Новости культуры в Русском Журнале Круг чтения

Содержание номера представляют Инга Кузнецова и Юлия Качалкина.

Инга: Если помнят наши читатели, весь этот год журнал, отмечая свой юбилей, вспоминает лучшие публикации прошлого. Особый случай - пятый номер: он получился брейн-рингом молодых классиков и современников и, судя по откликам, для многих оказался интересен. А теперь мы фактически завершаем юбилейный проект - "Октябрем" в октябре. Десятый номер примечателен не только звездным писательским составом, но и симпатичными (и не пафосными) поздравлениями от наших авторов, разбавляющими плотность художественного текста. И еще одна новость: с удовольствием представляю нашу новую коллегу, редактора отдела публицистики Юлию Качалкину. Юля, мне кажется замечательным то, что твой приход к нам теперь уже не только в качестве автора, но и сотрудника журнала, совпал с юбилейным номером, "октябрьским" в квадрате. Тебе - слово.

Юля: Да, с корабля - на бал, из рецензионной газеты - в литературный журнал! Октябрьский номер берет высокую ноту с самого начала: он открывается неизвестным стихотворением Анны Ахматовой, написанным ровно сорок пять лет назад. Публикация и комментарий принадлежат Анатолию Найману. Уверена, что номер не останется без внимания ученых-ахматоведов.

Инга: К месту напомнить, что именно "Октябрь" впервые напечатал "Реквием". И то, что в юбилейном номере звучит ахматовский голос, не случайно.

Юля: Ахматова - единственный поэт номера, в остальном наполненного разножанровой прозой. С чего мы начнем разбор?

Инга: Думаю, с самого соблазнительно-протяженного - то есть с повестей. Помнишь, несколько лет назад на торжествах, посвященных вручению премии имени Ивана Петровича Белкина, писатели говорили о том, что повесть - наиболее естественный для русской литературы жанр?

Юля: Почему так получилось?

Инга: Повесть редко бывает историей целой жизни. Чаще она схватывает сложный, решающий ее период. В повести почти всегда присутствует прелестная незаконченность - временная, формальная. Может быть, российскому писателю бывает тяжело приняться за роман еще и потому, что нестабильная внешняя обстановка подавляет, заставляя мыслить короткими временными отрезками. Слишком много перемен вовне. Сама по себе жизнь героя в относительном протяжении - уже задача, уже вопрос, уже чудо. В этом, так сказать, идея повести как формы, смысл жанра.

Юля: Как бы то ни было, но есть у нас авторы, которым повести удаются. В частности, Михаил Тарковский с повестью "Енисей, отпусти!" и Александр Хургин - с "Сухим фонтаном".

Инга: Интересно, что несмотря на заглавие первая - повесть-возвращение, а вторая - напротив, повесть-отъезд. И та, и другая - растянутый во времени прыжок героя в неизвестность во имя высокой цели, а накануне - пересмотр прошлого, переоценка ценностей. И в той, и в другой от героя требуется мужество.

Но если автобиографический герой Хургина ради любимой женщины и их ребенка, которого она ждет, должен преодолеть массу изматывающих бюрократических преград и, заработав опасным и непривычным трудом деньги, примчаться из Украины в Германию (на роды он все-таки не успевает), то герою Михаила Тарковского предстоит преодолеть преграды собственного сознания. Он должен ухитриться войти дважды в одну и ту же воду, вопреки тезису Гераклита. Воду - буквально. Герой повести - в молодости влюбленный в Енисей охотник, который после несчастливой любовной истории уехал из родных мест в город, чтобы забыть и забыться, но спустя много лет не выдержал и отправился на встречу с рекой, связывающей его с утраченной любовью. И река, и окружающая ее тайга не сразу впустили его, позволили себя почувствовать. Чудо произошло.

Юля: Енисей, созвучный сказочному русскому Елисею, богатырю, - по-моему, главный герой Тарковского.

Инга: А мне кажется, что путь человека - "хребет" сюжета обеих повестей. Структура жанра подчеркнута и на уровне содержания. Конечно, чем органичней литература, тем трудней в ней форму от содержания отделить. Отрезок жизни, поворот судьбы - трудная дорога.

В повести Тарковского от самого героя, точнее, от его готовности войти в контакт с природой, космосом, небесами, зависит, насколько эта дорога будет иметь смысл и насколько будет трудна. Он мог, казалось бы, и отказаться от болезненного путешествия. Но герой Михаила Тарковского как раз и ищет трудностей, полноты. Его путешествие - по существу, поиски утраченного рая и смысла жизни. И автор предельно серьезен.

Герой же Александра Хургина смысл жизни уже нашел - и для него он заключен в любимой женщине. Герой знает, что ему нужно делать. Он - эдакий современный немолодой Тристан.

