Традиционные культуры Востока в словах и вещах Цумадои. Цзянь

Здравствуйте!
В сегодняшнем выпуске – оригинальные брачные обычаи Древней Японии и классическое
оружие китайских аристократов.

«Зять, принятый в семью, перестает навещать свою жену. Большое огорчение! Какая-то
важная особа сосватала ему дочку одного придворного. Совестно перед людьми, а
делать нечего!»
Сэй Сёнагон (966-?). Записки у изголовья, 
главка «То, что наводит уныние» (пер. В. Марковой)

Цумадои («посещение жены») – японское название архаического варианта брака, при
котором женщина, выйдя замуж, остается жить в доме своих родителей. Мужчина также
не переселяется к ней, а живет своим домом, навещая жену по ночам. В этом установлении
присутствуют элементы родоплеменных отношений и матриархата: женщина, фактически,
и после заключения брака не переходит в семью мужа, а в полной мере сохраняет
принадлежность родному клану, включая право на родовое имя и собственность. Случалось
и так, что зять принимался
в семью жены. После смерти супруги погребались каждый в своем месте семейного
упокоения – вместе с собственными предками по отцовской линии.
Цумадои, господствовавший в эпохи Ямато (3-6 вв. н. э.), Асука (552-645) и Нара
(645-794), был официально утвержден как основная форма семейных отношений в первой
кодификации японских законов – своде «Тайхорё» («Кодекс эры правления «Великое
Сокровище»», 710 г.). Был установлен и брачный возраст, составлявший 15 лет для
юношей и 13 – для девушек. Как мужчины, так и женщины могли иметь несколько супругов;
все дети, рожденные в таких браках, были «законными» и считались принадлежащими
к клану матери, а не отца.
Т. о., проблем с правами наследования не возникало. Не считалось бедой и рождение
девочки в семье, ведь благодаря удачному замужеству дочери весь клан мог значительно
повысить свое благополучие и социальный статус и, кроме того, именно дочери обеспечивали
продолжение рода. Исключение составлял императорский род, в котором наследование
происходило строго по мужской линии, а император-микадо, по китайскому образцу,
имел, кроме супруги-императрицы, целый гарем из младших жен и наложниц. 
В эпоху Хэйан (795-1185) брак цумадои обретает завершенность в качестве комплексного,
всесторонне проработанного социально-эстетического феномена. Совместное проживание
и моногамия были редкими исключениями; в такой чрезмерной привязанности сквозило
нечто от вызова общественным нормам, если только отсутствие нескольких жен не
объяснялось материальными факторами – скудостью средств и низким происхождением.
(Впрочем, престарелые супруги жили, как правило, вместе в доме мужчины.) Что
касается людей благородных,
их социальный статус буквально требовал от них «общественно-приемлемого поведения»
в сфере нежных чувств – связанного, заметим, не только с удовольствиями, но и
обязательствами оказывать поддержку супруге, ее  семье и общим детям. К женщинам
хэйанская мораль была несколько более требовательна, поскольку общепринятый идеал
предписывал женщине быть верной. Однако на деле многих посещало более одного
кавалера, тем более что чрезмерная сила характера и самостоятельность в женщинах
считались недостатками, так что
благовоспитанная дама скорее согласилась бы уступить, чем прослыть холодной и
жестокосердной. (Красноречивый эпизод из тех же «Записок…»: кавалер, спешащий
от возлюбленной к себе домой, чтобы написать ей «любовную песнь», видит на веранде
чужого дома незнакомку, дремлющую после ночного свидания. Он откровенно заигрывает
с ней, не позволяет скрыться в покоях, с досадой упрекает – «От вас веет холодом!»
– и так до тех пор, пока слуга не приносит даме послание от ее возлюбленного.
Тогда кавалер уходит, с умилением
думая, что и его любимую, возможно, именно сейчас вот так же застиг случайный
прохожий.) Так что при соблюдении приличий – выраженных не столько в этических,
сколько в эстетических нормах – окружающие охотно «глохли и слепли».
Обстоятельство немаловажное – если учесть предметно-бытовую среду, в которой
развивались любовные и супружеские отношения хэйанских аристократов. Одноэтажные
павильоны домов-усадеб, стелющиеся среди садов и озер и связанные друг с другом
галереями-переходами, имели внутри практически единое зальное помещение, окруженное
галереями под длинными скатами крыши. Роль наружных стен играли ситоми - решетчатые
щиты, верхняя часть которых поднималась днем, особенно в жару. Практически, только
бамбуковые занавеси, скручивающиеся
и поднимающиеся кверху в знойные дни, а также переносные церемониальные занавесы
укрывали обитателей от нескромных взглядов. Внутреннее пространство разделялось
ширмами и экранами из расписного шелка. Вся бытовая жизнь происходила практически
на виду и на слуху многочисленных обитателей дома, включая целый штат фрейлин
и многочисленную прислугу. (Следует, конечно, учитывать гораздо более здоровое
отношение к физической любви и сексу в традиционной Японии, которое в условиях
мирной и гедонистической культуры
Хэйан послужило основой для культа наслаждений и эротической любви.) В этих условиях
решением проблемы «интимной жизни в условиях публичности» стала предельная эстетизация
этой стороны действительности – тенденция, общая для всей хэйанской культуры.

