Сайт "Казанская лингвистическая школа"
http://www.kls.ksu.ru/index.php
Л.В.Щерба на сайте "Архив петербургской русистики"
http://www.ruthenia.ru/apr/textes/sherba/list.htm
"Language" Э. Сэпира в оригинале
http://www.bartleby.com/186/
***
Избранные места из:
Вильгельм фон Гумбольдт.
О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное
развитие человечества
[keywords: порождение и восприятие речи, три аспекта языковых явлений до
Щербы, этнолингвистика до Уорфа, нативизм до Хомского etc. - А.Б.]
Общий взгляд на поступательное развитие человечества
3. <...> Язык тесно переплетен с духовным развитием человечества и
сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса,
отражая в себе каждую стадию культуры. Но есть такая древность, в
которой мы не видим на месте культуры ничего, кроме языка, и вместо того
чтобы просто сопутствовать духовному развитию, он целиком замещает его.
Конечно, язык возникает из таких глубин человеческой природы, что в нем
никогда нельзя видеть намеренное произведение, создание народов. Ему
присуще очевидное для нас, хотя и необъяснимое в своей сути
самодеятельное начало (Selbstthatigkeit), и в этом плане он вовсе не
продукт ничьей деятельности, а непроизвольная эманация духа, не создание
народов, а доставшийся им в удел дар, их внутренняя судьба. Они
пользуются им, сами не зная, как они его построили. И все же языки,
по-видимому, всегда развиваются одновременно с расцветом народов - их
носителей, сотканы из их духовной самобытности, накладывающей на языки
некоторые ограничения. Когда мы говорим, что язык самодеятелен,
самосоздан и божественно свободен, а языки скованы и зависимы от
народов, которым принадлежат, то это не пустая игра слов. В самом деле,
все частные языки стеснены определенными рамками. В изначально свободном
потоке речи и пения язык складывался в меру воодушевления, свободы и
мощи совокупно действующих духовных сил. Это воодушевление должно было
охватывать всех индивидов сразу, каждый здесь нуждался в поддержке
других-ведь всякое вдохновение разгорается только в опоре на
уверенность, что тебя понимают и чувствуют. Нам приоткрываются здесь,
пусть крайне туманно и мерцающе, очертания той эпохи, когда индивиды
растворены для нас в народной массе и единственным произведением
интеллектуальной творческой силы предстает непосредственно сам язык.
5. <...> Причину различия языков можно видеть в
большем или меньшем успехе того порыва, с каким прокладывает себе путь
общечеловеческая способность к созданию речи, чему национальный духовный
склад может благоприятствовать, но может и мешать.
В самом деле, если мы рассмотрим языки генетически, то есть как работу
духа, направленную на определенную цель, то само собой бросится в глаза,
что эта цель может быть достигнута как в меньшей, так и в большей
степени; мало того, сразу обнаруживаются и главные пункты, где дает о
себе знать неодинаковость в приближении к цели. Залогом успеха здесь
может считаться мощь воздействующего на язык духовного начала вообще, а
также его особенная предрасположенность к языкотворчеству - например,
исключительная яркость и наглядность представлений, глубина
проникновения в суть понятия, способность сразу схватить в нем самый
характерный признак, живость и творческая сила воображения, влечение к
правильно понятой гармонии и ритму в звуках, что в свою очередь связано
с подвижностью и гибкостью голосовых органов, а также с остротой и
тонкостью слуха. Помимо этого надо учитывать еще и особенности традиции,
и свойства момента, который переживается народом в эпоху важных языковых
преобразований, когда он находится как бы посередине своего
исторического пути, между прошлым, продолжающим оказывать на него свое
воздействие, и будущим, чьи ростки он в себе таит.
В языках есть вещи, которые реально нельзя наблюдать и о которых можно
судить только по направленности стремления, а не по результату этого
стремления. В самом деле, языкам не всегда удается полностью осуществить
даже уже совершенно явственно обозначившиеся в них тенденции. В свете
этого обстоятельства надо рассматривать, например, весь вопрос о флексии
и агглютинации, в отношении которых царило и продолжает возникать
множество недоразумений. Что народы более одаренные и находящиеся в
более благоприятных условиях, чем другие, обладают и более совершенными
языками, это понятно само собой. Но мы приходим и к другой, только что
нами затронутой, глубже лежащей причине языковых различий.
Создание языка обусловлено внутренней потребностью человечества. Язык -
не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных
связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его
духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек только тогда
сможет достичь, когда свое мышление поставит в связь с общественным
мышлением.
Таким образом, если каждый язык, взятый в отдельности, мы рассмотрим как
попытку, направленную на удовлетворение этой внутренней потребности, а
целый ряд языков - как совокупность таких попыток, то можно
констатировать, что языкотворческая сила в человечестве будет
действовать до тех пор, пока - будь то в целом, будь то в частном - она
не создаст таких форм, которые всего полнее и совершенее смогут
удовлетворить предъявляемым требованиям. В соответствии с этим
положением даже и те языки и языковые семейства, которые не обнаруживают
между собой никаких исторических связей, можно рассматривать как разные
ступени единого процесса образования. А если это так, то эту связь
внешне не объеиненных между собой явлений следует объяснять только общей
внутренней причиной, и этой причиной может быть лишь постеленное
развитие действующей здесь силы.
Язык - одно из тех явлений, которые стимулируют человеческую духовную
силу к постоянной деятельности. Выражаясь другими словами, в данном
случае можно говорить о стремлении воплотить идею совершенного языка в
жизнь. Проследить и описать это стремление есть задача исследователя
языка в ее окончательной и вместе с тем простейшей сути.
В прочих своих частях языковедение совершенно не нуждается в этом
тезисе, который выглядит, возможно, чересчур гипотетическим. Однако оно
может и должно использовать его как стимул и опираться на него в своих
попытках открыть в языках постепенное приближение к совершенному строю.