Юля: Я поняла его центральный символ - "Сухой фонтан" - как невозможность продолжить свой род, жизнь на родине, свободное творчество и все же продолжение и счастье - вопреки всему. Мне понравилась сатирически-провокативная интонация Александра Хургина. Метания его героя и внутренни, и социальны. С необыкновенным даром комического описаны варварские бюрократические конторы, украинские патриоты, уголовного вида референты некоего теневого шефа, за которого герой пишет воспоминания. Шутки ради он называет тома мемуаров "Путь наверх" и "Жизнь наверху".

Инга: И Михаила Тарковского, и Александра Хургина отличает четко выраженный собственный язык, который не спутаешь ни с каким другим. У Тарковского это очень плотное письмо, пытающееся проникнуть в суть природы. Такое впечатление, что автор ворочает не глыбы слов, а деревья, камни, собачьи упряжки, вездеходы... И они безымянны до того, как Тарковский коснется их. В них нет никакой статики. Михаилу Тарковскому удается избегать готовых представлений и определений и своим фирменным стилем, кажущимся порой прекрасно-неловким, схватывать движение жизни во всем. В душе героя, в смещении облачных слоев, в сплавляющихся плотах, в размашистых следах соболя.

Юля: А письмо Александра Хургина прозрачно, выразительно-точно, с драматургически построенными диалогами. В сдержанных репликах очень много надежды, боли, тоски, понимания.

Инга: Александр Хургин - писатель, понимающий людей в их глубоких и только кажущихся простыми жизненных драмах. Так же, как Михаил Тарковский понимает и чувствует природно-человечий мир, Хургин понимает мир социальный.

Юля: Меня всегда занимал вопрос: как связаны реальная география и пространство прозы? Пожалуй, я как читатель уверенней себя чувствую в таких текстах, где высвечены конкретные топонимы, будь то город или улица в нем. Поэтому мне было непросто в новом рассказе Асара Эппеля "Латунная Луна", в котором утоплены названия московских улиц, вроде Неглинной. Москва здесь как бы без времени и места, окраинно устроенная где-то в районе парка Дубки.

Инга: Юля, не соглашусь с тобой в том, что эппелева Москва - без времени. Но ты верно заметила: автор нарочно не выявляет соотношение пространства своих рассказов и конкретных московских мест. Ведь он пишет миф, мистический, хоть и в деталях правдоподобный. Эппель сочиняет 50-е годы, точнее, собственные воспоминания о них, так, будто перебирает пожелтевшие фотографии, додумывая и выдумывая. Вообще-то самое необычное у Эппеля - его оптика. Такое впечатление, что он рассматривает определенное пространство словно сквозь увеличительное стекло, вернее, наводит лупу на отдельные детали и черточки персонажей. Все остальное как бы в тумане, в атмосфере единого мифа. Территория мифа и позволяет Эппелю сочетать своеобразную поэтичность и натурализм.

Юля: Думаю все же, что вещи в мире Эппеля одушевленнее и конкретнее людей, как это ни парадоксально. Люди живут бессознательно, а вещи, например, старинный колокол, который приносит в дом мать главной героини, придают этой жизни целесообразность и смысл. Колокол хранит в себе идею Истории, он обещает порядок причин и следствий. А герои не понимают этого: для них вещь утилитарна, а не символична. Не имеющие истории, они готовы уничтожить, переплавить вещь.

Инга: И все же люди не бесчувственны. Символичность вещей действует на них исподволь. У Асара Эппеля неслучайно то, что матери Мали Красовой не удается отнести колокол в переплавку. А сама девочка, переживающая превращение в девушку, находится как бы в промежуточном пространстве между миром угрюмо-практическим и миром искусства. Она, как цветок, тянется к свету и клонится под ветром.

Юля: Рассказ, Инга, по-моему, не об этом. Лично у меня нет никаких иллюзий по поводу будущего героини. Неизвестно, станет ли девочка балериной или балет - лишь красивое иносказание взросления. Можно научиться упражняться у станка, но уклад убогой жизни этим не изменить. Вообще "Латунная Луна" - о мире, потерявшем девство и забывшем об этом. А Маля, еще не зная себя, путает балет с естественной пластикой тела.

Инга: Заметь, невольно. Кстати говоря, сцена в беседке увидена уже не автором, а скрытым в сумерках отцом девочки, с которым она незнакома. И здесь писатель передоверяет свое зрение вуайеристу. А вот писательское зрение Вячеслава Пьецуха устроено по другим законам. Не столько он смотрит на предметы, сколько они смотрят на него. Он на них точно натыкается. Экономичный способ построения сюжета!

Юля: Еще бы! Герой-то лежит себе на диване эдаким ленивым котом...

Инга: Или автор?

