Учим английский язык, читая классическую литературу.

"Because my husband wouldn't hate him."

- Потому что мой муж его не ненавидел.

Father Brown only nodded, and seemed still to be listening; he differed from most detectives in fact and fiction in a small point - he never pretended not to understand when he understood perfectly well.

Отец Браун лишь кивнул и, казалось, все еще слушал; одна малость отличала его почти от всех детективов, какие существуют в жизни или на страницах романов, - когда он ясно понимал, в чем дело, он не притворялся, будто не понимает.

Mrs Boulnois drew near once more with the same contained glow of certainty.

Миссис Боулнойз подошла еще на шаг ближе к нему, лицо ее освещала все та же сдержанная уверенность.

"My husband," she said, "is a great man. Sir Claude Champion was not a great man: he was a celebrated and successful man. My husband has never been celebrated or successful; and it is the solemn truth that he has never dreamed of being so. He no more expects to be famous for thinking than for smoking cigars. On all that side he has a sort of splendid stupidity. He has never grown up. He still liked Champion exactly as he liked him at school; he admired him as he would admire a conjuring trick done at the dinner-table. But he couldn't be got to conceive the notion of envying Champion. And Champion wanted to be envied. He went mad and killed himself for that."

- Мой муж - великий человек, - сказала она. - А сэр Клод Чэмпион не был великим, он был человек знаменитый и преуспевающий; мой муж никогда не был ни знаменитым, ни преуспевающим. И поверьте - ни о чем таком он вовсе не мечтал, - это чистая правда. Он не ждет, что его мысли принесут ему славу, все равно как не рассчитывает прославиться оттого, что курит сигары. В этом отношении он чудесно бестолков. Он так и не стал взрослым. Он все еще любит Чэмпиона, как любил его в школьные годы, восхищается им, как восхищался бы, если бы кто-нибудь за обедом проделал ловкий фокус. Но ничто не могло пробудить в нем зависть к Чэмпиону. А Чэмпион жаждал, чтобы ему завидовали. На этом он совсем помешался, из-за этого покончил с .собой.

"Yes," said Father Brown; "I think I begin to understand."

- Да, мне кажется, я начинаю понимать, - сказал отец Браун.

"Oh, don't you see?" she cried; "the whole picture is made for that - the place is planned for it. Champion put John in a little house at his very door, like a dependant - to make him feel a failure. He never felt it. He thinks no more about such things than - than an absent-minded lion. Champion would burst in on John's shabbiest hours or homeliest meals with some dazzling present or announcement or expedition that made it like the visit of Haroun Alraschid, and John would accept or refuse amiably with one eye off, so to speak, like one lazy schoolboy agreeing or disagreeing with another. After five years of it John had not turned a hair; and Sir Claude Champion was a monomaniac."

- Ну, неужели вы не видите? - воскликнула она. - Все рассчитано на это... и место нарочно для этого выбрано. Чэмпион поселил Джона в домике у самого своего порога, точно нахлебника... чтобы Джон почувствовал себя неудачником. А Джон ничего такого не чувствовал. Он ни о чем таком и не думает, все равно как... ну, как рассеянный лев. Чэмпион вечно врывался к Джону в самую неподходящую пору или во время самого скромного обеда и старался изумить каким-нибудь роскошным подарком или праздничным известием или соблазнял интересной поездкой, точно Гарун аль-Рашид, а Джон очень мило принимал его дар или не принимал, без особого волнения, словно один ленивый школьник соглашался или не соглашался с другим. Так прошло пять лет, и Джон ни разу бровью не повел, а сэр Клод Чэмпион на этом помешался.

"And Haman began to tell them," said Father Brown, "of all the things wherein the king had honoured him; and he said: 'All these things profit me nothing while I see Mordecai the Jew sitting in the gate.'"

- И рассказывал Аман, как возвеличил его царь, - произнес отец Браун. - И он сказал: 'Но всего этого не довольно для меня, доколе я вижу Мардохея Иудеянина сидящим у ворот царских'.