Действительно, могут существовать ряды языков как более простого, так и
более сложного устройства, при сравнении которых друг с другом можно
было бы заметить в принципах их организации последовательное восхождение
к наиболее удачному строению языка. Можно было бы ожидать, что организм
таких более совершенных языков при всей сложности форм явственней, чем
это имеет место в других языках, обнаруживает последовательнее и
прямолинейное стремление к совершенству. Признаками успешного движения
по этому пути оказались бы в более совершенных языках прежде всего
четкость и совершенство фонетической артикуляции; затем связанная с этим
искусность в образовании слогов и чистота их расчленения на элементы, а
также умелое устройство простейших слов; далее, оформление слов как
звукового единства для достижения таким путем подлинного словесного
единства, соответствующего единству понятия; наконец, способность языка
провести разграничение между своими самостоятельными единицами и тем,
что в качестве формы должно лишь сопутствовать самостоятельным единицам,
для чего, естественно, нужно, чтобы язык располагал каким-то приемом
отличения простых нанизываний от сплавлений, символизирующих смысловую
связь.
<...>
Переход к ближайшему рассмотрению языка
10. <...> Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь
тесном слиянии друг с другом, что коль скоро существует одно, то из
этого обязательно должно вытекать другое. В самом деле, умственная
деятельность и язык допускают и вызывают к жизни только такие формы,
которые удовлетворяют их запросам. Язык есть как бы внешнее проявление
духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и
трудно представить себе что-либо более тождественное. Каким образом
оказывается, что они сливаются в единый и недоступный пониманию
источник, остается для нас загадкой. Впрочем, не пытаясь определять
приоритет одного или другого, мы должны видеть в духовной силе народа
реальный определяющий принцип и подлинную определяющую основу для
различий языков, так как только духовная сила народа является самым
жизненным и самостоятельным началом, а язык зависит от нее. Если же язык
обнаруживает свою творческую самостоятельность, то он теряется за
пределами сферы явлений в идеальном бытии. Хотя в действительности мы
всегда имеем дело с говорящими людьми, однако мы не должны упускать из
виду и реальных отношений. Хотя мы и разграничиваем интеллектуальную
деятельность и язык, в действительности такого разделения не существует.
Мы по справедливости представляем себе язык чем-то более высшим, нежели
человеческий продукт, подобный другим продуктам духовной деятельности;
однако все обстояло бы иначе, если бы человеческая духовная сила была
доступна нам не в отдельных своих проявлениях, но ее сущность открылась
бы нам во всей ее непостижимой глубине, и мы смогли бы познать то целое,
что связывает человеческие индивидуальности, так как язык поднимается
над их обособленностью. В практических целях очень важно не
останавливаться на низшей ступени объяснения языковых различий, а
подниматься до высшей и конечной и в качестве твердой основы для
объяснения влияния духовного начала на образование языков принять то
положение, в соответствии с которым строение языков человеческого рода
различно потому, что различными являются духовные особенности наций.
Переходя к объяснению различий в строении языков, не следует изучать
духовное своеобразие народа обособленно от языка, а затем переносить его
особенности на язык. О народах, живших в ранние эпохи, мы узнаем вообще
только по их языкам, и при этом часто мы не в состоянии определить
точно, какому именно из народов, известных нам по происхождению и
историческим связям, следует приписать тот или иной язык. Так, зендскнй
является для нас языком народа, относительно которого мы можем строить
только догадки. Среди всех проявлений, посредством которых познается дух
и характер народа, только язык и способен выразить самые своеобразные и
тончайшие черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные
тайны. Если рассматривать языки в качестве основы для объяснения
ступеней духовного развития, то их возникновение следует, конечно,
приписывать интеллектуальному своеобразию народа, а это своеобразие
отыскивать в самом строе каждого отдельного языка. Чтобы намеченный путь
рассуждения мог быть завершен, необходимо глубже вникнуть в природу
языков и в возможность обратного воздействия различных языков на
духовное развитие и таким образом поднять сравнительное языковедение на
высшую и конечную ступень.
Форма языков
11. Для успешного продвижения по намеченному выше пути необходимо,
конечно, установить правильное направление в исследовании языка. Язык
следует рассматривать не как мертвый продукт (Erzeugtes), но как
созидающий процесс (Erzeugung). При этом надо абстрагироваться от того,
что он функционирует для обозначения предметов и как средство общения, и
вместе с тем с большим вниманием отнестись к его тесной связи с
внутренней духовной деятельностью и к факту взаимовлияния этих двух
явлений.
<...>
12. По своей действительной сущности язык есть нечто постоянное и вместе
с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством
письма представляет собой далеко не совершенное мумиеобразное состояние,
которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не продукт
деятельности (Ergon), a деятельность (Energeia). Его истинное
определение может быть поэтому только генетическим. Язык представляет
собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы
сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли. В строгом
смысле это определение пригодно для всякого акта речевой деятельности,
но в подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только
всю совокупность актов речевой деятельности. В беспорядочном хаосе слов
и правил, который мы по привычке именуем языком, наличествуют лишь
отдельные элементы, воспроизводимые - и притом неполно - речевой
деятельностью; необходима все повторяющаяся деятельность, чтобы можно
было познать сущность живой речи и составить верную картину живого
языка. По разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и
тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи,
что является лишним доказательством в пользу того, что каждый язык
заключается в акте его реального порождения. Именно поэтому во всех
вообще исследованиях, стремящихся проникнуть в живую сущность языка,
следует прежде всего сосредоточивать внимание на истинном и первичном.
Расчленение языка на слова и правила - это лишь мертвый продукт научного
анализа. Определение языка как деятельности духа совершенно правильно и
адекватно уже потому, что бытие духа вообще может мыслиться только в
деятельности и в качестве таковой. При неизбежном в языковедении
расчленении языкового организма, необходимом для изучения языков, мы
даже вынуждены рассматривать их как некий способ, служащий для
достижения определенными средствами определенных целей, то есть видеть в
них, по сути дела, создание наций. Возможность недоразумений подобного
рода была уже оговорена выше, и нет надобности повторяться на эту тему.
