Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

Содержание декабрьского номера журнала "Октябрь" представляют Инга Кузнецова и Юлия Качалкина:

- Каждый журнальный номер ждешь с нетерпением: сложится ли он как единое целое, эдакая авангардная сюита с причудливой сменой ритмов и тембров, или все же останется просто набором концертных номеров? Этим двенадцатым номером заканчивается не просто календарный 2004 год, но и наш проект "Октябрь круглый год", сопровождающий наш восьмидесятилетний юбилей, который мы уже отметили специальными оригинальными номерами журнала - #5 и #10.

Мне кажется, Юля, что на этот раз номер получился как раз цельным, ловким, композиционно удачным - хотя, конечно, не все материалы равно "держат удар". Традиционно в декабре наш журнал открывает новые имена, причем предпочтение в прозе отдается рассказам. Но давай сначала поговорим о неожиданном нарушении традиции.

- Инга, ты имеешь в виду роман "Аниматор" Андрея Волоса - отнюдь не дебютанта?

- Прежде всего. Мне роман понравился сюжетным радикализмом (и, кстати говоря, летучесть удачи проявляется в стиле - не в пример неподвижной "Недвижимости"). Роман - философский, полуфантастический, на микроуровне деталей - правдоподобный. Весьма смелый роман! Андрей Волос здесь не просто строит реальность, подобную действительной социально-политической ситуации (гротескной самой по себе, а воображение автора усиливает гротеск), но вводит абсолютно новую оптику с новым героем. Волос придумывает новую профессию - а значит, и новую философию героя. (Думаю, без влияния философии Николая Федорова здесь не обошлось.) Не будем вскрывать все карты, но, конечно, стоит объяснить, что ничего общего с мультипликатором "аниматор" не имеет. Словечко, вероятно, родилось от "Анимы" Юнга. Аниматор - профессия, а точнее, призвание возвращать к жизни - в виде особого свечения - душу умершего человека (душа - "Психе", но греческий этот корень очень плотно используется в уже су ществующих профессиях вроде психолога и психиатра, вероятно, поэтому автор не пошел по прямому пути).

- Аниматоры в романе Андрея Волоса буквально возжигают души умерших в специальных колбах с помощью особо аппаратуры силой собственного воображения, дара перевоплощения, умения выуживать правдивую информацию у родственников и друзей. Если все получается, огонь горит вечно. Кто знает, может это схематичное предвосхищение будущего?

Вокруг наделенных удивительным даром аниматоров вьется целая урабнистическая сеть: Анимацентр со своими порядками и запретами, интриги вышестоящих, всегда готовых воспользоваться чужим даром в политических целях...

Не замечаешь, что Волос "придумывает". Как в начале "Превращения" Кафки, - захватывает не то, что Грегор Замза превратился в жука (посреди придаточного предложения, кстати), а то, что, заметив это, люди не поняли произошедшего чуда. Фантастика Волоса сродни гуманистической прозе позднего Рэя Бердбери конца 1990-х - с его "Другой дорогой", "Багом" и прочими миниатюрами. Это не вымысел без веры, а удесятеренное усилие над типичным и правдивым, оттого зачастую сдвинутым в тень.

- Юля, а что ты скажешь об общем смысле романа, насколько можно судить по первой части его, опубликованной в этом номере?

- Импульсы сюжета исходят одновременно из нескольких центров. Невозможно сказать однозначно: этот роман о любви, о гражданском обществе или об одиночестве, о призвании, наконец.

- Обо всем сразу.

- Профессия аниматора - аллегория профессии писателя и Художника в самом широком смысле этого слова. Что такое вжиться в чужую память, раскрутить мертвое колесо, распутать слежавшиеся подробности чьей-то биографии? Это - протеистический труд иллюзиониста, забывающего свое Я ради блуждания по незнакомым мирам.

Меня смущает одно. Слишком недавний событийный фон романа - взрывы домов и самолетов, трагедия в Беслане, - немного пугает репортажной споростью попадания в художественное произведение. Но, вероятно, это сближение с тревожной новостной хроникой еще больше узаконивает фантастику на территории серьезной прозы.

Фантазия Волоса сегодня почти воплотилась в жизнь: минувшим летом в Пентагоне был создан специальный комитет по прогнозированию возможных террактов на территории США. И деятельность этого комитета полностью ляжет на плечи ведущих писателей всего мира, - их привлекают к сотрудничеству с тем, чтобы они "придумывали" за террористов (и лучше них!) способы массового уничтожения.

Сама гипотеза того, что писатель универсален в мысли и не стеснен никакими моральными и ценностными ограничениями, - эта гипотеза все чаще возникает в современном обществе. И страшнее ее нет ничего.

