, и в сердце колотится еж.

("Лунатик")

Баллада в начале ХХ века дала развилку от гумилевской экзотики: к прозаической "романности" ("заземлению" сюжетного начала с разделением на главы-стихи) у Ахматовой и "скорости голой" у Тихонова. Алексей Прокопьев возвращает балладе экзотически-фольклорное начало, уходя от сюжетной логики с ее "голостью" и "скоростью", загоняя в условия жанра, как в тесную клетку, пастернаковский модернистский прием - получается неожиданно. Зерно сюжета схватывается на слух: поэт выставляет музыкальное начало ловушкой на смыл, улавливая звуковую картинку:

....................................
свистом по древу
стекая,
янтарной смолой,
милая Навсикая -
босиком по песку...
.....................................
("Анти-Фихте III")

Сюжет развертывается из внутренней формы нескольких сближенных звучанием, но конфликтующих в логосе слов и остается не до конца разделенным на ствол, ветви, листья, так как композиция замыкается жанровым заданием - а не размыкается, как у Пастернака, в открытый мир. Вырастает что-то эффектное, реликтовое, похожее на гриб, впечатляющее странностью.

Звуковая картинка бывает нежесткой, легко перетекает в другую, прием то наполняет и напрягает жанровые границы, то отпускается на волю и лепит свои формы, то осмысливается как универсалия:

Я стану прозрачным от мыслей, от их свеченья,
когда надо мной закачается виолончельный
мятущийся воздух густой; и, уже безучастный
к обиженным ближним, увижу: из листьев сочатся
туманные капли.
Мы все понемногу ослепли.
С момента рождения - в дымные падаем петли.
И все же, за воздух держась, ни на что не надеясь,
на что-то надеемся, то есть: сжигая, как ересь,
отцветшие звуки и желтые запахи, помним
о прежних препонах. В пруду отражаются сонмом
все те же обиды. Войду в эту темную воду,
и деревом выйду, и встану от леса поодаль.

Мой горестный день. Кем я только за жизнь свою не был -
и хлебом, и камнем, и зверем и рыбой, и небом,
но все превращения пели мне болью в ключицах,
немым удивлением, горьким осадком на лицах.
И больше ничто не случится. Я знаю наверно.
Дорога спиной своей в сторону дергает нервно -
и лес расступается.
Птица
упасть не боится.
Грохочет вдали колесо и блестят его спицы.

Ведь это не блажь - постоянно пить свет из миражей,
не приступ отчаянья и не обязанность даже.
А только на что ж это может быть странно похоже?
Кто бархатной ветошью водит по съеженной коже?

("Метаморфозы")

Зависимость от Пастернака, действительно сильная (даже вот этот блеск колесных спиц отсылает к первоисточнику), специально подчеркивается в "философических" заглавиях стихов - что еще делать с тем, чего нельзя скрыть? "Метаморфозы" и фольклор дают ложную отсылку к Заболоцкому - но логика развития стиха не дает обмануться. Самобытной фонетику, ставшую семантикой Алексея Прокопьева делает мироощущение, прямо противоположное пастернаковскому: трагическое, мистико-романтическое, "ночное".

Анна Глазова ("Пусть и вода") занимается расширением нашей художественной впечатлительности, попутно возрождая символистскую болезнь поэтического языка - вычурность и невнятность. Однако в новых "тропических фантазиях на берегах Яузы" нет "сочетания декадентской экзотики с простодушнейшим московским мещанством" (В.Ходасевич). Нет "пряной смеси", "острого излома" и "режущего диссонанса", ср.:

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине...
........................................

(Валерий Брюсов)

***

в фиолетовом вечере
легко утонув
в мягкой реке
кости смотрят на снег и гром,
заливаясь течением,
а гром говорит - да.
повешенного
выловят сетью
на днях - да?
смотри в землю
с другой стороны океана
горка обугленных
апельсинов - азия -
ярко-зеленое солнце.
............................................

(Анна Глазова)

Вычурное у Глазовой культурно и скучно, если Брюсов расписывает лапчатые тени пальм-латаний в полутемной комнате своего дома, то Глазова пытается раскрасить написанное, например, гогеновскими красками. Иногда получается эффектно, иногда даже правдиво - когда касается первичной чувственной реальности. Вот это, по-моему, о поэте и поэзии, что-то вроде "Exegi monumentum":

в вискозных сумерках
нейлоновых чулках
умерев
из голоса
без подвязок
и крови и пока
неженатой
белой личинкой выползает
из покрова
с черной точкой в заду
желтая как трусы
какая-то кукольная
словесная сущность,
безнадежная,
неживая, но здешняя.
......................................

("waste land")

Эта выползшая сущность и похожие на нее инфузориеобразные существа в трусах и без, которыми пересыпана книга, кажутся самым выразительным здесь, приближая образность Глазовой к космосу художника Миро.

У книги Леонида Виноградова "Потешные стихи" есть редактор - И.Ахметьев. В технику конкретизма Виноградов подпускает точной рифмы - уже комический эффект - и специального веселья:

Посадил дед репку
да посеял кепку.

Когда веселья нет, то точная рифма дает эффект жестокого романсового перебора, противоречащего семантике приема:

Улиц уют.
Птицы поют.
Розовый куст
розов и густ.

Картины природы у Леонида Виноградова привязаны к писательским именам, чем Тургеневу, Тютчеву, Огареву и др. придается что-то вроде статуса литературных помещиков:

Кучи
сучьев.
Тучи.
Тютчев.

Или:

Трава и ветер.
Тургенев, сеттер.

Или:

Вербует верба воробьев
помочь ей вылезть из оврага,
но вот взлетает вся ватага.

Шумят березы у краев:
"Осталось-то всего полшага!"
И пенится вода, как брага,
в ручье, поднявшем страшный рев.

И плачет пьяный Огарев,
в овраг, гремя, скатилась фляга,
других спугнувши воробьев.

Чистая лирика, без всякой потехи - как в двух первых строфах предыдущего стихотворения - у Леонида Виноградова трагична и точна:

Водка. Свитер.
Я и Питер.

Или:

Я - червячок.
Внутри крючок.

Или:

Меня как будто кто-то удит.
Хвать -
и меня опять
не будет.

Или:

Я - паучок. Я паутинку тку
от этого цветка
к тому цветку.

Мое любимое:

Вороны как хлопья
бумаги сгоревшей.
В поклоне холопьем
трепещет орешник.

• Предыдущий выпуск