Как я уже указывал ранее (см. VII, 39), при изучении языков мы неизменно
оказываемся, если мне будет позволено такое выражение, на полпути их
истории, и ни один из известных нам народов или языков нельзя назвать
изначальным, исходным. Так как каждый язык наследует свой материал из
недоступных нам периодов доистории, то духовная деятельность,
направленная на выражение мысли, имеет дело уже с готовым материалом:
она не создает, а преобразует.
Эта деятельность осуществляется постоянным и однородным образом. Это
происходит потому, что она производится одной и той же духовной силой,
которая видоизменяется лишь в пределах определенных, не очень широких
границ. Цель ее - взаимопонимание. А это значит, что никто не может
говорить с другим иначе, чем этот другой при равных обстоятельствах
говорил бы с ним. Кроме того, унаследованный материал не просто
одинаков: имея единый источник, он передает духовную настроенность
говорящих на одном языке. Постоянное и единообразное в этой деятельности
духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во
всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка.
При таком определении форма языка предстает как бы плодом научной
абстракции. Было бы, однако, совершенно неправильным рассматривать ее в
качестве таковой, то есть как продукт ума, не имеющий реального бытия. В
действительности же она представляет собой сугубо индивидуальный порыв
(Drang), посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои
мысли и чувства. Но так как нам не дано наблюдать этот порыв в его
единонаправленной целостности, а всегда лишь в конкретно-единичных
проявлениях, нам и не остается ничего другого, как сводить единообразие
его действия к мертвому обобщенному понятию. Сам по себе этот порыв
живителен и един.
Трудность исследования наиболее важных и самых тонких элементов языка
состоит в том, что в общей картине языка наше чувство с большей ясностью
и убедительностью воспринимает его отдельные и преходящие элементы, но
исследователю не удается с достаточной полнотой формулировать
воспринятое в четких понятиях. С подобной трудностью предстоит бороться
и нам. Характерная форма языка отражается в его мельчайших элементах, и
каждый из них тем или иным и не всегда явным образом определяется
языковой формой. С другой стороны, едва ли в языке можно найти те
пункты, относительно которых можно было бы сказать, что они сами по
себе, отдельно взятые, являются решающими для формы. В каждом языке
можно обнаружить много такого, что, пожалуй, не искажая сущности его
формы, можно было бы представить и иным,- и тогда, чтобы уловить
последнюю в чистом виде, нам приходится обращаться к представлению о
едином целом. Но в этом случае можно достичь и полностью
противоположного результата. Резко индивидуальные черты явственно
бросаются в глаза и неотвратимо влияют на чувство. В этом отношении
языки можно сравнить с человеческими физиономиями: сравнивая их между
собой, живо чувствуешь, что индивидуальность неоспоримо присутствует,
подобия очевидны, но никакие измерения и никакие описания каждой черты в
отдельности и в их связи не дают возможности сформулировать их
своеобразие в едином понятии. Своеобразие физиономии состоит в
совокупности всех черт, но зависит и от индивидуального восприятия;
именно поэтому одну и ту же физиономию разные люди воспринимают
по-разному. Так как язык, какую бы форму он ни принимал, всегда есть
духовное воплощение индивидуальной жизни нации, мы должны учитывать это;
и как бы мы ни фиксировали, как бы ни выделяли, как бы ни дробили, ни
расчленяли в языке все то, что в нем воплощено, все-таки многое в нем
остается непознанным, и именно здесь скрывается загадка единства и
одухотворенной жизненности языка. Ввиду этой особенности языков описание
их формы не может быть абсолютно исчерпывающим, но оно достаточно, чтобы
получить о языках общее представление. Таким образом, понятие формы
открывает исследователю путь к постижению тайн языка, к выяснению его
сущности. Пренебрегая этим путем, он непременно проглядит множество
моментов, и они останутся неизученными; без объяснения останется и масса
фактов, и, наконец, отдельные факты будут представляться изолированными
там, где в действительности их соединяет живая связь.
Из всего до сих пор сказанного с полной очевидностью явствует, что под
формой языка разумеется отнюдь не только так называемая грамматическая
форма. Различие, которое мы обычно проводим между грамматикой и
лексикой, имеет лишь практическое значение для изучения языков, но для
подлинного языковедческого исследования не устанавливает ни границ, ни
правил. Понятие формы языка выходит далеко за пределы правил
словосочетания и даже словообразования, если разуметь под последними
применение известных общих логических категорий действия,
воздействуемого, субстанции, свойства и т. д. к корням и к основам.
Фактически образование основ само по себе должно объясняться формой
языка, так как без применения этого понятия останется вне определения и
сама сущность языка.
Форме противостоит, конечно, материя (Stoff); но чтобы отыскать материю,
соответствующую языковой форме, необходимо выйти за пределы языка. В
пределах языка материю можно определять лишь по отношению к чему-то
другому, скажем, основы слов - по отношению к склонению. Однако то, что
в одном отношении считается материей, в другом отношении оказывается
формой. Заимствуя чужие слова, язык может трактовать их как материю, но
материей они будут только по отношению к данному языку, а не сами по
себе. В абсолютном смысле в языке не может быть никакой неоформленной
материи, так как все в нем направлено на выполнение определенной цели, а
именно на выражение мысли, причем работа эта начинается уже с первичного
его элемента - членораздельного звука, который становится
членораздельным благодаря приданию ему формы. Действительная материя
языка - это, с одной стороны, звук вообще, а с другой - совокупность
чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих
образованию понятия, которое совершается с помощью языка.
