Писатель начинается с читателя. Чтобы стать хорошим писателем, нужно быть хорошим читателем. Эта очевидность нуждается, тем не менее, в пояснении. Глубоко и полно понимать и чувствовать хорошего писателя ничуть не легче, чем самому написать добротный рассказ. В новеллах Проспера Мериме, например, за динамичным развитием сюжета не сразу почувствуешь мудрую иронию рассказчика. Не чувствуется она в первом поверхностном чтении. Необходимо полностью погрузится в мир его героев. Почувствовать гордую надменность испанца и коварную мстительность корсиканца. Только после этого слышна интонация рассказчика. Навык "погружения" приобретается не сразу, как не сразу аккорды симфонической классики заставляют сопереживать композитору. Не сразу чувствуешь красоту полотен Дега и Сислея. Но если этот навык погружения в чужой мир появился, он остается на всю жизнь. Он универсален, и ты уже без труда окажешься обитателем "Деревушки" Фолкнера и поймешь социальный пафос Стругацких. Без этого читательского навыка становление хорошего писателя невозможно по той причине, что писатель пользуется им же, но уже не пассивно, а активно, "погружаясь" в мир придуманных им персонажей. Маяковский очень верно описывает это состояние:

"….. прежде чем начнет петься
Долго ходишь, разомлев от томленья,
И тихо барахтается в тине сердца
Глупая вобла воображенья".

Силой воображения писатель погружается в придуманный им мир, и только тогда его персонажи начинают по ходу сюжета "ботать по фене" или изъясняться языком средневековой блудницы. Самое древнее из искусств - искусство перевоплощения. Первобытный человек еще не умел толком говорить, но уже перед охотой на саблезубого тигра, танцевал его танец, имитируя кошачью пластику, рычание и хищный оскал. Искусство перевоплощения. Кто-то рассказывал, что парижская профессиональная проститутка искренне влюблена в клиента. В любого. Искренне! Не вижу разницы между ней и талантливой актрисой, которая любит, страдает и умирает на сцене. Древнее искусство перевоплощения. Л.Н. Толстой почти умирал, "убивая" своих героев. Написав сцену смерти князя Волконкого, болел неделю. Некоторые гоголеведы увязывают безумие автора мистических страшилок с нездоровой психикой его персонажей.
Несколько слов о "магии слова", о завораживающей колдовской силе слова. От частого привычного употребления слов в обыденной речи с них постепенно стирается эмоциональная окраска. Они становятся тусклыми и бесцветными. Изнашиваются. "Ветшают, как платье". Поэтому, чтобы передать читателю эмоциональную напряженность сюжета, его "заряд", нужно найти слова "незаношенные". Очень образно об этом у В.В.

"Поэзия - та же добыча радия.
Год работы - грамм труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды."

И еще. Если в тексте слово или фраза не развивают сюжет или настроение, безжалостно вымарывайте. Целюлит вреден во всех его проявлениях.
Все вышеизложенное всего лишь мнение физика. Не более, но и не менее.

А.Гердов

Вот так...

Всем удачи в делах личных и творческих!
С уважением, Демиург.
P.S. Предыдущие выпуски рассылки можно найти на сайте "Мир 260" в разделе "Рассылка 260".

Марфа Стрешнева и Яков Лукич

Яков Лукич ел упругие, с привкусом бензина, сосиски, когда услыхал громкое царапанье за кухонным шкафом.
- Не иначе - мыши, - рассудил он, - тараканы так не могут. Кота надо.
Он проглотил последний кусок розовой гадости, допил пиво и направился к шкафу, уточнять.
- Не подходи, - вдруг услыхал он.
- Чего? - спросил Яков Лукич и сел на табурет.
- Не надо мне тебя, - ответил низкий голос.
Яков Лукич тоскливо посмотрел на полную сумку бутылок и начал вспоминать вчерашний день. Где, с кем, и сколько. Вспоминалось плохо. Яков Лукич шевелил губами, закатывал глаза, тер пальцами лоб, но так ничего и не прояснил. Мерещились какие-то незнакомые рожи, пестрая, с нарисованной лошадью, палатка и какая-то уж совершенно немыслимая дрянь в виде рыжей собаки, пытавшейся лизнуть его в нос.
- И предупреждали же люди, - с острой жалостью к себе думал Яков Лукич, - и Зинка предупреждала, и этот рыжий с бельмом.
Он оторвал взгляд от бутылок. Перед ним стояла прозрачная женщина.
- Ты кто? - почти без удивления спросил Яков Лукич.
- Марфа я, - женщина двумя руками пригладила длинную, почти до пят, юбку и тихо, как бы между прочим, добавила, - невинно убиенная.
- Чертей зеленых обещали, а тут - баба с косой, - уже всерьез удивился Яков Лукич, - бабой точно не угрожали, и в этой никакой зелени нет, а то что стена через нее видна, так мало ли чего с бабой бывает. Митрич говорил, что машина такая есть, чтобы сквозь человека глядеть. А Митрич покойников охраняет, он все должен знать. Может рано мне еще в горячку падать? - Яков Лукич повеселел, но все же полюбопытствовал:
- Слушай, а ты часом не глюк?
- Это я не ведаю, - женщина потупилась и мелко шагнула от стены.
- Нет, ты пока стой, где есть, - насторожился Яков Лукич, - не признал я тебя еще.
- Да Марфа я, боярина Стрешнева дочь. Васька злыдень меня убил, - и с некоторым сомнением повторила, - безвинную.
- Ну да, - сказал Яков Лукич, - боярина… безвинного, - и тут он так захотел выпить водки, как не хотел никогда в жизни. Стакана два разом, а потом по обстоятельствам. Он дотянулся до бутылок, солдатской шеренгой выстроенных на столе, и одну за другой просветил их на пыльное окно. Убедившись, что нет в них и капли, Яков Лукич застонал и с бильярдным стуком пал головой на стол.
- Эк скрутило-то тебя, - женщина подошла и положила прозрачную ладонь ему на затылок. - Яков Лукич дрогнул телом, прижал лицо к холодному пластику, и в его голове мелькнула соблазнительная мысль о немедленной смерти. - Ну, эта дума напрасная, тебе ишшо жить да жить, - угадала мысль гостья. И в больную голову Якова Лукича вошла полная, без единого проблеска, одурь.
- Тебе бы таперича жбан рассолу, и в баньку. Я бы тебя веничком постегала. Рассол-то есть? - и сама ответила: - Нету у тебя ничего, болезный.
Гостья положила вторую руку на темя, и Якова Лукича неудержимо затянула болотная тина сна.
- Извиняй, - пролепетал он, - спать пошел. - Ломкими ногами зашел в комнату и рухнул на дранную раскладушку, продать которую не смог по причине совершенной невозможности отыскать покупателя.