Юля: Геравтор! Лежит и каталогизирует взывающее к нему пространство комнатных вещей. Еще немного - и перейдет грань культурологии. Но не перейдет. Не все так уж просто. Его произведение "Путешествие по моей комнате" по жанру - эссе, но в нем, как в коконе, свернуты бабочки трех чисто художнических рассказов, наделенных самостоятельным бытием.

Инга: Скорее замыслы рассказов.

Юля: Собравшись переиграть Ксавье де Местра с его "Путешествием вокруг моей комнаты", Пьецух отказывается верить в путешествия как таковые. География становится необязательна и остается только напряженно рефлексирующее сознание - причем по всякому поводу: посмотрит ли он на сломанный будильник, жестяную коробку из-под конфет, ныне хранящую лекарства, или же на карандашный набросок Врубеля.

Меня, правда, сильно задел его веселый, бойкий такой пессимизм: все, якобы, клонится к закату, университетская молодежь глупа и напоминает незаконно проникших во взрослую жизнь "шалопаев". Прозаику Пьецуху свойственна публицистичность. Он не чужд и метафизики. Будто бы забирается на самое высокое здание и оттуда оценивает масштаб происходящего. Его внутренний рассказ про чаепитие в Моссовете - фрагмент "гуманистической фантастики" в духе Клиффорда Саймака и в то же время - утопия.

Инга: И все же основа этого текста публицистична. Автор прямо критикует этот несовершенный мир. Но пересоздавать его он тоже не спешит. Пьецуху интереснее попытаться понять уже идущий процесс разрушения. Оставаясь в комнате и не выходя из нее.

Юля: Конечно, во всем у Пьецуха сквозит сатира. Он посмеивается над бытом, современными нравами и слегка подшучивает над самим собой. Однако сатира Евгения Попова "Из цикла "История болезней"" острее. Здесь писатель работает почти в фельетонной манере. Видимо, теперь Переделкино так и будут звать: поселок "Пер-но".

Инга: Мне кажется, писательская манера Евгения Попова изменилась.

Юля: Причем сильно. Помню его роман "Накануне накануне". От иронии филологической - тонкой и познавательной (потому что любая литературная пародия преследует эту цель - разобраться, что и как у писателя - в данном случае Тургенева - устроено, а потом и преодолеть его), Попов переходит к критике резкой и обличительной, почти щедринской. Но социально-бытовой, а не политической.

Отрывки "Из цикла "История болезней"" напоминают колонку желчного колумниста - не познающего, но знающего наверняка. Вот это-то "наверняка" и пугает. Определенно, уверенно сказано, а хочется сомнения. Чтобы с ним и элегичность пришла, как в его романе-коллаже "Мастер Хаос". В том романе, как в автобусе, были места для пассажиров с детьми и инвалидов, то есть для тем исключительно и стерильно цеховых, из искусства явленных и в искусстве же погребенных; но были и стоячие - для самых выносливых, взятых из жизни напрямую. Более того: в таком автобусе вполне можно было путешествовать - с остановками на байках и житейских анекдотах про шпионов и заграничные командировки. Остановки эти порой совпадали с реальными адресами Москвы. Страстной бульвар Евгения Попова из этого экспериментального романа действительно дышал страстью живого воспоминания о тех, кто по нему ходил и сиживал на скамейках. Высоцкий, Солженицын, Домбровский и Климонтович назывались по именам.

Инга: Любишь ты документальность! Давай все же попробуем поговорить не о реальных людях, а о героях и о топографии не буквальной, а о метафизической. Пора перейти к открытию, сделанному как бы невзначай архитектором, художником и одним из ведущих эссеистов журнала Андреем Балдиным. Его исследование "Пьер переполнен" посвящено внутреннему пространству романа "Война и мир", а по языку приближается к художественной прозе.

Начинает Балдин с осторожного разбора представлений о пространстве, которые складываются внутри толстовских текстов.

Юля: Кстати говоря, самого Толстого Балдин считает настоящим архитектором, трезвым и расчетливым ясновидцем, осознанно строящим пространство своего литературного мира и профессионально скрывающего швы.

Инга: Балдин исходит из детского, как он говорит, предположения: если представить себе сумму всех писательских усилий, зрелище всех миров, выстроенных писателями, одновременно, то сводный мир должен оказаться прост, и даже так: чем больше в него будет вложено, тем он окажется проще. Нечто подобное выходит из идеи, кажется, впервые возникшей у Блаженного Августина: Божий мир - сумма наших свидетельств, без хотя бы единого он будет неполный. А Божий мир гармоничен, стало быть, прост (все гениальное просто).

Толстой видел свой роман "Война и мир" как попытку вобрать в себя все мыслимое. Балдин рассматривает его роман как своеобразный атлас.