Само собой понятно, что, для того чтобы составить представление о форме
языка, необходимо обратить особое внимание на реальные свойства его
звуков. Исследование формы языка начинается с его алфавита, который
должен служить основой при рассмотрении всех его частей. Вообще понятием
формы отнюдь не исключается из языка ничто фактическое и индивидуальное;
напротив, в него включается только исторически обоснованное, так же, как
и все самое индивидуальное. Можно сказать, что, избрав этот путь, мы
обеспечиваем исследование всех частностей, которые при другом подходе
легко проглядеть. Такой путь, правда, ведет к утомительным и часто
мелочным изысканиям отдельных элементов; но ведь именно эти мелочи и
создают цельное представление о языке, и нет ничего более несообразного
в исследовании языка, чем поиски в нем только крупного, идеального,
господствующего. Тщательное проникновение во все грамматические тонкости
слов, а также и их простейших элементов совершенно необходимо, чтобы
избежать ошибок в своих суждениях о них. Вместе с тем, само собой
разумеется, что эти частности должны включаться в понятие формы языков
не в виде изолированных фактов, а лишь постольку, поскольку в них
вскрывается единый способ образования языка. Через описание формы мы
должны установить тот специфический путь, которым идет к выражению мысли
язык, а с ним и народ, говорящий на этом языке. Надо уметь видеть, чем
отличается данный язык от других как в отношении своих определенных
целей, так и по своему влиянию на духовную деятельность нации. По самой
своей природе форма языка есть синтез отдельных, в противоположность ей
рассматриваемых как материя, элементов языка в их духовном единстве.
Такое единство мы обнаруживаем в каждом языке, и посредством этого
единства народ усваивает язык, который передается ему по наследству. Это
же единство должно найти отражение и при описании языка, и только тогда,
когда от разрозненных элементов поднимаются до этого единства, получают
реальное представление о самом языке. Без такого подхода мы определенно
рискуем просто-напросто не понять отдельных элементов в их подлинном
своеобразии, и тем более в их реальной взаимосвязи.
С самого начала следует отметить, что тождество, как и родство языков,
должно основываться на тождестве и родстве их форм, коль скоро следствие
может быть равно только причине. Поэтому только форма решает, к какой
группе принадлежит данный язык, каким другим языкам он родствен. Это, в
частности, относится и к языку кави, который, сколько бы санскритских
слов в себя ни включал, не перестает быть малайским языком. Формы
нескольких языков могут совпасть в какой-то еще более общей форме, и к
одной форме восходят, по существу, формы всех языков, если только идет
речь о самых общих чертах: о связях и отношениях представлений,
необходимых для обозначения понятий и для построения речи; о сходстве
органов речи, которые по своей природе могут производить лишь
определенное число членораздельных звуков; наконец, об отношениях,
существующих между отдельными согласными и гласными звуками, с одной
стороны, и известными чувственными восприятиями - с другой (вследствие
чего в разных языках возникает тождество обозначений, не имеющее
никакого отношения к генетическим связям). В языке таким чудесным
образом сочетается индивидуальное с всеобщим, что одинаково правильно
сказать, что весь род человеческий говорит на одном языке, а каждый
человек обладает своим языком. Но среди прочих сходных явлений,
связывающих языки, особенно бросается в глаза их общность, которая
основывается на генетическом родстве народов. Здесь не место рассуждать
о том, сколь глубока и какого характера должна быть эта общность, чтобы
оправдать гипотезу родства языков, если историческими фактами это
родство не подтверждается. Мы ограничимся здесь только указанием на
применение развитого нами понятия языковой формы к генетически
родственным языкам. Из всего сказанного выше явствует, что форма
отдельных генетически родственных языков должна находиться в
соответствии с формой всей семьи языков. В них не может содержаться
ничего, что не было бы согласовано с общей формой; более того, любая их
особенность, как правило, тем или иным образом обнаруживается в общей
форме. При этом в каждом семействе есть языки, которые обязательно будут
проявлять изначальную форму в более чистом виде и полнее других. Речь
идет о языках, развивающихся друг из друга, то есть о случае, когда
какая-то реально существующая материя (в описанном выше смысле)
передается от народа к народу с определенной последовательностью, что
редко удается проследить С точностью, и подвергается преобразованию. При
этом такие видоизменения могут осуществляться только при сходном
характере представлений и направленности идей, вызванных духовной силой,
при сходстве органов речи и унаследованных произносительных привычек и,
наконец, при тождестве внешних исторических влияний.
Природа и свойства языка вообще
<...>
14. Я намереваюсь исследовать функционирование языка в его широчайшем
объеме - не просто в его отношении к речи и к ее непосредственному
продукту, набору лексических элементов, но и в его отношении к
деятельности мышления и чувственного восприятия. Рассмотрению будет
подвергнут весь путь, по которому движется язык - порождение духа,-
чтобы прийти к обратному воздействию на дух.
Язык есть орган, образующий мысль (Die Sprache ist das bildende Organ
des Gedanken). Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная,
глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно,
посредством звука материализуется в речи и становится доступной для
чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык
представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление
всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь
отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием.