"The crisis came," Mrs Boulnois continued, "when I persuaded John to let me take down some of his speculations and send them to a magazine. They began to attract attention, especially in America, and one paper wanted to interview him. When Champion (who was interviewed nearly every day) heard of this late little crumb of success falling to his unconscious rival, the last link snapped that held back his devilish hatred. Then he began to lay that insane siege to my own love and honour which has been the talk of the shire. You will ask me why I allowed such atrocious attentions. I answer that I could not have declined them except by explaining to my husband, and there are some things the soul cannot do, as the body cannot fly. Nobody could have explained to my husband. Nobody could do it now. If you said to him in so many words, 'Champion is stealing your wife', he would think the joke a little vulgar: that it could be anything but a joke - that notion could find no crack in his great skull to get in by. Well, John was to come and see us act this evening, but just as we were starting he said he wouldn't; he had got an interesting book and a cigar. I told this to Sir Claude, and it was his death-blow. The monomaniac suddenly saw despair. He stabbed himself, crying out like a devil that Boulnois was slaying him; he lies there in the garden dead of his own jealousy to produce jealousy, and John is sitting in the dining-room reading a book."

- Буря разразилась, когда я уговорила Джона разрешить мне отослать в журнал некоторые его гипотезы, - продолжала миссис Боулнойз. - Ими заинтересовались, особенно в Америке, и одна газета пожелала взять у Джона интервью. У Чэмпиона интервью брали чуть не каждый день, но когда он узнал, что его сопернику, не ведавшему об их соперничестве, досталась еще и эта кроха успеха, лопнуло последнее звено, которое сдерживало его бесовскую ненависть. И тогда он начал ту безрассудную осаду моей любви и чести, что стала притчей во языцех. Вы спросите меня, почему я принимала столь гнусное ухаживание. Я отвечу: отклонить его я могла лишь одним способом, - объяснив все мужу, но есть на свете такое, что душе нашей не дано, как телу не дано летать. Никто не мог бы объяснить это моему мужу. Не сможет и сейчас. Если вы всеми словами скажете ему: 'Чэмпион хочет украсть у тебя жену', - он сочтет, что шутка грубовата, а что это отнюдь не шутка - такая мысль не найдет доступа в его замечательную голову. И вот сегодня вечером Джон должен был прийти посмотреть наш спектакль, но когда мы уже собрались уходить, он сказал, что не пойдет: у него есть интересная книга и сигара. Я передала его слова сэру Клоду, и для него это был смертельный удар. Маньяк вдруг потерял всякую надежду. Он закололся с воплем, что его убийца Боулнойз. Он лежит там в парке, он погиб от зависти и оттого, что не сумел возбудить зависть, а Джон сидит в столовой и читает книгу.

There was another silence, and then the little priest said: "There is only one weak point, Mrs Boulnois, in all your very vivid account. Your husband is not sitting in the dining-room reading a book. That American reporter told me he had been to your house, and your butler told him Mr Boulnois had gone to Pendragon Park after all."

Снова наступило молчание, потом маленький священник сказал: - В вашем весьма убедительном рассказе есть одно слабое место, миссис Боулнойз. Ваш муж не сидит сейчас в столовое и не читает книгу. Тот самый американский репортер сказал мне, что был у вас дома и ваш дворецкий объяснил ему, что мистер Боулнойз все-таки отправился в Пендрегон-парк.

Her bright eyes widened to an almost electric glare; and yet it seemed rather bewilderment than confusion or fear.

Блестящие глаза миссис Боулнойз раскрылись во всю ширь и вспыхнули еще ярче, но то было скорее недоумение, нежели растерянность или страх.

"Why, what can you mean?" she cried. "All the servants were out of the house, seeing the theatricals. And we don't keep a butler, thank goodness!"

- Как? Что вы хотите сказать? - воскликнула она. - Слуг никого не было дома, они все смотрели представление. И мы, слава богу, не держим дворецкого!

Father Brown started and spun half round like an absurd teetotum.

Отец Браун вздрогнул и круто повернулся на одном месте, словно какой-то нелепый волчок.

"What, what?" he cried seeming galvanized into sudden life. "Look here - I say - can I make your husband hear if I go to the house?"

