Книжные новости в Русском Журнале / Книга на завтра

Составляющий поэтическую книгу человек, если он занимается недавно умершим поэтом, имеет выбор: обнародовать неизвестное или перетасовать старое. По самой природе своего ремесла составители обычно предпочитают первое (что дает им шанс превратиться в публикаторов). Часто против собственной воли они честно делают второе. Но возможно еще и третье - создать нечто концептуальное.

Именно этот третий путь избрала составитель и художник четырехязычного сборника "Венецианские тетради. Иосиф Бродский и другие" Екатерина Марголис. Книга имеет как бы два тематических стержня: во-первых, это венецианская тема (первая и вторая части); во-вторых, это тема in memoriam (третья часть). Тот факт, что Бродский похоронен в Венеции, способствует скреплению и взаимопроникновению этих частей, превращая книгу в своего рода символическое посещение могилы поэта. И, разумеется, название всех трех частей - "Отражение времени" (эссе и стихи Бродского), "В облике многих вод" (стихи Сабы, Монтале, Одена, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Ходасевича), "Post Scriptum" (венецианские стихи Уолкотта, Лосева, Венцловы памяти Бродского) - это цитаты из Бродского (правда, его стихотворение 1967 года "Как жаль, что тем, чем стало для меня┘" называлось "Postscriptum", в одно слово).

Концептуальна книга не только содержательно, но и формально: эссе "Набережная неисцелимых" и все шмуцтитулы напечатаны на сиренево-розовой бумаге, эссе "Watermark" - на серо-сиреневой, а стихи - на двухцветной, так что справа оказывается сиренево-розовая страница, а слева - серо-сиреневая. Такая прихотливая цветовая гамма призвана, видимо, служить иллюстрацией к фразе Бродского из эссе "Путеводитель по переименованному городу" ("A Guide to a Renamed City"), почему-то названного в книге "Путеводитель по безымянному городу" (с.181): "Прозрачный розовый оттенок неба так светел, что голубая акварель реки почти не способна отразить его"¹. Впрочем, у Бродского это относилось к другой Венеции - северной.

Жанр in memoriam - коварный жанр. Об издержках "этого, в конечном счете, самооплакивания, граничащего порой с самолюбованием"² предупреждал сам мэтр: "┘ наиболее интересной особенностью этого жанра является бессознательная попытка автопортрета, которыми почти все стихотворения "in memoriam" пестрят - или запятнаны"³ Пестрят ими любые "венки мертвым", добавим мы, будь то стихотворе старинных фотографий города, которые были в распоряжении поэта. Всего не охватишь, и слава Богу, что нам и после книги останется возможность для самостоятельных поисков. Какие-то метки нам даны в неожиданно подробных комментариях к эссе Бродского (кажется, нынче это почти редкость). Вот, например, примечание к слову vaporetto: "От vapore - 'пар' (итал.). Вапоретто - изначально небольшие пароходы, а затем катера, речные трамвайчики. Основной вид общественного транспорта в Венеции". Возможно, и трети этого примечания хватило бы, чтобы понять, о чем идет речь, но составитель предлагает нам почти отрывок и! з энциклопедии. По количеству ссылок и следов самых различных культурных связей эта книга являет собой пример того предела гипертекста, который только может нам дать бумага.

Все переведенные на русский тексты даны в книге и в оригинале. Можно было бы придраться к тому, что и русские стихи "зачем-то" переведены на английский. Отчасти. Однако, это объясняется тем, что часть собственных стихотворений Бродский перевел сам (или в соавторстве). Но главная задача, которую ставил перед собой составитель, - постараться и в словесном строе книги сохранить важнейшую для города на воде тему "отражения".

В книге мы слышим звуки города (и даже звучащей в нем музыки) сквозь слова поэтов. Мы видим сам город - сквозь прекрасные работы Екатерины Марголис, сквозь игру разными оттенками белой и серой бумаги (как будто погружаемся в пресловутый "веницейский" туман). Составитель пишет в предисловии: "Черточки и штрихи на бумаге собираются в буквы, слова, лодки, дома и окна. Из ряби на воде собирается отражение. Перевод - то же отражение: одного языка - в другом. Такова идея этой книги". Осталось поймать еще одно: особый запах Венеции, с которого начинается эссе "Набережная Неисцелимых". Но для этого уже необходимо самим побывать в великом городе великого поэта.