Нерасторжимая связь мысли, органов речи и слуха с языком обусловливается
первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой
природы. При этом согласованность между звуком и мыслью сразу же
бросается в глаза. Как мысль, подобно молнии или удару грома,
сосредоточивает всю силу представления в одном мгновении своей вспышки,
так и звук возникает как четко выраженное единство. Как мысль
завладевает всей душой, так и звук своей внезапной силой потрясает всего
человека. Эта особенность звука, отличающая его от любых других
чувственных восприятий, покоится явно на том, что ухо (в отличие от
других органов чувств) через посредство звучащего голоса получает
впечатление настоящего действия, возникающего в глубине живого существа,
причем в членораздельном звуке проявляет себя мыслящая сущность, а в
нечленораздельном - чувствующая. Как мысль есть стремление вырваться из
тьмы к свету, из ограниченности к бесконечности, так и звук устремляется
из груди наружу и находит на диво подходящий для него проводник в
воздухе - в этом тончайшем и легчайшем из всех подвижных элементов,
кажущаяся нематериальность которого лучше всего к тому же соответствует
духу. Четкая определенность речевого звука необходима рассудку для
восприятия предметов. Как предметы внешнего мира, так и возбуждаемая
внутренними причинами деятельность воздействуют на человека множеством
признаков. Однако рассудок (Verstand) стремится к выявлению в предметах
общего. Он сравнивает, расчленяет и соединяет и свою высшую цель видит в
образовании все более и более объемлющего единства. Рассудок
воспринимает явления в виде определенного единства и поэтому добивается
единства и от звука, призванного встать на их место. Однако звук не
устраняет воздействий, которые оказывают предметы и явления на внешнее и
внутреннее восприятие; он становится их носителем и своим индивидуальным
качеством представляет качество предмета таким образом, как его
схватывает индивидуальное восприятие говорящего. Вместе с тем звук
допускает бесконечное множество модификаций, четко оформленных и
совершенно обособленных друг от друга, что не свойственно в такой
степени никакому другому чувственному восприятию. Интеллектуальная
устремленность человека не ограничивается одним рассудком, а
воздействует на всего человека, и звук голоса принимает в этом большое
участие. Звук возникает в нас, как трепетный стон, и исходит из нашей
груди, как дыхание самого бытия. Помимо языка, сам по себе он способен
выражать боль и радость, отвращение и желание; порожденный жизнью, он
передает ее в воспринимающий его орган; подобно языку, он отражает
вместе с обозначаемым объектом вызванные им ощущения и во все
повторяющихся актах объединяет в себе мир и человека, или, говоря иначе,
свою самостоятельную деятельность со своей восприимчивостью. Наконец,
звуку речи соответствует и вертикальное положение человека, в чем
отказано животным. Оно как бы вызвано звуком. В самом деле, речь не
может уходить глухо в землю, она должна свободно переливаться от уст к
устам и сопровождаться выражением лица или жестом, то есть выступать в
окружении всего того, что делает человека человеком.
После этих предварительных замечаний относительно соответствия звука
действиям духа мы можем теперь основательней рассмотреть связь мышления
с языком. Субъективная деятельность создает в мышлении объект. Ни один
из видов представлений не образуется только как чистое восприятие
заранее данного предмета. Деятельность органов чувств должна вступить в
синтетическую связь с внутренним процессом деятельности духа; и лишь эта
связь обусловливает возникновение представления, которое становится
объектом, противопоставляясь субъективной силе, и, будучи заново
воспринято в качестве такового, опять возвращается в сферу субъекта. Все
это может происходить только при посредстве языка. С его помощью
духовное стремление прокладывает себе путь через уста во внешний мир, и
затем в результате этого стремления, воплощенного в слово, слово
возвращается к уху говорящего. Таким образом, представление
объективируется, не отрываясь в то же время от субъекта, и весь этот
процесс возможен только благодаря языку. Без описанного процесса
объективации и процесса возвращения к субъекту, совершающегося с помощью
языка даже тогда, когда процесс мышления протекает молча, невозможно
образование понятий, а следовательно, и само мышление. Даже не касаясь
потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык
есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции
человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и человек
понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова
понятны также и другим людям. Когда мы слышим образованное нами слово в
устах других лиц, то объективность его возрастает, а субъективность при
этом не испытывает никакого ущерба, так как все люди ощущают свое
единство; более того, субъективность даже усиливается, поскольку
представление, преобразованное в слово, перестает быть исключительной
принадлежностью лишь одного субъекта. Переходя к другим, оно становится
общим достоянием всего человеческого рода; однако в этом общем достоянии
каждый человек обладает чем-то своим, особенным, что все время
модифицируется и совершенствуется под влиянием индивидуальных
модификаций других людей. Чем шире и живее общественное воздействие на
язык, тем более он выигрывает при прочих равных условиях. То, что язык
делает необходимым в процессе образования мысли, беспрерывно повторяется
во всей духовной жизни человека - общение посредством языка обеспечивает
человеку уверенность в своих силах и побуждает к действию. Мыслительная
сила нуждается в чем-то равном ей и все же отличном от нее. От равного
она возгорается, по отличному от нее выверяет реальность своих
внутренних порождений. Хотя основа познания истины и ее достоверности
заложена в самом человеке, его духовное устремление к ней всегда
подвержено опасностям заблуждений. Отчетливо сознавая свою
ограниченность, человек оказывается вынужденным рассматривать истину как
лежащую вне его самого, и одним из самых мощных средств приближения к
ней, измерения расстояния до нее является постоянное общение с другими.
Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть
соединение индивидуальных восприятий с общей природой человека.
Так же обстоит дело и с пониманием. Оно может осуществляться не иначе
как посредством духовной деятельности, и в соответствии с этим речь и
понимание есть различные действия одной и той же языковой силы. Процесс
речи нельзя сравнивать с простой передачей материала. Слушающий так же,
как и говорящий, должен воссоздать его посредством своей внутренней
силы, и все, что он воспринимает, сводится лишь к стимулу, вызывающему
тождественные явления. Поэтому для человека естественным является тотчас
же воспроизвести понятое им в речи. Таким образом, в каждом человеке
заложен язык в его полном объеме, что означает, что в каждом человеке
живет стремление (стимулируемое, регулируемое и ограничиваемое
определенной силой) под действием внешних и внутренних сил порождать
язык, и притом так, чтобы каждый человек был понят другими людьми.