- Ступай, болезный, ступай, - проводила его взглядом незваная гостья, села на оставленный хозяином табурет, поставила локоток на стол, прилегла щекой на ладонь и, глядя в окно, замерла. Тишина, тишина заволокла неухоженную однокомнатную квартиру номер тринадцать на четвертом этаже панельного дома. Знойный июльский день накатывался на город. Острые лучи высокого солнца плавили асфальт, калили крыши и стены домов, гнали редких прохожих в тень. Но в квартире Якова Лукича стыла ничем не прерываемая мертвая тишина. Вечером, когда длинные тени исполосовали город, и в квартиру тихо заползли сумерки, сидящая за столом женщина убрала со стола руку, выпрямилась, и в глазах ее обозначилось нетерпеливое беспокойство. Мрак в комнате густел, но вот наконец над крышами домов выплыл в небо яркий диск полной луны, и стало ясно, чего с таким нетерпением ждала женщина. Она встала, рывком распахнула створки окна, и кухню Якова Лукича затопил зеленый лунный поток. Женщина преобразилась. Исчезла ее прозрачность, на щеках появился румянец, алые губы сложились в улыбку и тихо прошептали:
- Ай, распутна дочь воеводы, ох и распутна, - она сбросила с себя одежды, и стал виден под левой девичьей грудью багровый шрам. Женщина приложила к нему палец, и палец окрасился кровью. Она слизнула кровь, улыбнулась и нагая вошла в комнату к Якову Лукичу.
Пружинистой, кошачьей походкой подошла к окну, одним касанием вытянула насквозь ржавые шпингалеты и открыла его. Волшебный свет полной луны ворвался в комнату, и на спящего Якова Лукича лег зеленый лоскут. Женщина подошла к нему, мигом раздела и положила ладонь на его лоб. Ах луна, луна, что делаешь ты со спящим человеком, когда свет твой струится ему в мозг сквозь стиснутые веки. Обнаженный Яков Лукич беспокойно заворочался, и вдруг широкая улыбка раздвинула его губы. Потом он тяжело и часто задышал, лицо его налилось багрянцем, плоть его, до этого спящая, восстала, и женщина, склонившись, прижалась левой, раненой грудью к его губам.
Когда лунный лоскут ушел с лица Якова Лукича, женщина встала, усталым движением огладила живот и бедра и некоторое время молча смотрела на обнаженного хозяина тринадцатой квартиры. Потом вздохнула и снова положила ладонь на его, в каплях пота, лоб. Тело Якова Лукича привычно дрогнуло, а лицо сделалось строгим.
- По купеческой части пойдешь. Сукном и маркизетом расторгуешься. Гильдию тебе даю, - и уже от двери, повернув голову, от чего распущенная коса метнулась со спины на грудь, прибавила, нахмурив черную бровь: - Вино забудь, баб не трогай, жди, - гостья окинула взглядом комнату, - да хоромы прибери, хозяин.
Поздним утром следующего дня Якова Лукича разбудило настойчивое бренчание дверного звонка. Он встал, удивился давно забытой легкости тела, заулыбался и пошел открывать.
- Господи, - изумилась вошедшая дама, - хотя бы срам прикрыл. Улыбается еще. Совсем ошалел с перепоя. Трусы надень, - чуть задержав взгляд на нижней части нагого тела, она заглянула в глаза хозяина и поставила принесенную сумку на пол, - да что с тобой, Яшенька? И кровь на тебе. На лице вот и на груди. Может доктора позвать? - Не отвечая, Яков Лукич, как был, забегал по квартире. Сунулся во все места, зачем-то заглянул под стол, пошарил глазами по стенам, провел взглядом по пришедшей и осознал, что стоит нагишом перед хотя и хорошо знакомой, но дамой.
- Ой, Зиночка, Зинаида Павловна, извиняй меня. Не проснулся я еще до полного ума, - Яков Лукич прикрылся руками и брызнул в комнату с раскладушкой.
- Да ты в себе ли, Яков Лукич? - не могла успокоится Зинаида Павловна, - видать сильно перебрал вчера. Один что ли был?
- Один, один, совсем один, - вдруг испугался хозяин, - тебя не было, Митрич при покойниках, с кем же тогда?
- Хотела я вечерком подойти. Было желание, - Зинаида Павловна ударила голосом на последнее слово и многозначительным взглядом дала понять какое желание может быть у нестарой еще дамы жарким июльским вечером, - и селедочку приготовила, какую ты любишь, и маленькую купила.
- И пришла бы.
- Да закрутилась как-то… - Зинаида Павловна прихмурила щипанные бровки, пытаясь что-то вспомнить. - Ну я сегодня пришла. Поправишься сейчас.
Она на ходу показала хозяину четвертинку водки, деловито закрутилась на кухне, и уже через совсем короткое время ворчала сковорода, игриво насвистывал чайник, и в квартире, вытесняя устоявшийся перегарный дух, распространился аппетитнейший запах яичницы, пожаренной на сале и присыпанной молодым зеленым лучком. И когда Яков Лукич в обычном своем наряде, в майке, когда-то голубого цвета, в жеваных брюках, цвет которых уже давно не определялся, и в спортивных кедах, не скрывающих пальцев владельца, подошел к столу, на нем стоял графинчик с водкой, резаная селедочка с кольцами лука и все еще шипящая, подрагивающая на сковороде яичница. Яков Лукич привычным движением разлил водку в стаканы, точно на толщину пальца Зинаиде Павловне и поболее себе, умильно посмотрел на селедку, оценив ее толстую спинку, подцепил на вилку среднюю дольку, поддел луковое колечко и предложил:
- Вздрогнули, Зиночка?
- Твое здоровье, Яшенька. Чудной ты сегодня. Не болей, - Зинаида Павловна выпила, по-мужски крякнула, потянулась за яичницей и заметила, что Яков Лукич поставил невыпитый стакан на стол и потерянно уставился на нанизанную селедку.
- Да что с тобой, Яша? Ох, не нравишься ты мне сегодня. На себя не похож. Может, правда, доктора?
- Извиняй, Зинаида Павловна. Может и заболел, - он положил вилку, задумался, как бы вспоминая, и вдруг спросил: - А день какой сегодня?
- Четверг. А зачем тебе?
- Не среда? - засомневался Яков Лукич.
- Четверг, Яшенька, четверг. Среда вчера была.
- Заболел я, Зинаида Павловна, сильно заболел, - уже уверенно, но не громко сказал хозяин. Напрасно ты ко мне сегодня пришла. Не смогу я. И врача не надо. Нет от нее лекарства.
- Это как же нет лекарства? - испугалась гостья. Вдруг догадка обозначилась на ее лице: - Был у тебя кто-то, Яша.
- Был, - сознался Яков Лукич, кивнул и повторил, - был, обязательно был. Уже у дверей Зинаида Павловна посмотрела на любовника последним взглядом, спросила:
- Кровь-то почему?
- Ее кровь, - без колебаний, сразу ответил Яков Лукич, чем привел бедную женщину в полное замешательство. Проводив гостью, хозяин вернулся на кухню, отодвинул селедочку и графинчик на край стола, с аппетитом съел яичницу, подобрав хлебной коркой кусочки обжаренного сала, выпил стакан крепчайшего чаю и надолго задумался.