- Юля, мне-то как раз не кажется, что Андрей Волос хоть в чем-то позволяет себе спекуляцию на горячих новостях. В романе все до конца художественно осмысленно. Но забегаю вперед (уже прочитала "Аниматора" целиком). Оставим пороху на первый номер, где будет печататься окончание романа.

Если говорить о новых именах номера декабрьского, как несомненная удача выделяется повесть ташкентского поэта и философа Евгения Абдулаева, дебютировавшего у нас в журнале с прозой - повестью "Гарем". Автор подписался псевдонимом Сухбат Афлатуни.

Это концентрированная проза с восточным колоритом, откровенно гротескная, шипящая, свистящая, звенящая. И очень остроумная, кстати говоря. Практически трагифарс.

- Смотри, Инга, как трансформируется сказочный образ гарема: в типовой малогабаритной квартирке собирается добровольное негласное сестринство женщин. И собираются они даже не столько из любви к одному-единственному мужчине-мужу, а ради спасения в себе самих человечности - доверия, привязанности, заботы о ближнем. Гарем превращается, по сути, в Ковчег Третьего Завета, в котором бегут от распада и равнодушия. Отсюда и постоянное ощущение тесноты, духоты и нехватки пространства жизни, перетерпев которую, можно будет выйти на новую твердь какого-то невиданного доселе миропорядка. Где властвовала бы безраздельная любовь и самопожертвование.

- Ого, какой пафос! Ты говоришь, скорее, о гареме-утопии. Но не сестры ли собирались утопить в ванной героиню, которая - одна из всех - оказалась в привилегированном положении, ведь ее-то действительно полюбил невероятный муж многих, в том числе престарелых, жен? Пестрое мельканье самых разных женских типов, описанных очень выразительно (среди них, например, "массажист-астролог Марта Некрасовна"), катавасия обыденности, доведенная до крайней степени абсурда - вот что ценно здесь, на мой взгляд. Повесть написана с блеском.

- Думаю, Инга, пора упомянуть, что именно "Гарем" Сухбата Афлатуни получил годовую премию нашего журнала в номинации "Дебют". Однако, лично мне как-то ближе рассказы двенадцатого номера, с их экзистенциальным пространством выбора и поиска. У Дениса Бугулова в "Фиалках" - экзистенциальная тошнота бытия, у Ксении Толоконниковой в рассказе "Настоящее простое" - детский страх вхождения в социум; у Анастасии Ермаковой в совсем небольшом тексте "Стойте справа, проходите слева" - безысходность чувств эскалаторной служащей, влюбленной в безымянного пассажира.

"Фиалки" - рассказ взглядов и прикосновений, где образы словно наплывают на основной сюжет и сносят его течение в сторону. Так, в начале создается впечатление, что героем будет школьник, - столь сильно сон Альберта сосредоточен на приметах уроков, звонках и классных переменах. Но потом понимаешь: здесь - лишь поворот винта, очередное изменение сознания, ведущее бильярдный шар героя к новой лунке.

У Альберта тривиальная профессия. Он - хозяин супермаркета, почти тип из анекдота про новых русских в золотых цепях толщиной с палец. Однако ему отчаянно хочется быть трагическим героем. Заговаривая с бомжами и скрываясь от мнимой автомобильной погони на пригородной свалке, участвуя в черной мессе бродяг, Альберт ищет приключений, которые могли бы, кажется, изменить ход его неинтересной жизни и дать ей смысл, давно утраченный.

Но вместо настоящей опасности попадается одна глупость и смех. Вроде подворовывающей в магазине у Альберта продавщицы или придорожной шлюшки. Букет фиалок - примирение с этим комизмом окружающего, толика лирики, нечто настоящее.

Проза Бугулова чем-то напоминает японский детектив в стиле Эдогавы Рампо. С характерно замедленным развитием интриги и созерцательностью описаний, длительностью жестов и сплошными фигурами умолчания. Только никто не убит.

- Мне кажется, Юля, рассказ Бугулова не слишком получился. Он еще неуклюж, хотя "замах" сделан большой. Такое впечатление, что автору хотелось всего сразу - и плотного письма, и мистики, и детективной линии. Ты подметила несоответствие фабулы и авторского языка. Внутренняя речь героя и мысли автора слипаются; хотя герой специфичен, он отнюдь не писатель и не неудавшийся писатель. Понять и принять "другого" как другого - действительно сартровская тема, и здесь она и убедительна (чувствуется, что развитие ее было совершенно необходимо для Дениса Бугулова), и слегка отдает нафталином.

Проза Ермаковой и Толоконниковой точней, ироничней и легче.