Так, приходя к женщине, следовало соблюдать предельную осторожность, стараясь
ничем не привлечь внимания дворни. «Собака увидела кого-то, кто потихоньку пробирался
к тебе, и громко лает на него. Убить бы эту собаку!» – досадует придворная дама
и великолепная писательница Сэй Сёнагон. – «Спрячешь с большим риском кого-нибудь
там, где ему быть недозволено, а он явился в высокой шапке! Хотел пробраться
незамеченным, и вдруг шапка за что-то зацепилась и громко шуршит» (Записки у
изголовья, главка «То, что докучает»).
Утром кавалеру следовало уйти на рассвете, как можно раньше, пока весь дом погружен
в сон. Разумеется, все это давало возлюбленным повод для самых утонченных переживаний,
окрашенных сладкой печалью неизбежной разлуки. Здесь не было незначительных мелочей.
«Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем
наряде… Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя
красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа… Сидя на постели,
он не спешит
натянуть на себя шаровары, но склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко
то, что не успел сказать ночью. Как будто у него ничего другого и в мыслях нет,
а смотришь, он незаметно завязал на себе пояс…  А ведь случается, иной любовник
вскакивает утром как ужаленный. Поднимая шумную возню, суетливо стягивает поясом
шаровары, … с громким шуршаньем прячет что-то за пазухой, тщательно завязывает
на себя верхнюю опояску» (там же, главка «Покидая на рассвете возлюбленную…»).

Вернувшись со свидания, следовало немедленно – «пока не просохла роса» – написать
стихотворное любовное послание своей даме (послание, привязанное к подобранной
по сезону ветке, относил слугах, что, конечно, не могло остаться совсем уж незамеченным
окружающими). Не получить такое послание – огромный стыд! Дама тут же отвечала,
отправляя ответ с тем же слугой. Три такие ночи, и в случае согласия родственников
брак считался заключенным, в ознаменование чего к изголовью молодой четы подсовывалось
блюдо с ритуальным
кушаньем – красными и белыми лепешками (этот обряд назывался токоро-араваси,
«обнаружение места»). 
Поскольку у мужчины было несколько жен, а также «тайных возлюбленных», ревность
считалась делом совершенно недостойным воспитанного человека с утонченными чувствами.
Особенно женская ревность, ведь женщине отводилась более пассивная, в сравнении
с мужчиной, роль в любовных отношениях – роль объекта чувственных желаний и эстетических
переживаний – и ничто в ней не должно было противоречить образу идеальной возлюбленной,
женственной, уступчивой, робкой и сдержанной. Поэтому мстительность и ревность
– настоящее
зло, превращающее женщину в демона. Но и на бытовом уровне, без всякой мистики,
эти недостатки считались противоречащими самой женской природе и осуждались обоими
полами. «Женщина в преклонных годах взяла себе молодого мужа. Это уже само по
себе противно, а она еще ревнует, жалуясь, что он бегает к другой» (там же, главка
«То, что в разладе друг с другом»).  
В конце периода Хэйан и в эпоху Камакура (1185-1333) происходит постепенный отход
от этой древней формы брака. Женщины аристократического и особенно самурайского
сословий теперь входят в дом мужа и проживают совместно с ним. На первый план
выходит роль женщины-матери, поскольку только через рождение сына женщина в полной
мере получает право вступить в новую семью (где, впрочем, занимает всецело подчиненное
мужу положение). В случае нарушения долга перед новой семьей – самоубийства или
неспособности родить наследника
– тело женщины после ее смерти возвращалось для совершения посмертных обрядов
в отчий дом. В условиях господства самурайской культуры обязанность женщины –
подчиняться сначала отцу, потом мужу, потом взрослому сыну. Если сына не было,
некому было позаботиться о состарившихся родителях, а также об их посмертном
благополучии, и чтобы разрешить эту проблему, был выработан обычай принимать
в семью – фактически, усыновлять – мужа одной из дочерей, давая ему родовое имя
и права собственности. 
Эти изменения носили гораздо более глобальный характер, чем может показаться
на первый взгляд. В результате положение женщины в обществе и жизни стало зависимым
и шатким. Если раньше женщина рождалась, жила и умирала как дочь своего отца,
теперь девочка – которой суждено было после замужества уйти в чужую семью – изначально
не рассматривалась как «полноценный» член клана, лишаясь, в том числе, и прав
на родовое имя и имущество. В 14-15 вв. в Японии стал обычным моногамный брак.
  