Хозяин тринадцатой квартиры был ленив, вял и, как говорят, без царя в голове. Отец его давно, когда еще Яша бегал в младший класс школы, погиб нелепой случайной смертью, и об этом Яков Лукич запретил себе вспоминать. Запрет старательно выполнял, а если и нарушал, то лишь в очень сильном подпитии. До весны прошедшего года он жил со старушкой матерью на ее пенсию и на нечастые случайные заработки. Но в середине марта у старушки случился инфаркт, и Яков Лукич остался в квартире один. Характер у него сформировался хлипкий, а если говорить проще, то и вовсе никакого характера у Якова Лукича не было, и ступил он на широко проторенную и плотно утоптанную дорогу российского пьянства. Спивался он в привычной традиции и ни в чем не был оригинален. Пропил мебель, одежонку, остававшуюся после смерти матушки, добрался уже и до утвари кухонной, когда случай, а быть может и не совсем случай, познакомил Якова Лукича с дочерью давно умершего воеводы.
Солнце на белом от зноя небе перевалило за полдень, когда Яков Лукич очнулся от дум, в который раз обошел квартирку, заглядывая во все углы, вывернул карманы, в напрасной надежде найти хоть какие-то деньги, потрогал заросшие, но почему-то затвердевшие скулы, и вышел на улицу. В узкую полоску тени он спрятаться не мог, да и не старался. Яков Лукич шел на самом солнцепеке, широко и прочно шагая по мягкому асфальту. Повертевшись по безлюдным улицам, он вышел на центральный проспект и остановился перед большим магазином. Оглянувшись, толкнул стеклянную дверь и вошел. Внутри магазин лучился и сверкал зеркалами. Нарядные манекены радостно улыбались Якову Лукичу, обнажая хищные фарфоровые зубы. Тут же у входа к нему подкатил плечистый красномордый парень, затянутый в синюю униформу, обыскал его цепким взглядом, тихо спросил:
- Не заблудился?
Яков Лукич прищурился от нестерпимого сияния зеркал, чуть отодвинул рукой синего верзилу, вздохнул и пошел по топкому ковру к широкой мраморной лестнице с золотыми перилами, ведущей во второй этаж. Синий вскипел от наглости оборванца, вроде бы и кинулся за ним, и руку протянул, но отчего-то застрял и только проводил алкаша очумелым взглядом. Яков Лукич нашел дверь к служебным кабинетам и через минуту стоял перед табличкой "Директор". Он опять вздохнул и прищурился, хотя ничего яркого вокруг не было, длинный коридор тонул в полумраке.
Седой с крупным, породистым, чуть одутловатым лицом человек неслышно ходил по ковру кабинета.
- Нет, - говорил он телефонной трубке, - сразу я не могу решить. Я должен думать и считать, - Трубка, видимо, не возражала. - Возможно, завтра… ближе к вечеру… Я непременно позвоню. Извините, я вынужден прервать беседу. У меня, - директор замялся, подыскивая подходящее слово, - странный посетитель. Хорошо. До завтра.
Директор большого магазина не мог позволить себе выразить изумление, охватившее его при виде Якова Лукича, и на холеном лице появилась лишь легкая улыбка. Не здороваясь, посетитель подошел к громадному столу и плотно угнездился в кресле, по-видимому, для посетителей и предназначенном.
- Я хотел бы купить у вас одежду. Ну… всякую… ботинки, носки, бельишко… и остальное, - запинаясь, сказал Яков Лукич.
- Купите, - легко согласился директор.
- Денег нет, - тоже улыбнулся посетитель, - совершенно.
- Так, - директор стер улыбку с лица и занял привычное место против посетителя, - и чем я могу вам помочь?
- В долг, - просто сказал Яков Лукич, - от большой маяты убережетесь.
- От маяты? - вздернул кустистые брови директор, - большой? Угрожаете? - его левая рука потянулась к тайной кнопке. - И чем же?
- Вот этого я совершенно не знаю, - с чувством признался посетитель и уж который раз за день вздохнул. Левая рука директора вынырнула из-под стола и забарабанила пальцами по столешнице настоящего красного дерева.
- А как вы ко мне-то прошли? И никто вам не мешал? - спросил он.
- Да был там. В синем.
- И как?
Не отвечая, Яков Лукич небрежно махнул рукой.
- Да я вам верну деньги. Не сразу, ясное дело. Месяца через полтора, ну может два, но точно верну.
У директоров, чтобы ладилось дело, совсем необязательны хорошее образование, коммерческая хватка, личное обаяние или дотошность, но совершенно необходима верная и надежная интуиция. Именно поэтому хозяин кабинета более пяти минут барабанил и молча разглядывал нагловатого оборванца, а потом вместо тайной нажал кнопку вызова заместителя, и в кабинет вошла элегантная дама в очках, которая в разное время выглядела и на двадцать пять лет и на тридцать, а то и на все тридцать три.
- Елена Юрьевна, - директор вежливо встал из-за стола, - подберите гражданину полный комплект одежды. Надеюсь на ваш вкус и талант. Экономить не надо. И выдайте ему наличных денег, скажем, тысячи две, - он вопросительно взглянул на посетителя, и Яков Лукич кивнул, - счет, пожалуйста, мне на стол.
Ничуть не удивившись, Елена Юрьевна жестом пригласила посетителя, и они вместе покинули кабинет.
Полученные у седого директора деньги Яков Лукич истратил в тот же первый день новой жизни. В кредитном мебельном магазине он выбрал добротную двуспальную кровать.

Как меняют людей казалось бы случайные обстоятельства их жизни! Прозябает, например, человек в полной нищете и безысходности, но вдруг голубая птица удачи шепотом, ему одному, подсказывает счастливый лотерейный номер, и через час человека уже совершенно нельзя узнать. Взгляд, походка, голос. Он уже никогда не протянет первым руку при встрече, да и не всякому пожмет. Евроремонт ему, виллу на Канарах, с мэром по мобиле, и непременная бронированная дверь с пятью замками, которую и базука не сразу возьмет. А если его еще выберут ненароком в какой-нибудь районный совет по бродячим псам, тогда вокруг него уже не сограждане, да и не люди вовсе, а электорат, с которым говорить можно только с трибуны.
Нет, с Яковом Лукичом ничего подобного не произошло, но и его знакомство с боярской дочкой изменило очень. Исчезла округлость щек, сыроватое тело стало суше, раздалось в плечах, тверже, уверенней стал взгляд его серых с прищуром глаз. Заматерел Яков Лукич, в одну ночь заматерел. Только вот вечерами, перед тем, как лечь в свою двуспальную кровать, он всегда был тревожен и даже, пожалуй, суетлив. Осматривал квартиру, щурился на кухонный шкаф, но потом брал себя в руки, полностью раздевался и нагой ложился поверх легчайшего пухового одеяла. А утром, проснувшись, тут же бежал к зеркалу смотреть, нет ли кровавого следа на груди. И когда видел след, не торопился его смывать, ждал, пока кровь засохнет, и надевал белье поверх тайного клейма. А однажды утром случилась у Якова Лукича находка. На полу, рядом с изголовьем кровати, нашел золотой перстень малого размера с зеленым камнем. Не трогая кольца, он побежал к зеркалу и убедился, что кровь с груди дотекла до пупка. Много было крови. Яков Лукич тихо присел на кровать и часа два, а может и поболее, думал, а вечером понес находку в ломбард.