Понимание, однако, не могло бы опираться на внутреннюю самостоятельную
деятельность, и речевое общение могло быть чем-то другим, а не только
ответным побуждением языковой способности слушающего, если бы за
различиями отдельных людей не стояло бы, лишь расщепляясь на отдельные
индивидуальности, единство человеческой природы. Осмысление слов есть
нечто совершенно иное, чем понимание нечленораздельных звуков, и
предполагает нечто гораздо большее, чем просто обоюдное вызывание друг в
друге звуковых образов и желаемых представлений. Слово, конечно, можно
воспринять и как неделимое целое, подобно тому как на письме мы часто
схватываем смысл того или иного словосочетания, еще не разобравшись в
его буквенном составе; и, пожалуй, вполне возможно, что так действует
душа ребенка на первых ступенях понимания. Поскольку, однако, в движение
приводится не просто животная способность восприятия, а человеческий дар
речи (и гораздо правдоподобней, что даже у ребенка это всегда имеет
место, пускай в самом ослабленном виде), постольку и слово
воспринимается как членораздельное. В силу членораздельности слово не
просто вызывает в слушателе соответствующее значение (хотя, конечно,
благодаря ей это достигается с большим совершенством), но
непосредственно предстает перед слушателем в своей форме как часть
бесконечного целого, языка. В самом деле, членораздельность позволяет,
следуя определяющим интуициям и правилам, формировать из элементов
отдельных слов, по сути дела, неограниченное число других слов,
устанавливая тем самым между всеми этими производными словами
определенное родство, отвечающее родству понятий. С другой стороны, если
бы в нашей душе не жила сила, претворяющая эту возможность в
действительность, мы даже не догадались бы о существовании этого
искусного механизма и понимали бы членораздельность не лучше, чем слепой
- цвета. Поистине в языке следует видеть не какой-то материал, который
можно обозреть в его совокупности или передать часть за частью, а вечно
порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны, но
объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно
произвольными. Усвоение языка детьми - это не ознакомление со словами,
не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение
их, а рост языковой способности с годами и упражнением. Услышанное не
просто сообщается нам: оно настраивает душу на более легкое понимание
еще ни разу не слышанного; оно проливает свет на давно услышанное, но с
первого раза полупонятое или вовсе не понятое и лишь теперь - благодаря
своей однородности с только что воспринятым - проясняющееся для окрепшей
меж тем душевной силы; оно стимулирует стремление и способность всё
быстрее впитывать памятью всё большую часть услышанного, всё меньшей его
части позволяя пролетать пустым звуком. Успехи здесь растут поэтому не
как при заучивании вокабул - в арифметической прогрессии, возрастающей
только за счет усиленного упражнения памяти,- но с постоянно
увеличивающейся скоростью, потому что рост способности и накопление
материала подкрепляют друг друга и взаимно раздвигают свои границы. Что
у детей происходит не механическое выучивание языка, а развертывание
языковой способности, доказывается еще и тем, что коль скоро для
развития главнейших способностей человека отведен определенный период
жизни, то все дети при разных обстоятельствах начинают говорить и
понимать внутри примерно одинаковых возрастных пределов с очень
небольшими колебаниями. А разве слушающий сумел бы овладевать говоримым
просто за счет роста своей собственной, независимо развертывающейся в
нем силы, если бы в говорящем и слушающем не таилась одинаковая
сущность, лишь раздвоенная на индивидуальное при сохранении взаимной
соразмерности их частей - так что тончайшего, но из самой глубины этой
сущности почерпнутого знака, каков членораздельный звук, оказывается
достаточно, чтобы служить посредником между индивидами и возбуждать в
них согласные душевные движения?
На сказанное здесь кто-то мог бы, пожалуй, возразить, что дети любой
национальности, оказавшись, пока они еще не говорят, в среде любого
другого, чуждого им народа, развертывают свою способность к речи на
языке последнего. Этот неоспоримый факт, скажут нам, ясно доказывает,
что язык - просто воспроизведение услышанного и, без всяких оглядок на
единство или различие человеческой сущности, зависит только от общения с
окружающими. Вряд ли кому, однако, в подобного рода случаях удавалось
достаточно тщательно пронаблюдать, с какой трудностью, наверное, здесь
преодолевались врожденные задатки и как они в своих тончайших нюансах
остались, пожалуй, все-таки непобежденными. Впрочем, даже и без учета
всего этого вышеупомянутое явление достаточно исчерпывающе объясняется
тем, что человек повсюду одинаков, и способность к языку может поэтому
развиться при поддержке первого попавшегося индивида. Развитие это тем
не менее совершается внутри самого человека; только потому, что оно
всегда нуждается также и в побуждении извне, оно по необходимости
уподобляется как раз тому внешнему влиянию, какое испытывает, причем
может ему уподобляться ввиду сходства всех человеческих языков. Но
зависимость языков от национального происхождения так или иначе
совершенно ясна ввиду их распределения по народам. Это само собой
понятно - ведь национальное происхождение обладает огромной властью над
всеми проявлениями индивидуальности, а с последней в свою очередь
интимнейшим образом связан и всякий отдельный язык. Если бы язык
благодаря своему возникновению из глубин человеческого существа не
вступал в реальную и сущностную связь с национальным происхождением
человека, то разве мог бы язык отечества - равно и для образованных, и
для необразованных людей - настолько превосходить чужую речь своей
властью над сердцем, лаская наш слух внезапным очарованием при
возвращении домой, а на чужбине заставляя тосковать? Дело здесь явно не
в его интеллектуальной стороне, не в выражаемых им идеях или чувствах, а
именно в том, что всего необъяснимей и индивидуальней,- в его звуках;
вместе с родным языком мы воспринимаем как бы частичку нашей самости.
При анализе порождений языка представление, будто он просто обозначает
предметы, воспринятые сами по себе помимо него, тоже не подтверждается.
Больше того, положившись на это представление, мы никогда не постигнем
язык во всей глубине и полноте его содержания. Как ни одно понятие
невозможно без языка, так без него для нашей души не существует ни
одного предмета, потому что даже любой внешний предмет для нее обретает
полноту реальности только через посредство понятия. И наоборот, вся
работа по субъективному восприятию предметов воплощается в построении и
применении языка. Ибо слово возникает как раз на основе этого
восприятия; оно есть отпечаток не предмета самого по себе, но его
образа, созданного этим предметом в нашей душе. Поскольку ко всякому
объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное, каждую
человеческую индивидуальность, даже независимо от языка, можно считать
особой позицией в видении мира. Тем более индивидуальность становится
такой позицией благодаря языку, ведь и слово в свою очередь, как мы
увидим ниже, становится для нашей души объектом с добавлением
собственного смысла, придавая нашему восприятию вещей новое своеобразие.