• Екатерина Марголис. "Другие" - это мы сами

Для комментированного же ("солидного") издания слишком уж непоследователен и легковесен комментарий. Необязательность царит буквально на каждой странице - достаточно наугад раскрыть книгу. Совершенно непонятно, по какому принципу отбирались реалии для комментария. Почему, к примеру, строчки из "Сан-Пьетро" - "и третью неделю сохнущие исподники / настолько привыкли к дневному свету / и к своей веревке┘" - нуждаются во вступительном пояснении: "Район, куда не часто забредают туристы. Много белья на веревках."(с.146).

И еще одна загадка. Каждому тексту предпослано небольшое вступление составителя, содержащее обычно какую-нибудь цитату, поясняющую его общий смысл или обстоятельства создания. Текст, откуда берется такая цитата, при этом никак не обозначается и никаких ссылок на цитируемое издание не делается. Конечно, кто-то способен догадаться, что, видимо, комментарии Бродского взяты из его интервью, а воспоминания Н.Берберовой о венецианском путешествии с Ходасевичем - из мемуаров "Курсив мой". Но все-таки отсылки к источникам не помешали бы. Или перед нами эзотерический текст, рассчитанный исключительно на посвященных?

Карта литературного мира представляется Е.Марголис подобием птолемеевой вселенной: в центре ее - застывшая фигура Бродского, вокруг коей вращаются различные поэты и писатели. Только подобного рода космологическими представлениями можно объяснить своеобразие приведенных в комментарии характеристик. Роберто Калассо - "известный писатель, автор своеобразных повествований, основанных на древних мифах; Бродский восторженно отзывался о его книге "Брак Кадма и Гармонии"" (с.173; интересно было бы узнать, что здесь подразумевается под "своеобразным повествованием"). Сюзан Зонтаг - "одна из "властителей дум" своего поколения ("культовая фигура" американской интеллигенции), друг Бродского" (с.157; "культовая фигура", видимо, является переводом на "современный" язык старомодного "властителя дум"). Уистан Хью Оден - "старший друг и учитель Бродского".

Историко-литературные комментарии впечатляют не меньше, чем биографические характеристики. Так, стихотворение Одена "Падение Рима" ("The Fall of Rome") сопровождается следующими соображениями: "Проводя параллель между Римом и Британской Империей, Оден следует за английской литературной традицией (Киплинг и др.)" (с. 229). О какой традиции идет речь? Кто эти самые загадочные "др."? Драйден, Юнг, Саути, Теннисон? Видимо, Е.Марголис просто нечего больше добавить к имени Киплинга, отсюда и возникают эти загадочные "др.".

Значит ли все вышеизложенное, что мы обвиняем составителя и художника во всех возможных грехах? Отнюдь нет. Безусловно, вызывает сочувствие трогательная забота Е.Марголис о внешнем благообразии, приличествующем такому классику, как Бродский. Составителя явно смущает привычка поэта смело пользоваться обсценной лексикой. Поэтому в стихотворении "С натуры" одна буковка в известном слове оказалась заменена стыдливыми точками:

И голуби на фронтоне дворца Минелли
е.утся в последних лучах заката,

По счастью, стихотворение попало именно на сиренево-розовую (цвет любовных записочек из французских романов), а не на серо-сиреневую страницу.

Такие счастливые совпадения, впрочем, нечасты - в этой книге как будто все не на своих местах, и это впечатление еще усиливается опечатками. К примеру, на с. 171 в комментарии к "Венецианским строфам (II)":

...Голый, холодный мрамор
бедер новой Сусанны сопровождаем при
погружении под воду стрекотом кинокамер
новых старцев -

читаем "См. примеч., с.199". Однако на 199-й странице вместо Сусанны и старцев мы обнаруживаем миногу и угря из стихотворения Э. Монтале "L'anguilla". А искомые персонажи обнаруживаются на с. 99, где комментируется соответствующий библейский сюжет.

Однако в этих мутных водах, среди миног, угрей и прочих тварей, попадаются небольшие, но настоящие перлы. К примеру, комментарий Льва Лосева к стихам Бродского из давно ожидаемого тома в "Библиотеке поэта". Что ж, и за это следует быть благодарным.

Примечания:

• Екатерина Марголис. "Другие" - это мы сами
• Дмитрий Аполлонов. Книга отражений