Заросший черным волосом носатый оценщик через большую лупу долго смотрел перстень.
- Ну вижу, старой работы женский перстень. Где взял?
- Во сне, - подумав, ответил Яков Лукич.
- Зачем темнишь? Прямо скажи. Ты не в милиции. Я не следак.
- Из сна кольцо, - вздохнул Яков Лукич.
- Ясно. Десять тысяч рублей даю.
Яков Лукич потер ладонью затвердевшую скулу, мельком глянул на мордоворотов у двери и тихо, но очень слышно сказал:
- Это кольцо грозный царь Иван невесте перед свадьбой дарил. Ему цены нет. На аукционе его начальная цена - миллион. Оставишь у себя как залог. Мне выдашь сто тысяч долларов. Если мне не хватит, выдашь еще. Через год верну все с твоим обычным процентом и заберу перстень.
Черноволосый положил лупу и перстень на стол, прикрыл глаза и минуты три странно сопел. Думал. Потом подошел к сейфу и, закрыв его сутулой спиной, набрал код. Положил в стальной ящичек перстень, вынул из сейфа десять пачек.
- Считай.
Яков Лукич считать не стал, бросил деньги в дипломат и тем же негромким голосом равнодушно добавил:
- И спаси тебя Бог, если через год у тебя перстня не будет.
- Грозишь? Мне грозишь? - рассвирепел оценщик.
- Не угроза это, - улыбнулся Яков Лукич, - предупреждение.
- Что-о-о?! - привстал черноволосый, и мордовороты, соответственно, встрепенулись. Яков Лукич тоже встал, впервые взглянул в рачьи, с кровавыми жилками, глаза и сказал:
- Убью я тебя тогда. А может и хуже случиться. Уж ты мне верь, красавец.
В начале сентября того же года Яков Лукич был гостем седого директора зеркального магазина. Давно с лихвой вернул он долг, и сделались они почти друзьями. Хотя какая дружба может быть между матерыми волками рядом с отарой. Разве только на короткое время охоты? Директор поставил на стол хороший коньяк в граненой бутылке и два пузатых бокала.
- Выпьешь?
- Нет, - отказался Яков Лукич.
- Что так? - удивился хозяин. Гость промолчал.
- Какую же секцию ты хочешь? - продолжая разговор, спросил хозяин.
- Какую дашь. Турецкие ковры надо сбыть. Большая партия. Мои бутики не справляются.
- Правую сдам. Она побольше. Тебе надолго?
- Пока свой не открою. До конца года, пожалуй.
Хозяин залил донышко бокала коньячком, поболтал его, понюхал, сделал глоток.
- Напрасно ты, Яков Лукич, без охраны. Подвинул ты многих. Сову прогнал, а он парень лихой. И тачка у тебя, люди говорят, не защищенная. И водишь сам. Тир. Есть у меня парень надежный. Давно знаю. Возьмешь водилой?
- Нет, - сразу отказался гость, - мне все это не нужно.
А время шло. Башенные часы города минуту за минутой откусывали от положенного каждому века. Сгрызли они год и у Якова Лукича. Внешне он изменился мало, но кладбищенский сторож Митрич, пожалуй, его бы не признал. Пешком Яков Лукич почти не ходил, рулил длинной серой машиной, привезенной из далекой Японии. Объезжал свои магазины, в которых можно было купить все. Ну, почти все. Тринадцатая квартира на четвертом этаже панельного дома теперь пустовала. Редко заходил в нее Яков Лукич. Зайдя, сидел на старом табурете перед кухонным шкафом, но сидел не долго. Торопился догнать ускользающее время.
Жил он теперь далеко от города в красивом четырехэтажном особнячке со стрельчатыми башенками по углам сверкающей серебром крыши. Дом стоял в ряду похожих коттеджей и был тринадцатым по счету. Жил Яков Лукич одиноко. Гостей не приглашал. Редко потчевал торговых партнеров. Хоромы, как называл он дом, содержались в чистоте и порядке стараниями двух пенсионного возраста мужичков, которым Яков Лукич платил изрядно за усердие и молчаливость. Друзей в своей новой жизни он не завел. Недругов если и нажил, то скрытых. Что-то было в нем. Чувствовалось. Побеседует с ним человек, и разговор, казалось бы, пустяковый, а появляется после него у человека тревога, и забудется она не сразу. Неуютно было людям с Яковом Лукичом. Тут же вспоминались странные слухи, не утихавшие в городе. Возможно, слухи эти плодили напивавшиеся по церковным праздникам пенсионеры, состоявшие при доме, но говорили, что центральное место в хоромах Якова Лукича занимает опочивальня, стены которой обиты старинной золотой парчой. И якобы стоит там купленная в музее за большие деньги кровать с балдахином. Болтали, что дверь в опочивальню - заговоренная, и хотя нет на ней ни замков, ни тайных пружин, пропускает она только хозяина. Был слух, что слышится ночами из этой комнаты женский голос, а иногда и стон, и даже громкий, разносившийся по всему дому стон. Это уж казалось совершенно невероятным, так как было достоверно известно, что женщинам в дом Якова Лукича вход заказан. И никакой женщины там быть никак не могло. Чего только не болтают люди из зависти или по злобе! А ведь была и вовсе дикая сплетня, что когда наступало полнолуние, и в небо выплывала золотая с зеленым драконом луна… Нет, уж этому совершенно нельзя верить.

Март на дворе. Коты в свирепой истоме орут на чердаках. А зима вдруг залютовала. Сковала весеннюю капель с крыш в блестящие елочные гирлянды. Не приведи Господь, сорвется с высокого этажа. Убьет. Ватная шапка не спасет. С опаской задирает голову прохожий и не видит зеркала бывшей лужи под ногой. Считай, что еще повезло, если отделается сломанной ногой в гипсовом чулке. А соскочит на лету шапка, и каменный лед ударит в затылок? Нелепая мартовская смерть стережет прохожего на улицах города.
Третий день не покидает Яков Лукич свой дом-дворец, свои хоромы. Надо бы выйти. Сова вернулся из зоны, подбирает своих. Оставил Яков Лукич большое торговое дело в городе без хозяйского пригляда. Не пускает его боярская дочь. Он у нее, как пес на цепи. Вот и сидит в халате перед камином. Отпустил обслугу и, не мигая, щурится на огонь. Танцует пламя на рубиновых углях. Алые сполохи мечутся на помеченном глубокими морщинами лбу, на впалых щеках, на парче халата. Старик, седой старик сидит перед камином. Руки с длинными пальцами тяжело лежат на коленях. Белый, с синевой, шелк волос падает на сутулые плечи. Углы губ скорбно опущены, а вот серые глаза смотрят молодо, не видны в них прожитые годы.