Между этим последним и своеобразием звуков речи внутри одного и того же
языка царит сплошная аналогия, и, поскольку на язык одного и того же
народа воздействует и субъективность одного рода, ясно, что в каждом
языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает
между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между
человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне. Человек
окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир
вещей. Эти наши выражения никоим образом не выходят за пределы простой
истины. Человек преимущественно - да даже и исключительно, поскольку
ощущение и действие у него зависят от его представлений,- живет с
предметами так, как их преподносит ему язык. Посредством того же самого
акта, в силу которого он сплетает (herausspinnt) язык изнутри себя, он
вплетает (einspinnt) себя в него; и каждый язык описывает вокруг народа,
которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь
постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Освоение
иностранного языка можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в
прежнем видении мира; до известной степени фактически так дело и
обстоит, поскольку каждый язык содержит всю структуру понятий и весь
способ представлений определенной части человечества. И только потому,
что мы в большей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое
собственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление
о языке, мы не осознаем отчетливо и в полной мере, чего нам здесь
удалось достичь.
Даже первоначальный язык мы не должны представлять себе ограниченным
скудной толикой слов, как, пожалуй, по привычке думают люди, которые
вместо того, чтобы объяснить возникновение языка исконным призванием
человека к свободному общению с себе подобными, отводят главную роль
потребности во взаимопомощи и помещают человечество в какое-то
воображаемое природное состояние. То и другое относится к самым
ошибочным взглядам, какие только можно составить о языке. Человек не так
уж беззащитен, и для организации взаимопомощи хватило бы
нечленораздельных звуков. В свой начальный период язык тоже всецело
человечен и независимо от каких-либо утилитарных целей распространяется
на все предметы, с какими сталкиваются чувственное восприятие и
внутренняя обработка последнего. Язык так называемых дикарей, которые,
казалось бы, должны были приближаться к природному состоянию,
повсеместно обнаруживает множество и разнообразие выражений, превышающее
всякую житейскую потребность. Слова свободно, без принуждения и
ненамеренно изливаются из груди человека, и, наверное, ни в одной
пустыне не было кочевой орды, которая не имела бы своих песен. Поистине
человек как род живых существ - поющее создание, только сочетающее со
звуками пения мысли.
Язык при этом не просто переносит какую-то неопределенную массу
материальных элементов из природы в нашу душу; он несет в себе еще и то,
что предстает нам во всей совокупности бытия как форма. Природа
развертывает перед нами богатую образами всех чувственных восприятий
пестроту явлений, озаренную лучезарным сиянием; наша мысль открывает в
ней созвучную форме нашего духа закономерность; отделенная от телесного
бытия вещей, словно одного лишь человека затрагивающее волшебство,
облекает их очертания внешняя красота, в которой закономерность
заключает с чувственной материей союз, остающийся необъяснимым, но
захватывающий и влекущий нас. Все это, в аналогических созвучиях, мы
снова находим и в языке; все это он способен воссоздать. В самом деле,
когда, следуя за ним, мы вступаем в мир звучаний, реально окружающий нас
мир не покидает нас; закономерностям природы сродни закономерность
языкового строя, и с помощью последнего пробуждая к деятельности высшие
и человечнейшие (menschlichsten) силы человека, язык приближает его к
пониманию запечатленной в природе всеобщей формы, в которой тоже ведь
можно видеть развертывание - пускай непостижимое - духовных сил.
Благодаря ритмической и музыкальной форме, присущей звуку в его
сочетаниях, язык усиливает наши впечатления от красоты в природе, еще и
независимо от этих впечатлений воздействуя со своей стороны одной лишь
мелодией речи на нашу душевную настроенность.
Язык как совокупность своих порождений отличается от отдельных актов
речевой деятельности, и, прежде чем закончить данный раздел, мы должны
еще несколько задержаться на этом положении. Любой язык в полном своем
объеме содержит все, превращая все в звук. И как невозможно исчерпать
содержание мышления во всей бесконечности его связей, так неисчерпаемо
множество значений и связей в языке. Помимо своих уже оформившихся
элементов, язык в своей гораздо более важной части состоит из способов
(Methoden), дающих возможность продолжить работу духа и
предначертывающих для этой последней пути и формы. Его элементы,
приобретая устойчивую оформленность, образуют в известном смысле мертвую
массу, но масса эта несет в себе живой росток бесконечной определимости
(Bestimmbarkeit). Поэтому в каждый момент и в любой период своего
развития язык, подобие самой природе, представляется человеку - в
отличие от всего уже познанного и продуманного им - неисчерпаемой
сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведомое,
а чувство - всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувствованное.
Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатывается
поистине новой и великой индивидуальностью, и чтобы гореть
воодушевлением в своем вечно беспокойном интеллектуальном порыве и в
дальнейшем развертывании своей духовной жизни, человек нуждается в том,
чтобы рядом с областью уже достигнутого перед ним всегда открывалась
некая бесконечная и мало-помалу проясняющаяся перспектива. Причем такую
же темную, нераскрытую глубину язык обнаруживает и в другом направлении.
Ведь и в своем прошлом он тоже появляется из неведомой сокровищницы,
куда можно заглянуть только до известного предела, после чего она
наглухо закрывается, оставляя по себе лишь ощущение своей
непостижимости. Эту беспредельность без начала и конца, освещенную
только недалеким прошлым, язык разделяет с бытием всего человеческого
рода в целом. И все же благодаря ему мы отчетливей и яснее можем
почувствовать, как даже отдаленное прошлое все еще присутствует в
настоящем - ведь язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит
их живое дыхание, а поколения эти через звуки материнского языка,
которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами
национальными и родственными узами.
