Жанр: научная фантастика
Оценка (0-10): 5 (первая книга), 7 (книги 2-4)
Ссылка: Мошков
Приблизительный объем чистого текста: 673 + 1250 + 1036 + 1250 kb = 3770 Kb

Это было настоящее несчастье. Сообщество ученых мозгов, которому следовало взяться за решение этой проблемы, развалилось еще в период первых эпидемий, и с тех пор его так толком и не восстановили.

Оставалось только надеяться на мощь искусственного интеллекта. Возможно, в один прекрасный день ИЛы смогут мыслить, а не просто синтезировать. А до тех пор человеческий разум по-прежнему остается незаменимой частью процесса. Я не знал, располагаем ли мы достаточным количеством мозгов, думающих в правильном направлении, но, совершенно точно, чертовски мало находилось их там, где в них действительно нуждались.

Несмотря на применение все более сложных и все более совершенных ИЛ-машин, несмотря на охват почти всей планеты датчиками с дистанционным управлением, несмотря на усовершенствованные приборы наблюдения и целые сети сбора информации, несмотря на огромное количество чисто мозговой энергии, прилагаемой к решению главной проблемы... все эти мозги будут работать целиком и полностью вхолостую до тех пор, пока кто-нибудь не сумеет правильно сформулировать вопросы.

Это и есть реальное знание, без которого не выиграть войну. Знание правильных вопросов. Приложение умственной энергии там, где она даст наибольший эффект.

Мы создали самую мощную в мире сеть ИЛов, нацеленную на решение проблемы. Около семи сотен ЧАРЛИ были объединены во всемирную сеть прикладного интеллекта, а с конвейера продолжали сходить новые машины со скоростью одна штука в неделю. Объем информации, которую можно было теперь обработать, находился за пределами человеческого восприятия. Однако анализ макрореальностей в реальном масштабе времени работал только в том случае, когда для его запуска вы задавали правильную модель проблемы.

Проще говоря, Интеллектуальные Машины пока лишь пытались очертить проблему. Они больше спрашивали, чем отвечали.

И тем не менее они оставались нашей последней надеждой. В один прекрасный день критический участок информации будет найдет -- та часть головоломки, которая позволит расшифровать все секреты хторранской тайны. Доктор Зимф назвала это "первой маслиной из банки". Сеть ЧАРЛИ искала эту маслину.

Мы не имели ни малейшего представления, какой она будет и где обнаружится. Более того: мы могли уже держать ее в руке, но не догадываться, что это маслина, потому что у нее из задницы торчит черешок красного перца. Сеть ЧАРЛИ была единственной возможностью для человечества опознать маслину -- независимо от того, будет она похожа на перец или нет.

Эта сеть была чем-то абсолютно новым в представлениях человека: среда чистого мышления, в которой идеи могли рождаться и развиваться независимо от культурных и эмоциональных предрассудков.

Любой взгляд -- не важно, насколько он возмутителен, или глуп, или эксцентричен, -- можно было непредвзято изучить, прежде чем рискнуть выпустить его в холодную мерзость реальности. Его можно было одновременно подкормить теплым супом вероятностей, искупать в сильном растворе кислоты скептицизма и лишь после этого либо отсеять как не заслуживающий дальнейшего рассмотрения, либо вознаградить триллионами и триллионами единиц машинного времени.

Человеческие существа, в свою очередь, похоже, не обладали способностью объяснить разницу между идеей и человеком, ее поддерживающим. Тех, кто проводит в жизнь непопулярные идеи, мы наказываем, а носителей всего, что нам угрожает, убиваем. И наоборот: награждаем болтунов, если они говорят приятные слова, которые подтверждают наши самые сокровенные предрассудки, Люди, изрекающие популярные истины, обнаруживают, что к ним плывут деньги и власть. Даже если то, что они говорят, неверно, деньги и власть укрепляют их позицию. Тем временем настоящая правда частенько увядает незамеченной. Новые теории должны ждать, пока не вымрут старые теоретики. Иной раз мы не видим или не замечаем очевидного, хотя оно лежит прямо перед нами, и проходят годы, прежде чем мы осознаем его правоту.