Юля: Вот как он его описывает: "... основание им построенного мира плоско, в середине суша встает горбом, на вершине горба - Москва. По краям московский материк обходит круг воды, вода и тьма в углах страницы-карты, наш материк подвижен... Положение Москвы именно таково, она...во всякой игре стремится в середину: она серьезно несерьезна, помещена между расчетом и верой, лишь в общих чертах христианской".

Инга: Продолжая свою излюбленную тему духовного противостояния Москвы и Петербурга, с которой Балдин уже выступал на страницах "Октября", он сравнивает Москву в восприятии Толстого с окуляром такого оптического прибора, который добавляет к видению еще и понимание увиденного. В то время как подзорная труба Петербурга именно что видит. Осторожно Балдин высказывает предположение, что вообще москвичи больше доверяют не зрению, а слову.

Юля: Спорная мысль!

Инга: Так как Андрей Балдин движется в своем исследовании интуицией, выражающей себя в метафорических скачках, его выкладки на промежуточных этапах могут показаться невероятными. Но в целом они согласуются прекрасно. Вот Балдин, например, замечает, что до начала войны 1812 года Москва у Толстого ярко, извне невидима. Московское помещение сокровенно, его смысл - удержание души. Невидимое, но важное - время - главенствует над видимым - пространством. Московский узел - место аккумуляции времени и собирания души. А пожар войны наконец делает Москву еще и внешне отчетливо зримой. Появляются ярко освещенные сцены, картины.

У Андрея Балдина (то есть у Толстого - как он его понимает) Москва одушевлена и, конечно, женского пола. Все, с кем и чем она ассоциируется, ее проясняет. Москва - круглый, поместительный образ, сфера.

И у Толстого есть герой, который более других пронизан Москвой. Более того: становление этого героя - изобретение человеко-инструмента (так загадочно пишет Балдин) для ее полного приятия и понимания. Конечно, этот герой - Пьер Безухов, поначалу податливый, меняющийся, аморфный, но постепенно сам затвердевающий и становящийся увеличительным стеклом для понимания Москвы и ее духа.

Юля: Наташа Ростова для Толстого, по Балдину, - воплощенный символ Москвы, как бы она сама. В конечном итоге Толстой женит Пьера на Москве, то есть Наташе. Балдин называет Толстого сущим москвопоклонником.

Инга: Все эти идеи - предварительные подходы к основной теме, которая свернута в эссе "Пьер переполнен". Неожиданно для всех нас, привыкших к школьной идеализации образа Андрея Болконского, Балдин доказывает, что его история как-то несерьезна, она напоминает оперное либретто. Почему Толстой обходится с ним, героическим характером, так несправедливо? Почему Болконский напоминает карикатуру на романтизм? Почему же именно Андрей так нелепо гибнет, почему его судьба так обрывочна?

Балдин предполагает, что это не речь автора, а воспоминания Пьера о друге, погибшем во время войны. Пьер любит его и восхищается им - и вместе с тем невольно ревнует и завидует, подозревает, что Наташа не забыла Андрея. Он не спокоен к его памяти, он точно переписывает историю. Если Пьер лжет, то именно невольно, в силу своего пристрастия.

Андрей Балдин напоминает нам о том, что Толстой множество раз пытался создать образец тотального письма, тотального целого, всего, что происходит с героем за определенный отрезок времени. И в этом смысле - добавим от себя - "Война и мир" сквозь призму понимания Андрея Балдина - единственный удавшийся опыт, своего рода "Улисс". В тот миг, когда Пьер стоит у окна комнаты, разговаривая с Наташей, у которой только что няня взяла их ребенка, Пьер видит Наташу, Россию, все их общее прошлое, войну и мир. И тогда роман - изложенное Толстым во всех подробностях описание одной секунды из жизни Пьера.

Юля: Какая захватывающая дух идея! Своеобразно и смело Андрей Балдин объясняет современность толстовской прозы и оптики. Скажи, а ты специально упомянула роман Джойса? Или это невольная мистика?

Инга: Видимо, на меня действует целое нашего номера.

Юля: В своем критическом эссе "Ошибка" об относительно недавно изданном у нас Брайене О'Нолане Кирилл Кобрин реабилитирует романиста ирландского Возрождения, которого обвиняли во вторичности по отношению к Джойсу.

В манере Кобрина много культурологического саспенса, построенного на свидетельствах о жизни двух гениев: фотографиях и обложках книг, которые, точно картины Рене Магритта, готовы впустить в себя дополнительное пространство чужого любопытства. Свидетельства эти говорят Кобрину подчас больше, чем все литературоведы и историки, вместе взятые. "Ошибка" - это практически художественный текст, где автор перевоплощается в О'Нолана и по законам воображения пересоздает его судьбу. Это финальный аккорд номера.

Инга: ... который кажется мне очень разнообразным, плотным, удачным. Давай поздравим с его выходом всех "октябрят" - авторов и редакцию.