Эта отчасти устойчивость, отчасти текучесть языка создает особое
отношение между языком и поколением, которое на нем говорит. В языке
накапливается запас слов и складывается система правил, благодаря чему
за тысячелетия он превращается в самостоятельную силу. Выше мы обратили
внимание на то, что воспринятая языком мысль становится для нашей души
объектом и в этом смысле производит на нее воздействие уже извне. Объект
мы, однако, рассматривали преимущественно как порождение субъекта, а
воздействию объекта приписывали источником то самое, на что он оказывает
свое обратное влияние. Сейчас мы имеем дело с противоположным взглядом,
согласно которому язык есть поистине чуждый нам объект, а его
воздействие и на самом деле имеет источником нечто отличное от того, на
что он воздействует. Ведь язык обязательно должен
принадлежать по меньшей мере двоим, и по существу он - собственность
всего человеческого рода. А поскольку он и в письменности хранит для
нашего духа дремлющие мысли, которые можно пробудить, то он превращается
в особую область бытия, реализующегося всегда только в сиюминутном
мышлении, но в своей цельности от мысли независимого. Оба эти
противоположных аспекта, которые мы здесь назвали,- тот факт, что язык и
чужд душе и вместе с тем принадлежит ей, независим и одновременно
зависим он нее,- реально сочетаются в нем, создавая своеобразие его
существа, и нельзя разрешить противоречие между ними так, что-де отчасти
он и чужд душе и независим, а отчасти - ни то ни другое. Как раз
насколько язык объективно действен и самостоятелен, настолько же он
субъективно пассивен и зависим. В самом деле, нигде, ни даже в
письменности, у него нет закрепленного места, и его как бы омертвелая
часть должна всегда заново порождаться мыслью, оживать в речи или в
понимании, целиком переходя в субъект; и тем не менее самому же акту
этого порождения как раз свойственно превращать язык в объект: язык тут
каждый раз испытывает на себе воздействие индивида, но это воздействие с
самого начала сковано в своей свободе всем тем, что им производится и
произведено. Истинное разрешение противоречия кроется в единстве
человеческой природы. В том, источник чего, по сути дела, тождествен
мне, понятия субъекта и объекта, зависимости и независимости переходят
друг в друга. Язык принадлежит мне, ибо каким я его вызываю к жизни,
таким он и становится для меня; а поскольку весь он прочно укоренился в
речи наших современников и в речи прошлых поколений - в той мере, в
какой он непрерывно передавался от одного поколения к другому,-
постольку сам же язык накладывает на меня при этом ограничение. Но то,
что в нем ограничивает и определяет меня, пришло к нему от человеческой,
интимно близкой мне природы, и потому чужеродное в языке чуждо только
моей преходящей, индивидуальной, но не моей изначальной природе.
Если подумать о том, как на каждое поколение народа, формируя его,
воздействует всё, что усвоил за прошедшие эпохи его язык, и как всему
этому противостоит только сила одного-единственного поколения, да и то
не в чистом виде, потому что бок о бок живут, смешиваясь друг с другом,
подрастающая и уходящая смены, то становится ясно, до чего ничтожна сила
одиночки перед могущественной властью языка. Лишь благодаря необычайной
пластичности последнего, благодаря возможности без ущерба для понимания
воспринимать его формы и благодаря власти, какую все живое имеет над
омертвелой традицией, устанавливается какая-то мера равновесия. Так или
иначе, всегда именно в языке каждый индивид всего яснее ощущает себя
простым придатком целого человеческого рода. И всё-таки каждый со своей
стороны в одиночку, но непрерывно воздействует на язык, и потому каждое
поколение, несмотря ни на что, вызывает в нем какой-то сдвиг, который,
однако, часто ускользает от наблюдения. В самом деле, не всегда
изменения касаются самих слов, иногда просто модифицируется их
употребление; это бывает труднее заметить там, где нет письменности и
литературы. Обратное воздействие одиночки на язык покажется нам более
очевидным, если мы вспомним, что индивидуальность того или иного языка
(в обычном понимании этого слова) является таковою только в сравнении
этого языка с другими, тогда как подлинной индивидуальностью наделен
лишь конкретный говорящий. Только в речи индивида язык достигает своей
окончательной определенности. Никто не понимает слово в точности так,
как другой, и это различие, пускай самое малое, пробегает, как круг по
воде, через всю толщу языка. Всякое понимание поэтому всегда есть вместе
и непонимание, всякое согласие в мыслях и чувствах - вместе и
расхождение. В том, как язык видоизменяется в устах каждого индивида,
проявляется, вопреки описанному выше могуществу языка, власть человека
над ним. Мы можем рассматривать могущество языка как (если угодно
применить такое выражение к духовной силе) физиологическое воздействие;
осуществляемое им насилие - чисто динамического характера. За влиянием
языка на человека стоит закономерность языковых форм, за исходящим от
человека обратным воздействием на язык - начало свободы. Поистине в
человеке может пробудиться нечто такое, оснований чему в предыдущих
исторических ситуациях не отыскать никакому рассудку; и мы не сможем
познать природу языка и исказим историческую истину его возникновения и
изменения, если исключим возможность таких необъяснимых феноменов. Если
же и свобода, в свою очередь, сама по себе неопределима и необъяснима,
то, возможно, поддаются установлению по крайней мере ее границы внутри
определенной сферы действия, которая только и предоставлена ей, и, хотя
языковедение должно уметь опознавать и уважать проявления свободы, оно с
не меньшим старанием должно отыскивать и ее границы.
***
АБ
-*Информационный канал Subscribe.Ru
Подписан адрес:
Код этой рассылки: linguistics.fortuna7
Написать в лист: mailto:linguistics.fortuna7-list@subscribe.ru
Отписаться: mailto:linguistics.fortuna7--unsub@subscribe.ru?subject=linguistics.fortuna7
http://subscribe.ru/ http://subscribe.ru/feedback