Это была еще одна истина, о которой говорил Форман на модулирующей тренировке. Машины летического интеллекта стали первыми областями идеальных концепций, где оперировали чистыми символами, где эмоции, предубеждения, личные интересы не рассматривались как факторы, подтверждающие или опровергающие обоснованность той или иной позиции.

Согласно Форману и некоторым другим, то, что считалось мышлением, было лишь манипулированием символами, лежащими в сфере языка -- скользкой области, где значение каждого слова было столь же иллюзорным, сколь изменчивым. Это напоминало мир, видимый в калейдоскопе, где любая мысль, собранная из постоянно меняющих форму кирпичиков, рассыпалась, как горка психованной крупы, -- сначала, когда говорящий придавал те или иные значения произносимым им словам, а потом, когда эти слова вновь меняли значения в ушах слушателя. Никто из нас никогда по- настоящему не слышит то, что говорит другой. В первую очередь он слышит то, что ему слышится. В этот момент значение сдвигается то туда, то сюда, корежится, раздавливается и в конечном итоге искажается в той мере, какая нужна для того, чтобы оно приобрело желательный или необходимый для нас смысл. Да и сами люди становятся в этой сфере простейшими объектами -- еще одной вещью, которой можно манипулировать, подталкивать или удерживать с помощью языка.

Весь ужас положения заключался в том, что язык был единственной сферой мышления, доступной человеку. Рабы языка, мы не могли думать, взаимодействовать, передавать информацию, одновременно не загоняя себя в ловушку субъективного восприятия значений слов, подавляя в себе рациональное и объективное мышление, не давая ему даже зародиться.

То, что мы принимали за человеческое мышление, немногим отличалось от первичного бульона, в котором зачатки мыслей боролись за то, чтобы выжить и развиться, лишь мечтая в один прекрасный день вырваться на свободу -- воспарить в воздух или утвердиться на земле. То, что мы принимали за человеческий разум, было настолько несовершенным, что вызывало жалость. И все-таки, в то же самое время, он восхищал, едва вы задумывались над тем, как много он успел совершить за свою относительно короткую историю -- вопреки предубеждениям, исходно встроенным в органическую жизнь. Его свершения поражали еще больше, когда вы осознавали, что индивидуальные носители человеческого разума сделаны из мяса.

Сеть, составленная из отдельных ЧАРЛИ, была сферой иной символики, не просто другим миром -- а миром с абсолютно другой парадигмой, без довлеющего примата биологического выживания, без страха смерти, влияющего на суждения и видение, искажающего и извращающего все восприятия и результаты. Это была среда, в которой идеи могли странствовать свободно, ничем не связанными, развиваясь, разрастаясь, превращаясь в грандиозные сложнейшие конструкции из концепций и деталей -- бабочек и динозавров электронного Зазеркалья, обитателей экологии мышления.

Только кто способен запустить этот процесс? Кто может сформулировать исходный вопрос: "Что есть бабочка? Или динозавр?" Кто там Бог?

Где Бог в той вселенной?

Вот уже шесть лет я натыкался на самые разные проявления хторранского заражения. Я видел таких вполне понятных существ, как черви, кроликособаки и волочащиеся деревья. Я встречал менее понятных, но столь же неприятных тварей -- ночных охотников, тысяченожек и "детские пальчики". Видел луга, покрытые сочным ковром цветков мандалы, красные подпалины кудзу, поля голубого и розового норичника, усеянные хлопьями фантастического галлюциногена. Видел бескрайние степи ящеричной травы, заполоняющей великие американские прерии, -- высокая, коричневая и острая как бритва, когда она высыхала, эта трава могла изрезать насмерть. Видел тянущиеся вверх побеги черного бамбука и джунгли деревьев- столбов. Я летал по небу, черному от роев тре-пыхалок, выслеживал катящиеся по западным равнинам стаи гигантских пуховиков -- мечтательно дрейфующие перекати- поле из ночного кошмара. Все это я видел -- но до сих пор не наблюдал истока всего этого.

