2.11.2003 В рамках прошедшего в Москве "Биеннале
поэтов" 24 октября прошел вечер "Ферганская школа русского стиха"
с участием Шамшада Абдуллаева (Узбекистан) и Хамдама Закирова (Финляндия).
Поэтические чтения представлял московский филолог и литературный критик
Илья Кукулин. Со вступительным словом выступил петербуржский поэт и критик
Александр Скидан. Помимо стихов Ш.Абдуллаева и Х.Закирова на вечере прозвучали
тексты Григория Коэлета, Ольги Гребенниковой, Абдуллы Хайдара и Даниила
Кислова.
Днем ранее в Салоне "Классики XXI века" – в рамках представления
новой книжной серии "Поэзия русской диаспоры" издательства "Новое
Литературное Обозрение"/"НЛО" – состоялась презентация книги
стихов Шамшада Абдуллаева "Неподвижная поверхность". В книге избранного
представлены как новые, так и уже широко известные стихи ферганского автора.
"Шамшад Абдуллаев, – говорится в аннотации к сборнику стихов, – живет
в Фергане, и благодаря ему этот среднеазиатский город стал значимой точкой
на карте современной русской поэзии. Вокруг Абдуллаева на рубеже 1980-90-х
сформировалась ферганская поэтическая школа. Русский язык и русский стих
стали для Абдуллаева и других ферганцев идеальным пространством для встречи
узбекского менталитета и среднеазиатского хронотопа с западным культурным
и поэтическим опытом в широком диапазоне от итальянских герметистов до американских
имажистов. Этот уникальный эксперимент оказался созвучен поискам петербургской
неподцензурной поэзии."
А поэт и литературный критик Игорь Вишневецкий написал так: "Куда более
открытая общезападной традиции, чем поэзия России, узбекская поэзия на русском
языке – феномен, к которому культурно-империалистическое русское сознание
должно еще привыкнуть."
Книга Ш.Абдуллаева вышла тиражом 1000 экземпляров и продается в книжных
магазинах Москвы.
Жизнь длится для того, чтобы непременно
был создан лучезарный ворон, неуязвимый и нежный, как темные итальянки,
пришедшие на лакомую сушу тоже не с неба. Случившееся настолько достоверно
и чисто, что одинаково непонятно в разных обстоятельствах (почему бы ворону
не вымолвить «я твой брат», подражая музилевскому дрозду, сказавшему запросто
«я твоя мать»?). Угольно-гибкие крылья стиснули птицу в Апеннинском зазеркалье
и подчеркнули как раз нормальный для интуитивных прозрений ее комфортный
размер (таким образом, кажется, происходит укрупнение дореального в предмете
средней величины), помогая ей замереть (будто она твоя плоть и кровь вне
«общества без общения»**) четкой четкостью и впредь не быть архаичным
объектом символического прочтения. Перед нами переход к высшему беззаконию,
обычно прикидывающемуся редким рефлексирующим гаданьем, но на самом деле
испепеляющему всякий авторитетный скепсис. Когда ворон сгибает на крутых
листьях картину дня, наступает конец (стихотворение, очевидно, было опубликовано
в послевоенные сороковые годы, словно бы ищущие невинности) герметизма,
подобно тому, как камера Джузеппе Ротунно, снимающая руку раненого гарибальдийца
в Леопарде, предвосхищает угасание Рисорджименто и ранний этап декадентской
эпохи. Ворон изначально асимметричен, он возникает внезапно вопреки общей
эпической тенденции и всем ее заложникам. В первой строфе натыкаешься
на ослабевший нерв и впрямь устаревшей аналогической литературы, в которой
идиллическая энергетика стирает все остальное своей непроявленностью:
выстраданный рецепт...