- Да, Инга, согласна. Рассказы молодых писательниц - истории героинь без гипербол чувств и анатомического вскрытия сознания. Героини как бы удивленно обнаруживают странные сближения обстоятельств, не поджидая их и не провоцируя. Магия творится помимо них и даже вопреки им. От этой невольной вовлеченности героинь во что-то большее и проступает острое желание сопротивляться. Так, у Ермаковой дежурная по станции вопреки своим чувствам делает грубое замечание невиновному пассажиру.

- Отличный маленький рассказ! Я его прочла как историю неготовности к чуду. Давления обыденности. Бегства от себя в социальную роль.

- С рассказом Ксении Толоконниковой его роднит тема одиночества человека в мегаполисе. Впрочем, у Толоконниковой героиня гораздо более независима. "Настоящее простое" - своебразный дневник одинокой молодой женщины, написанный увлекательно и честно.

- Еще одно новое для московского литературного круга имя - Елена Холопова, выступающая в этом номере с рассказом "Братья" - не по-женски жестким, стилистически скупым, четким. А каким тебе показался рассказ Олега Железкова "Монах, инспектор и история со снежками"?

- Он, Инга, о трагикомических парадоксах нашей жизни, где профессия "делает" человека. Мнимый монах и мнимый постовой встречаются на перекрестке большого города, чтобы разобраться в собственном прошлом и надежней сгинуть с глаз подстерегающей их мафии. Игра в снежки - по сути своей детская и рождественская - в рассказе превращается в замысловатый способ почти осуществленного убийства.

Клиповый прием разрывов текста речью "в зал", рассчитанный на современное фрагментированное сознание, отлично ложится на интригу рассказа. Возникает дополнительное пространство саспенса и страха.

А "булгаковский" зачин вводит в текст фигуру Дьявола, под чьим покровительством оба героя фактически "служат" по одному ведомству мошенников. Но история спасения человеческой жизни, соединившая их, окрашивает рассказ в философские тона и привносит в биографии героев толику благородства.

- Юля, мне хотелось бы завершить наш обзор на этот раз не представлением новых поэтических имен (упомяну все же наиболее интересных, на мой вкус, авторов - Ольгу Деопик, Дениса Савенка и Елену Дорогавцеву), а разговором о разделе "Литературная критика", в котором выступают с отлично написанными эссе экономист и культуролог Евгений Сабуров (кстати говоря, у нас в журнале он печатается впервые, и его дерзкий текст - конечно, открытие) и постоянный автор журнала прозаик Владислав Отрошенко.

- В эссе "Писатель и пространство" Владислав Отрошенко пишет о пространственных фобиях русских писателей ХIX века: Гоголя, Пушкина, Тютчева. Размышления о них, переплетаясь с фактами из истории России и Европы, рождают удивительную форму "подвижной карты", на которой географические точки вроде Камчатки, Рима, Венеции и других знаковых городов существуют по законами творческого ожидания.

Отрошенко обыгрывает "монгольскую доктрину империи", - понятие, позаимствованное из тютчевской публицистики, - примеряя его к афористическим репликам Хлестакова и автора в "Мертвых душах" о бескрайности родного ладшафта. Неожиданно прямо раскрывается восклицание Гоголя "Русь! Русь! вижу тебя...", обесцененное школьными сочинениями до одномерного патриотизма.

Тема "Писатель и пространство" явно требует продолжения.

- В последнем ты права, а в своем анализе текста, кажется, сужаешь его задачи. Отрошенко пишет не только о фобиях писателей; традиционно для русского писателя он ищет корень "загадочности" национальной души в бескрайности пространства, но думает и о мистике пространства как таковой. Очень любопытны его суждения об истории невозможного пересечения границы, описанной Пушкиным в его "Путешествии в Арзрум". Бескрайнее пространство и притягивает русского писателя ("Одно из главных ощущений, которое русское сознание унаследовало от монголов и от их философии кочевников, - это невозмутимое восприятие гигантских пространств."), и тяготит (как опасность утраты формы, например). Между этими двумя полюсами и существует его сознание.

Что же касается эссе Евгения Сабурова "Прошло сто лет, и юный град..." - то это оригинальная, не без перегибов, попытка своим особым путем ввести роман Андрея Белого в ряд великих западных модернистских романов. Попытка, повторяю, дерзкая (суждения о Кафке мне показались по меньшей мере наивны, а брошенное походя обвинение Некрасову в том, что он - жалкий пародист Лермонтова, не выдерживает никакой критики: все же Некрасов не исчерпывается трехдольником), но в целом удачная. Это довольно обширное междисциплинарное исследование, написанное очень живым языком, с огромной любовью к своему герою, и свободное от штампов "беловедения". Может быть, кому-то покажется, что слишком. Меня же радует здоровая провокационность материалов нашего журнала.