В каминной зале, за спиной Якова Лукича, освещенная луной, свет которой густо льется через высокое окно, стоит нагая распутная дочь боярина Стрешнева. Хороша Марфа. Чудо как хороша. Смоляные коса и бровь, чистый высокий лоб, алые чуть припухшие губы, жемчуг зубов. А шея, плечи, грудь! Увидишь раз и не сможешь забыть до гроба. Не портит ее кровавый под левый сосок поцелуй кинжала. Без малого пять веков прошло, как ткнул его в сердце по рукоять жених. Не вынес позора древнему роду. А потом, глядя в глаза невесты, заколол и себя. Пять веков. Истлели в серую пыль кости княжича. А глаза невесты и поныне горят неуемной похотью. Волшебная власть Луны не отдала их Смерти.
- Пора Яков Лукич. Луна в небе - жар в крови. Пошто сидишь, меня маешь? - голос боярышни охрип от страсти. Молчит Яков Лукич. Не шевелясь, смотрит в огонь, как бы и не слышит слова своей вековечной полюбовницы. А та подходит сзади, зарывается лицом в белый шелк волос старика.
- Видел я, как ты на Николку смотрела, а ему пятнадцати нет. Подожди годок.
- Дурак, дурак ты, Яков Лукич, - нежность прикрыла похоть в ее голосе, - не нужен мне никто окромя тебя. Кто же меня полюбит, как ты? Да и ты жить без меня не волен. Если уйду, не мила тебе станет жизнь, удавишься. - Рука ее по хозяйски раздвинула халат, прошла по груди по животу, и стало видно поверх халата, что не стар еще Яков Лукич. Ласкова была рука, и не выдержал старик, сбросил халат, застонал и тут же, в каминной зале, повалил девку в лунный столб на полу. И через минуту мартовской кошкой заорала на весь дом-дворец беспутная дочь воеводы. А лунный столб уползал с них. Тяжко вздохнув, лег Яков Лукич спиной на персидский ковер, положил белую голову на черные кольца лобка, задышал ровнее.
- Умрешь ты вскорости Яша, - тихо сказала боярышня, - вижу, нехорошо умрешь.
- Это как же? - равнодушно поинтересовался старик, - убьют что ли?
- Убить-то не дам…
Долго, молча, лежали не шевелясь.
- Мил ты мне, буду молить Духа Луны, может и отмолю. Обещано мне было… - вдруг осеклась боярышня, замолчала. Закрыл глаза Яков Лукич, поболе минуты молчал и он, потом сказал:
- Если мил я тебе еще, не моли за меня. Пусть сбудется.
- Пошто так? Али меня разлюбил?
- Про то ты сама знаешь. Устал я, душа выгорела.
А лунный столб все дальше уходил от них. Не гнаться же за ним. Тонкие девичьи руки сдвинули седую голову чуть ниже, и снова яростная похоть засветилась в распутных глазах.

А зима вдруг затеяла метель. Тяжелые хлопья снега слепили окна, били в лица прохожих, не пускали в город весну. Подтаявшие было сугробы, усилились, заледенели на ветру, загородили дороги. Из сил выбивались дворники, били их ломами, сыпали соль. Да разве в силах человек победить сбесившуюся зиму?
На скрещении двух улиц города, прижавшись спиной к морозным кирпичам большого дома, стыл на ветру человек. Многодневная щетина не могла скрыть длинный шрам-рубец от левого глаза через щеку, до горла. Человек был без шапки, но было видно, что не мерз. Большие круглые глаза его под нависшим низким лбом равнодушно щупали редких прохожих, провожали их взглядом. Дорогая, светлой замши дубленка ловко сидела на плечистой фигуре. Человек посмотрел на часы, вздернул брови, огляделся, но удивиться не успел. Рядом тормознул вишневый джип, открылась дверь заднего салона, и человек нырнул в нее. В машине было тепло и дымно. На заднем сидении сидели двое. Оба курили. Сдвинулись, освободив место вошедшему, и тот, не здороваясь, сел.
- Что решили? - высоким, почти женским голосом спросил он. Соседи промолчали. Ответил водитель.
- Не мы решаем, Сова. Поговоришь с Тузом, - не оборачиваясь, сказал он и круто завернул в ворота какого-то дома.
- C Тузо-ом! - ухмыльнулся Сова, - и велика ли колода?
- Это смотря для какой игры, - водитель повернул зеркальце заднего вида, чтобы видеть собеседника, метнул на него взгляд. - Не нарывайся, мужик, вон тебя и поцарапали за дерзость, а здесь… могут и глубже ковырнуть. Листочки твои мы знаем, кроме шестерок у тебя ничего нет. И о тебе наслышаны. Не тянешь ты пока на картинку. А то, что по мокрой статье в зону ходил, тебе не в зачет, а в убыток. Сейчас тебя побреют и по возможности в божеский вид приведут, не хочу шелупонь старику показывать. Проводи, Витек.
При слове шелупонь Сова вскинулся, даже и зубами скрипнул, но тут же и завял. А джип остановился перед роскошной, в два этажа, парикмахерской.
Полвека назад работал Сережа Козырев на ринге. Хорошо работал. И удар был у него поставлен, и техника была, и реакция. Один был недостаток у мастера легковеса - злоба. Кровав был Козырев, увлекался. Не интересно ему было - по корпусу, бил в лицо, метил в рассеченную бровь. Если видел, что уже раскрыт противник, бил его нокаутирующим правым хуком в челюсть, и в первых раундах боя этот удар скрывал. Корил его тренер, да что толку. И сделал бы карьеру молодой боксер, может бы и в сборную страны попал, но в первенстве общества жребий свел его с ереванским чемпионом Енгибаряном. Уже в первом раунде верткому армянину стал ясен противник. Он провел сильный прямой по корпусу, сбив тому дыхание, и опустил руки. Озверел Сережа. Бил и бил в мелькавшее перед ним ненавистное лицо. Бил в полную силу. Бил и не попадал.
- Теперь он твой, - шепнул тренер армянину перед последним раундом.
В раздевалке Сережа, еле двигая ногами, подошел к зеркалу, посмотрел на свое лицо и заплакал. Это был последний бой молодого боксера. Сломался Сергей Козырев. Не мог больше выйти на ринг. И метала его потом судьба по городам и весям страны, от Белого до Черного, от циркового жонглера до кладбищенского землекопа. И в старости стал он Тузом. Старшей картой в бандитской колоде.
Туз, прихрамывая, ходил по самой большой комнате своего дома. Предобеденный моцион. Нагуливал аппетит. Знал, что толку не будет, но старался. В правой руке держал черную трость с серебряной рукоятью, но не опирался на нее, помахивал. С каким удовольствием, без дурацкого моциона, съел бы он сейчас толстый кровавый ростбиф с жареной картошечкой, потом нежный балычок со слезой… Нет, в начале балык с долькой лимона, запивая белым сухим, а уж потом кисловатое от крови мясо с красным каберне, после чего уже можно жареные орешки с солью, фрукты и коньяк. Фрукты, пожалуй, не обязательно, а вот коньячок… Печень. Проклятая печень заставляет его есть проклятую овсянку и пить проклятый кефир.