- Что? Что? - закричал он, словно подброшенный электрическим током. - Послушайте... скажите... ваш муж услышит, если я позвоню в дверь?

"Oh, the servants will be back by now," she said, wondering.

- Но теперь уже вернулись слуги, - озадаченно сказала миссис Боулнойз,

"Right, right!" rejoined the cleric energetically, and set off scuttling up the path towards the Park gates. He turned once to say: "Better get hold of that Yankee, or 'Crime of John Boulnois' will be all over the Republic in large letters."

- Верно, верно! - живо согласился священник и резво зашагал по тропинке к воротам. Только раз он обернулся и сказал: - Найдите-ка этого янки, не. то 'Преступление Джона Боулнойза' будет завтра красоваться большими буквами во всех американских газетах.

"You don't understand," said Mrs Boulnois. "He wouldn't mind. I don't think he imagines that America really is a place."

- Вы не понимаете, - сказала миссис Боулнойз. - Джона это ничуть не взволнует. По-моему, Америка для него пустой звук.

When Father Brown reached the house with the beehive and the drowsy dog, a small and neat maid-servant showed him into the dining-room, where Boulnois sat reading by a shaded lamp, exactly as his wife described him. A decanter of port and a wineglass were at his elbow; and the instant the priest entered he noted the long ash stand out unbroken on his cigar.

Когда отец Браун подошел к дому с ульем и сонным псом, чистенькая служанка ввела его в столовую, где мистер Боулнойз сидел и читал у лампы под абажуром, - в точности так, как говорила его жена. Тут же стоял графин с портвейном и бокал; и уже с порога священник заметил длинный столбик пепла на его сигаре.

"He has been here for half an hour at least," thought Father Brown. In fact, he had the air of sitting where he had sat when his dinner was cleared away.

'Он сидит так по меньшей мере полчаса', - подумал отец Браун. По правде говоря, вид у Боулнойза был такой, словно он сидел не шевелясь с тех самых пор, как со стола убрали обеденную посуду.

"Don't get up, Mr Boulnois," said the priest in his pleasant, prosaic way. "I shan't interrupt you a moment. I fear I break in on some of your scientific studies."

- Не вставайте, мистер Боулнойз, - как всегда приветливо и обыденно сказал священник. - Я вас не задержу. Боюсь, я помешал вашим ученым занятиям.

"No," said Boulnois; "I was reading 'The Bloody Thumb'."

- Нет, - сказал Боулнойз, - я читал 'Кровавый палец'.

He said it with neither frown nor smile, and his visitor was conscious of a certain deep and virile indifference in the man which his wife had called greatness. He laid down a gory yellow "shocker" without even feeling its incongruity enough to comment on it humorously. John Boulnois was a big, slow-moving man with a massive head, partly grey and partly bald, and blunt, burly features. He was in shabby and very old-fashioned evening-dress, with a narrow triangular opening of shirt-front: he had assumed it that evening in his original purpose of going to see his wife act Juliet.

При этих словах он не нахмурился и не улыбнулся, и гость ощутил в нем глубокое и зрелое бесстрастие, которое жена его назвала величием. Он отложил кровожадный роман в желтой обложке, совсем не думая, как неуместно в его руках бульварное чтиво, даже не пошутил по этому поводу. Джон Боулнойз был рослый, медлительный в движениях, с большой седой, лысеющей головой и крупными, грубоватыми чертами лица. На нем был поношенный и очень старомодный фрак, который открывал лишь узкий треугольник крахмальной рубашки: в этот вечер он явно собирался смотреть свою жену в роли Джульетты.

"I won't keep you long from 'The Bloody Thumb' or any other catastrophic affairs," said Father Brown, smiling. "I only came to ask you about the crime you committed this evening."

- Я не стану надолго отрывать вас от 'Кровавого пальца' или от иных потрясающих событий, - с улыбкой произнес отец Браун. - Я пришел только спросить вас о преступлении, которое вы совершили сегодня вечером.

Boulnois looked at him steadily, but a red bar began to show across his broad brow; and he seemed like one discovering embarrassment for the first time.