Цзянь (прямой меч в традиционном китайском стиле, современная работа) - http://dana.ucc.nau.edu/~msb46/prod_sword4.jpg

Понятие «восточный меч» (да и «восточное оружие» вообще) чаще всего ассоциируется
с японской катаной. Напомним, однако: во-первых, катана – отнюдь не единственное
клинковое оружие Дальнего Востока, и, во-вторых, возникшие в 8–9 в. японские
изогнутые клинки имели предшественников – прямые мечи цуруги, восходящие к китайским
прямым мечам цзянь. 
Цзянь – очень древняя разновидность меча, изготовлявшаяся вначале из бронзы и
лишь после – из железа и стали (2-й век до н. э.). Предположительно, бронзовые
мечи этого типа появились ок. 11 вв. до н. э. При этом мечи были не только боевым
оружием, но и церемониальным, служа знаком отличия военачальника, а также ритуальным
предметом в даосизме – использовались как инструмент для работы с энергией и,
в частности, для очищения мест проведения ритуалов от неблагоприятных сил. Упражнения
с мечом были также популярны
среди знати – в частности, в форме боевых танцев. 
Цзянь (и это отношение позже было перенесено в Японию) был одним из атрибутов
императорской власти, олицетворяя его мощь, доблесть, воинскую власть и мужскую
силу (в качестве фаллического символа), от которой зависело плодородие. Безукоризненно
прямая форма меча воспринималась как символ искренности и благородства его обладателя.
Соответственно, цзянь был принадлежностью знати, при этом «гражданский» меч отличался
от «военного» существенно меньшими размерами и весом. Меч наряду с книгой, лютней
цинь и китайскими
шахматами сянци входил в число «четырёх драгоценностей» образованного человека,
причем понятие «меч» относилось, в первую очередь, именно к цзянь, а не к дао
– еще одной разновидность традиционного китайского меча (изогнутый, гораздо более
широкий и массивный). 
Как боевое (полевое) оружие цзянь был постепенно вытеснен дао и к началу нашей
эры стал гражданским оружием, использующимся в ритуальных целях, для упражнений
в боевых искусствах, для поединков и для индивидуальной самозащиты. Вообще, прямой
меч считался очень сложным оружием, требующим гораздо большего времени на освоение,
нежели потеснивший его дао – оружие массы простых воинов.
Можно условно выделить две разновидности цзянь и, соответственно, две различных
манеры работы им. Бытует мнение о легкости меча цзянь и его неприспособленности
для сколько-нибудь серьезной рубки и силовых техник. Однако боевой меч имел длину
около метра и весил около 1,2 кг (доходя до 1,5 кг), а это весьма увесистое и
серьезное оружие – например, в современных источниках (китайских авторов) указано
на возможность двуручного хвата для усиления ударов. «Гражданский» меч с длинной
кистью на рукояти, как правило,
более легкий и гибкий (весом менее 1 кг) – соответственно, практически исключающий
мощные рубящие движения, жесткие противостоящие блоки и т.д. Работа подобным
оружием отличалась изяществом, зачастую будучи ближе к танцу, чем к собственно
боевой технике. Реальный же боевой меч с короткой кистью или без таковой предполагал
более жесткую манеру работы. Кисть меча в бою играла утилитарную роль: она либо
наматывалась на руку, либо служила для стирания крови с рукояти. Кроме того,
фехтование цзянь – неотъемлемый
элемент даосских боевых искусств, где он использовался не только в боевой, но,
как уже говорилось, и в магической практике. 
Цзянь часто именуют восточным аналогом шпаги. Действительно – и то, и другое
оружие колющее, но существуют и принципиальные отличия в манере их использования.
Шпагой работают в основном перед собой колющими или рубяще-режущими ударами,
как бы продвигаясь по дорожке; цзянь же предполагает гораздо большую подвижность
фехтовальщика, и значительное место в технике занимают подрезающие движения (главным
образом, по запястьям и сухожилиям ног). Преобладание подрезающих и колющих действий
объясняется и отсутствием
тяжелого защитного снаряжения. 
Надо отметить, что и перестав активно использоваться в войнах цзянь не стал чисто
церемониальным оружием. Обыденная жизнь и в древнем, и в средневековом Китае
отнюдь не была безопасной, в том числе и для знати. Несомненно, многочисленные
чиновники регулярно сталкивались с необходимостью защищать свою жизнь в стычках
с разбойниками и бесконечной череде смут и мятежей. Все это позволило искусству
боя цзянь сохраниться, благополучно дожив до нашего времени. 

С уважением,
Сэн, Джерри