В комнату вошла не старая еще экономка Ксения Петровна, почитай хозяйка в доме Туза.
- Костя к тебе какого-то недорезанного мужика привел. Говорит, ты велел.
- Когда кормить-то будешь, Петровна?
- Никак проголодался? Да хоть сейчас.
Туз сел на длинный в полстены диван, выставил вперед плохо гнущуюся ногу.
- Костю зови. Мужик пусть отдохнет.
- Так когда обедать?
- После разговора. Короткий будет разговор.
- Знаю твои разговоры. Тебе что доктор…
- Все, Петровна. Ступай, зови, - даже и от хозяйки не терпел Туз возражений. Вежливо постучав, в комнату вошел парень с морозным румянцем на щеках.
- Здравствуй Сергей Павлович. Сова говорит, что у Якова перстень древний есть небывалой ценности. Будто цена ему - многие миллионы.
- Что за перстень? Откуда?
- Перстень русского царя, золотой, с зеленым камнем. Яков его много лет назад какому-то армянину в залог давал на год. Армянин хотел кинуть Якова, но неожиданно загнулся, и Яков перстень вернул.
- Как Сова про это узнал?
- Армянин, говорит, хороший знакомец ему был, и в раковой больнице перед смертью все рассказал. А Сова ему за это смертельный наркотик принес, чтобы тот не мучался. - Парень пожал плечами и добавил: - Кино.
- Кино, - задумчиво повторил Туз, - сам что думаешь?
- Туфта все это. Пургу гонит мужик.
Не любил Туз блатную феню, поморщился, но замечания делать не стал, спросил коротко:
- Зачем?
Костя гримасу понял, заговорил медленнее, переводил.
- Поквитаться с Яковом хочет твоими руками. Своими-то боится. Пробовал, но сильно ожегся, в зону пошел. Вижу, боится он Якова люто. Про какую-то девку мелет, которая армянина навестила перед тем как тому заболеть.
- А квитаться из-за чего?
- Темнит Сова. Говорят, пощипал его Яков, а потом и совсем разорил.
- Ясно, - Туз долго молчал, потирая больное колено, - перстень царский… У кого другого - не поверил бы… Позови мужика.
Костя вышел и вернулся с Совой, который тут же и уселся в угловое, глубоко просевшее под ним кресло. Побрили его, причесали, даже и обрызгали чем-то, но мерзкую изуродованную рожу поправить не смогли.
- Дело у меня к тебе Туз, миллионное…
- Встань, - не громко приказал хозяин, - стоя будешь отвечать на мои вопросы. Про Туза забудь. Помни, что можешь и не выйти из этого дома. Зовут меня Сергей Павлович. Все понял?
Сова побледнел, заглянул в злое, с перебитым носом лицо хозяина и не сразу, но встал.
- Так понял? - теперь уже ярость послышалась в тихом голосе.
- Понял, чего же тут…
- Где же тебя разрисовали?
- В зоне, - вместо Совы быстро ответил Костя.
- За что?
- К куму ходил и подворовывал у своих.
- Хорош, - оценил Туз и замолчал. В большой комнате повисла тишина, нарушаемая мерным постукиванием трости. Думал хозяин. Костя сидел тихо, не решаясь закурить, а хотел очень. Сова, как приказали, стоял.
- Перстень видел? - вдруг спросил Туз.
- Видел. Не раз. Сурен показывал. Царь его невесте своей дарил.
- Откуда цену знаешь?
- Сурен знатока-ювелира вызывал… Француза. Не помню точно. С ним и договорился предварительно за три лимона.
- В этом доме не врут, Сова. Смотри.
- Не вру я… Сергей Павлович.
- Не простой мужик Яков Лукич. В деле написано, что ты стрелял в него. Стрелял?
- Стрелял, - согласился Сова.
- Но промахнулся, и убил приятеля Якова Лукича, какого-то старика директора. Ладно, садись и рассказывай про девку.
Cова, теперь уже осторожно, без наглости, сел на краешек.
- Страшная девка, Сергей Павлович.
- Ты видел что ли ее?
- Сурен говорил. Яков почти удавил его, когда она объявилась и приказала, брось, говорит, его. Бери перстень и уходи, и сказала Якову шифр сейфа. А потом наложила руку ему на голову, и Сурен от нее заболел.
- От нее? Руку наложила… Ты хоть с врачами-то говорил?
- Говорил, Сергей Павлович.
- Ну?
- Удивлялись доктора. Тайный рак вроде был в голове и в одночасье взорвался. Пять дней он только и прожил в больнице.
- Ну так помог ты ему.
- Не сумел он. Надо было вену колоть, а он уже не смог.
Снова задумался Туз, застучал тросточкой.
- А что твой армянин, без охраны жил?
- Была охрана. Разметал ее Яков.
- Совсем кино. Ведьма… Рембо… Как же девка шифр узнала?
Промолчал Сова, а хозяин не стал повторять вопроса.
- Как, Костя, отпустим мужика? Или к профессору?
- Как скажете, Сергей Павлович.
- Вы хоть глазки ему прикрыли, когда сюда везли?
- Нет, Сергей Павлович.
- Вот это напрасно.
Понял Сова, что решается его судьба, и молча упал на колени.
- И кого только не творит Господь на земле? - сказал Туз с омерзением, - выведи эту падаль, Костя, пусть уходит. Однако чувствую я, не уйти ему от профессора. К куму, говоришь, ходил?
- Ходил, Сергей Павлович.
- Ладно, выгони мерзавца и вернись. Обедать будем.
Костя встал, вынул сигареты, хотел что-то сказать, но хозяин его опередил.
- Да ты не шатайся, тебя-то она покормит, и я посмотрю, как люди едят.
Не ошибся Туз. Костю Ксения Петровна кормила и розовой семужкой, и ушицей стерляжьей, и пирогом с визигой, от которого и Тузу достался малый кусок, и графинчик водочки поставила на стол подальше от хозяина. За обедом Туз был молчалив и только крякал завистливо, когда сотрапезник пил водку. В конце обеда спросил:
- А много ли человек в доме?
- Два старика и парнишка иногда бывает, внук одного из них.
- И более никого?
- Да я ведь докладывал тебе уже, Сергей Павлович.
- Помню, помню, - задумчиво сказал Туз, - приведи-ка ты ко мне парнишку.
- Рассердишь Якова.
- Это верно. Да ты никак совет мне хочешь дать? Знаю. Опасный, очень опасный мужик.
Очень, очень верно заметил насмотревшийся на всякое, тертый жизнью старый бандит. Кого только не творит на Руси Господь! Вроде, как полигон выбрал для опасных экспериментов. Кто только не рулил государством? Кого только не видел народ у верховного кормила? Царь Иван корчевал крамолу, трудно лепил из вязких комьев государство и отдыхал душой в подвалах лютого Малюты. Петр прорубал окна в мир и, вытирая пену под вздыбленными порочной страстью усами, собственноручно изобличал и карал. Большой был любитель. А в соседнем двадцатом столетии… Да и на нашем грустном уровне такой перл иногда сыщется, рядом с которым тот же Сова белым ангелом увидится. Шутят, смеются боги на полигонах.