Боулнойз смотрел на него спокойно и прямо, но его большой лоб стал наливаться краской; казалось, он впервые в жизни почувствовал замешательство.

"I know it was a strange crime," assented Brown in a low voice. "Stranger than murder perhaps - to you. The little sins are sometimes harder to confess than the big ones - but that's why it's so important to confess them. Your crime is committed by every fashionable hostess six times a week: and yet you find it sticks to your tongue like a nameless atrocity."

- Я знаю, это было странное преступление, - негромко сказал Браун. - Возможно, более странное, чем убийство... для вас. В маленьких грехах иной раз трудней признаться, чем в больших... но потому-то так важно в них признаваться. Преступление, которое вы совершили, любая светская дама совершает шесть раз в неделю, и, однако, слова не идут у вас с языка, словно вина ваша чудовищна.

"It makes one feel," said the philosopher slowly, "such a damned fool."

- Чувствуешь себя последним дураком, - медленно выговорил философ.

"I know," assented the other, "but one often has to choose between feeling a damned fool and being one."

- Знаю, - согласился его собеседник, - но нам часто приходится выбирать: или чувствовать себя последним дураком, или уж быть им на самом деле.

"I can't analyse myself well," went on Boulnois; "but sitting in that chair with that story I was as happy as a schoolboy on a half-holiday. It was security, eternity - I can't convey it... the cigars were within reach...the matches were within reach... the Thumb had four more appearances to...it was not only a peace, but a plenitude. Then that bell rang, and I thought for one long, mortal minute that I couldn't get out of that chair - literally, physically, muscularly couldn't. Then I did it like a man lifting the world, because I knew all the servants were out. I opened the front door, and there was a little man with his mouth open to speak and his notebook open to write in. I remembered the Yankee interviewer I had forgotten. His hair was parted in the middle, and I tell you that murder - "

- Не понимаю толком, почему я так поступил, - продолжал Боулнойз, - но я сидел тут и читал и был счастлив, как школьник в день, свободный от уроков. Так было беззаботно, блаженно... даже не могу передать... сигары под боком... спички под боком... впереди еще четыре выпуска этого самого 'Пальца'... это был не просто покой, а совершенное довольство. И вдруг звонок в дверь, и долгую, бесконечно тягостную минуту мне казалось - я не смогу подняться .с кресла... буквально физически, мышцы не сработают. Потом с неимоверным усилием я встал, потому что знал - слуги все ушли. Отворил парадное и вижу: стоит человечек и уже раскрыл рот - сейчас заговорит, и блокнот раскрыл - сейчас примется записывать. Тут я понял, что это газетчик-янки, я про него совсем забыл. Волосы у него были расчесаны на пробор, и, поверьте, я готов был его убить...

"I understand," said Father Brown. "I've seen him."

- Понимаю, - сказал отец Браун. - Я его видел.

"I didn't commit murder," continued the Catastrophist mildly, "but only perjury. I said I had gone across to Pendragon Park and shut the door in his face. That is my crime, Father Brown, and I don't know what penance you would inflict for it."

- Я не стал убийцей, - мягко продолжал автор теории катастроф, - только лжесвидетелем. Я сказал, что я ушел в Пендрегон-парк, и захлопнул дверь у него перед носом. Это и есть мое преступление, отец Браун, и уж не знаю, какое наказание вы на меня наложите.

"I shan't inflict any penance," said the clerical gentleman, collecting his heavy hat and umbrella with an air of some amusement; "quite the contrary. I came here specially to let you off the little penance which would otherwise have followed your little offence."

- Я не стану требовать от вас покаяния, - почти весело сказал священник, явно очень довольный, и взялся за шляпу и зонтик. - Совсем наоборот. Я пришел как раз для того, чтобы избавить вас от небольшого наказания, которое, в противном случае, последовало бы за вашим небольшим проступком.

"And what," asked Boulnois, smiling, "is the little penance I have so luckily been let off?"

- Какого же небольшого наказания мне с вашей помощью удалось избежать? - с улыбкой спросил Боулнойз.

"Being hanged," said Father Brown.

- Виселицы, - ответил отец Браун.