Профессорский сынок Петенька рос, как говорят, беспроблемным ребенком. Хорошо учился, всегда был спокоен, вежлив, и аккуратен. Дрался редко, когда уже совершенно нельзя было мирно извернуться без большого ущерба мальчишеской гордыне. Но, если уж доводилось, то норовил ударить ниже пояса, а упавшего, оглянувшись, бил с полного маха ботиночком в лицо. Но это в раннем детстве, а классе в пятом драться и совсем перестал. Был Петенька строен, голубоглаз, с нежным румянцем на щеках и с волнистыми светлыми локонами, падавшими на плечи. Вполне можно было писать с него полотно на библейский сюжет, скажем, "Херувим и голуби". Голубей, кстати, Петенька любил и часто кормил стайку хлебными крошками. И однажды вдруг возник у него вопрос: а сможет ли голубка взлететь без ножек? Смеются боги, и херувим побежал за ножницами. Как ни старалась, без прыжка голубка не взлетела. Ну а зачем ей тогда жить? И Петенька свернул доверчивой птичке головку. Медленно, глядя в умирающие глазки. Потом он выкопал ямку, уложил в нее маленький трупик и положил на могилку красивый камешек.
Петенька рос, боги смеялись, и могилки становились крупнее. Были в них ничейные кошки, заблудившийся щенок, да всего и не перечислить. Через год херувим стал профессионалом. Мужают херувимы, и в семнадцать, выпив рюмку на выпускном балу, он изнасиловал и убил влюбленную а него одноклассницу. Стало богам не до шуток, и профессорский сынок получил максимальный срок в колонии строгого режима. В мужской колонии царят голубые нравы. Херувима насильника сочли подарком судьбы, и в первую же ночь на него кинулся барак. Установили каждому пять минут. Если видели, что мужик дозревает, продлевали. Длинны зимние ночи. Успели все. Утром Феденька был в сознании, но ходить не мог. Сердобольные зэки надели на него штанишки и снесли в санчасть. Лежал Петенька на животе, слушал шепот богов, а перед выпиской нашел ножницы и в одночасье напрочь извел в себе херувимчатость, стал уродом. Умильно смотрел на него сверху экспериментатор, но эксперимент продолжил. Выйдя на свободу, попал Петенька на глаза Тузу и стал заметной картой в его колоде. Так профессорский сынок сам стал "профессором" и нашел работу по призванию. Каких только приспособлений не изобрел изощренный профессорский ум в подвальной лаборатории дома Туза. Люто возненавидела Ксения Петровна нового постояльца и скормила бы ему припасенный от крыс порошок, если бы не свирепость хозяина.
После обеда голодный как бродячий пес Туз пытался дремать перед телевизором, когда Костя привел парнишку. Парнишка был мил и ясен. Туз выключил телевизор и вопросительно посмотрел на помощника. Тот отрицательно помотал головой.
- Как зовут-то? - улыбнулся Туз, оглядывая рослую крепенькую фигурку.
- Николай Савельевич Певцов, - по взрослому, не торопясь ответил парнишка.
- И сколько тебе лет Николай Савельевич?
- Пятнадцать уже скоро.
- С Яковом Лукичом дружишь?
Парень молча пожал плечами, лицо его перестало быть милым, появилось в нем хмурое упрямство. Видал Туз такие лица, не раз видал.
- Говорили мне, женщина у Якова Лукича живет. Видел ее?
- Да вы что? Какая женщина? - быстро удивился парень, будто ждал вопроса. - Нет у него никого.
Придется в подвал, грустно подумал Туз, а жаль щенка. Хорош.
- Ладно, - вслух сказал он, - нет так нет. Костя, сведи Николая Савельевича вниз и познакомь с профессором.
Туз прилег на диван, оставив больную ногу на полу, и прислушался к подвалу. Если там громко кричали, то доносилось. Час он лежал, потом не выдержал, нажал кнопку, вызвал помощника. Костя вошел мрачный и злой, дымил, не опасаясь, сигаретой.
- Ну, - спросил Туз.
- Молчит.
- В четырнадцать лет? - не поверил Туз. - Что с ним?
- Сволочь твой профессор. Падаль. Выродок. Гад паршивый, - Костя глубоко затянулся, рука с сигаретой дрожала, - теперь мочить надо. Глаз выбил… и вообще…
Побелел Туз, вытер испарину, сказал:
- Отпусти мальчишку.
- Не дойдет. А дойдет, озвереет Яков.
- Подвези к дому и отпусти, - Туз встал, подошел к окну, не оборачиваясь сказал: - Теперь Яков Лукич сам сюда придет. А может и девку с перстнем привести...

Ошибся старый бандит. Да, как в далекой молодости, закаменели скулы Якова Лукича, когда крестоносная машина увезла Николку. Но не свирепость была тому причиной. Не мщение выродкам закипело в старом сердце. Была минута. Когда увидел упавшего на пороге мальчика, когда смотрел в его лицо и слушал задыхающийся шопот, была минута. Было совсем простое желание рвать горло зубами. Но было и умение прикрыть глаза, сковать несвязную бурю в мозгу, умерить биение сердца. Полвека назад у Якова Лукича не было характера. Теперь был. Ошибся Туз, не мог не ошибиться, потому что мерил Якова Лукича человеческой мерой. Хоть и шепталось тихо бандиту, что не та, не та мера у хозяина хором. Не прислушался битый земной жизнью Туз к шопоту всеведущих богов.
Непостижим Экспериментатор в деяниях и прихотях своих на своем Полигоне. Свет Солнца строит дерево, и оно копит лучи желтой звезды. Помнит ли бревно, положенное в нижний венец дома, обиду и гнев свой на людей срубивших сосну? Кто знает? Но вдруг топит пожар деревню, дотла выжигает людской кров. В наказание? В назидание? Полигон. Убил княжич невесту, но прихоть Экспериментатора влила в нее лунный свет, и плоть ее соткалась из него. И осталась в ней первородная страсть. Непостижимы Его прихоти. Полигон.
Увы, читатель, кончилась светлая дневная дорога, дальше пойдет зыбкая лунная тропа. Не хочешь ступить на нее - остановись, уйди, и пропади они пропадом, эти лунные передряги распутной девки и новомодного купца. Автор поймет и не осудит. Да и как осудить человека, которому до тошноты, до душевной оскомины обрыдли небылицы и посулы поводырей и пастырей наших. Которые хоть с экранов, хоть с трибун видят в нас лишь путь к мандату. Устали мы от их небылиц, а тут… Ну не узнаешь конец героев. Что с того? Да и не герои они вовсе, если уж с бесстрастием глянуть. Ну был бы хоть автор непутевой истории именит. Так и этого нет. Интернетный баечник и склочник. И слушок ходит, что никакой он не литератор, не учили его этому, а так… Душу отводит.
Ну а тем, кто решил претерпеть, продолжу. Была в хоромах Якова Лукича запретная черта. Строго запретная. Хозяин и помыслить не смел заступить ее. Пал старик перед ней на колени, позвал ее, и Марфа пришла к нему. Бледна была и горестна.
- Встань Яша, встань. Все ведаю. Встань, однако. Не гоже тебе быть на коленях перед распутной девкой, женой твоей краткой.
- Тебе краткой, мне пожизненной.
- Прости дуру непутевую, само сказалось.
Яков Лукич пришел к черте рассказать и просить, но сразу и понял, что нет в этом нужды.
В опочивальне черта была. Молча сели они на край кровати с балдахином, и Яков Лукич вдруг стал тверд и покоен, будто сила вошла в старое тело. Молчали долго, и как бы молодел хозяин.
- Три ночи терпеть будешь, - низким чужим голосом сказала Марфа, объяснила, - луны нет. В четвертую ночь высветится лунная тропа. По ней и пойдем. Повезешь меня в безлошадной карете. Так я решила. Пора. Заждался княжич. - Встала боярышня, положила холодную ладонь на горячий лоб полюбовника, посмотрела на него чужим взглядом и ушла за черту. Не понял Яков Лукич, как длинная серая машина поедет по лунной тропе, но не спрашивать же?
Неспокоен был Туз. Совсем перестал есть проклятую овсянку, водку требовал у Ксении Петровны, но та не дала, спать перестал, непрочно дремал ночами, колоду свою раздергал: кого дежурить у Яшкиного дома, кого в больницу за мальчишкой присмотреть, чтобы лишнего не сказал. Ну а если начнет болтать?.. Строгие инструкции были даны шестеркам. Основную часть колоды, кого понадежней, держал поближе, чтобы при случае рядом были. На третью ночь и совсем не заснул бандит, чувствовал что-то, ждал. Но день прошел обычный. Серый голодный день. Ксенья Петровна, чтобы хозяин совсем не ослаб, нарушила овсянку, отчего возникла тошная боль в подреберьи, и пришлось глотать печеночные таблетки. И уже совсем рядом с ночью, когда лунный дракон на горизонте протянул свои лапы к земле, передали Тузу, вышел Яков Лукич с какой-то девкой, сели они в машину, и едут не иначе как к нему.
- Ну и отлично. Запланированный визит. Как же иначе? - зашелестел Туз серыми губами, - Костя! - заорал он, - Зови всех! Гости к нам.
- Может, пристрелить дорогой? - спросил побелевший помощник.
- Стреляли. Один в зоне помер, четверо - здесь. Пусть в дом войдут, - хоть и подрагивал голос, но умел бандит держать себя.
Не торопясь вошли Яков Лукич и Марфа в четырехэтажный с тайным подвалом-лабораторией дом Туза. Оглядел гость разномастную колоду, остановил взгляд на изломанном жизнью лице хозяина, почитай сверстника.
- Вижу, ждал меня. Мальчика увечил, чтобы заманить?
Преодолел Туз сковавший горло спазм, сказал:
- Отдай, Яша, миллионный перстень, и будет мир между нами. Пальцем тебя не тронут.
И тут низким, неженским почти голосом сказала Марфа:
- Перстень царя Ивана на мне. Отдам его, если сумеешь взять. Просьбу мою исполни. Хочу смотреть палача, который Николку пытал. Нет его здесь.
Нестерпимым зеленым огнем горели глаза спутницы Якова Лукича. И как бы помимо воли приказал Туз Косте:
- Приведи.
Страшен стал профессорский сынок после той ночи в лазарете. Лицо алыми пятнами, в лиловых рубцах, верхняя губа срослась криво, видны желтые волчьи зубы, а глаза… Не приведи Господь видеть в живом еще человеке такие глаза. Отвернулась Марфа, сказала:
- Не должен ты быть на земле, смерд, - и, оборотясь к полюбовнику, вздохнула, - быть тебе его палачом.
Качнулся Яков Лукич, дико глянул на любовь свою неузнаваемую, но ослушаться не мог, пошел к уроду.
- Не подходи, старик, урою! - заверещал подвальный профессор, выхватил правой рукой что-то блеснувшее и кинуться хотел прочь от смерти, да не успел. Пальцы зубьями волчьего капкана впились в горло. Выронил он нож, захрипел, дернулся и затих. Никто не шевельнулся в комнате, застыли бандиты. Разжал пальцы Яков Лукич, и нелепый труп палача по призванию падалью лег на ковер.
Вздохнула дочь давно умершего воеводы и ясным девичьим голосом сказала:
- Не гневайся Яша. Отмолила я тебя. Трудно тебе будет, но жить после меня будешь недолго. Нажитое оставишь Николке. А теперь прости. Дана мне власть умереть огнем. Пришел час. Заждался княжич. Не гоже тебе смотреть мою смерть.
В пояс поклонилась ему Марфа. Яков Лукич и раньше сердцем понял все наперед. Только и сказал:
- Твоя воля, любовь моя, - наклонил белую голову, вышел, закрыл за собой дверь и, не оглядываясь, пошел к серой машине.
А Марфа сбросила одежды, и тут только до конца осознал Туз свою смертельную ошибку, хотел завыть по-звериному, но и этого не смог. Глубоко вошел палец в кинжальный след, может, и сердце неуемное тронул. Подошла Марфа к бандиту и начертила кровью крест на его лбу. И сразу зеленым пламенем полыхнул крест, а от него занялось тело Марфы. Пять веков сжались в миг, и рухнул, вскипел лунным пламенем пожар в проклятом доме. Дотла выгорел дом Туза. Серой безгрешной золой стала бандитская колода большого города.
Как часто в наше с тобой время, читатель, на больших и малых экранах превращаются люди в кровожадных зверей, в вампиров, в каких-то совершенно немыслимых клювастых шерстяных тварей. Да так ловко все происходит. Идет, скажем, обаятельный парень по красивой ухоженной аллейке и вдруг, совершенно без всякого к тому повода, сбрасывает одежды, элегантно опускается на четвереньки, зарастает, где не положено, густой шерстью, скалит мигом выросшие клыки и заполняет кинозал жутким воем. И все впустую. Поднаторевший зритель не трепещет. Привык к жанру. И пускаются наследники Хичкока во все тяжкие, чтобы пронять. Но результат - хилый. Сильно мешают результату и компьютерные стрелялки, в которых первоклашка нажатием мышки разбрызгивает по стене розовые мозги пришельца и вешает на люстру его кишечник. А к седьмому классу мальчик меняет мышку на курок, а пришельца - на школьного стоматолога, который один только и вызывает в нем трепет.
Так вот, описанная история никакого отношения к ужастикам не имеет. Нет в ней наивной мистики и чудовищного кошмара. Однако допускаю, что скептически настроенный читатель заподозрит в ней вымысел. Но автор готов клясться золотым светом луны и зеленым ее драконом, что все рассказанное о средневековой блуднице было - ну или по меньшей мере могло быть.