И болезни я тоже видел; все те, которые еще циркулировали среди выжившего населения Земли. Например, легкая, напоминающая грипп инфекция заставляла вас потеть, плавать в собственном липком соку, бежать из дому куда глаза глядят и до изнеможения в беспамятстве слоняться по улицам. Даже когда острый период кончался, дикое, бредовое состояние продолжалось; выжившие обычно бродили стадами слабоумных лунатиков, что-то бормоча. Это была смерть на ногах -- мозг отключался, и тело двигалось само по себе. И все-таки это лучше вспухающих под кожей бубонных желваков, которые жгли мучительной болью и обычно убивали в течение нескольких часов, но порой кошмар продолжался днями и даже неделями; жертвы корчились и стонали в агонии и зачастую кончали с собой, прежде чем болезнь успевала перейти в заключительную стадию. Я сам однажды дал усыпляющие таблетки, потому что другого выхода не было.

Позже -- это было совсем другое время -- меня взяли в патрульный полет. Мы летели над Тихим океаном к западу от Пальмиры и к югу от Кауайи, время от времени пикировали и на бреющем полете следили за исполинской рыбой-энтерпрайз, которая регулярно появлялась в районе Гавайских островов. Она величественно бороздила гладкую серую поверхность океана, периодически надолго исчезая в глубине -- мы могли видеть ее огромную черную тень, тяжело рассекающую глубину, а потом, так же внезапно, она могла, протаранив волны, подняться на поверхность, и реки воды стекали с инкрустированной ракушками спины. Один раз она повернулась на бок, и мы увидели глаз -- чудовищную выпуклость размером с плавательный бассейн. У меня возникло невероятно странное чувство, что она смотрит на нас и -- откуда-то я знал это -- сожалеет о физической невозможности рвануться вверх и поймать крошечную стрекозу, шпионящую за ней. С одной из наших вертушек выстрелили гарпуном с радиомаяком в тушу чудища. Взрывом вырвало огромный сгусток розовато-серой плоти -- картина скорее напоминала гейзер, чем рану. После бесконечно долгой паузы тварь отреагировала и нырнула, но исчезала с поверхности медленно; сначала ушел ее передний конец, затем вода стала захлестывать бока, поступая к продольному хребту, выступающему посередине спины. Это был остров, исчезающий под волнами. Я подумал об Атлантиде. О китах. О подводных лодках и авианосцах. Обо всех вещах, безвозвратно утраченных для нас. Я раньше не задумывался над тем, что никогда больше океаны на этой планете не будут безопасны для нас. Как размножаются эти монстры? Сколько они живут? До каких размеров вырастают? Наконец последний продолговатый островок гигантской туши исчез под волнам, и она, как тонущий корабль, пошла ко дну.

Как много видел я разнообразных кусочков хторран-ской экологии. Я наблюдал упорное расползание красной чумы по зелено-голубой Земле, и несмотря на свою непоколебимую решимость сопротивляться любым доступным мне способом, я не мог избавиться от мысли, что хторранская экология -- рассматривать ли ее как мириады отдельных специфических проявлений или как общий процесс, поражающий воображение своими масштабами, сложностью и причудливостью, -- так или иначе хторранская экология была восхитительнейшим торжеством жизни. Разнообразие, живучесть, плодовитость растений и животных повергали меня в благоговейный трепет. Это было прекрасно, блистательно, ошеломительно -- но непреложным фактом было и то, что на фоне невероятной прожорливости, насущных нужд и мощи этого процесса человеческие существа были столь незначительны, что даже если мы выживем, то о нас вспомнят только задним числом -- и то лишь в том случае, если мы сумеем найти себе нишу в новом мировом порядке.

Лично у меня стремление выжить исчезло давным-давно, убитое моим участием в слишком многих смертях и сгоревшее в огне слишком частых вспышек ярости. Нет, я не стремился выжить -- это было странное чувство, -- но я хотел знать. Теперь меня вело по жизни любопытство. Я не остановлюсь, пока не пойму -- если не почему, то уж во всяком случае как. А возможно, зная как, я смогу узнать и почему. И может быть, когда-нибудь даже -- кто.

Чем больше погружался я в проблему хторранского заражения, тем больше ощущал ее поразительное разнообразие и начинал чувствовать скрытую логику процесса. Я пока не мог выразить это словами, но чувствовал логичность одних взаимоотношений и напряженность других -- как если бы одни были предтечей того, что должно быть, а другие -- лишь временным приспособлением к кошмарным условиям переходного периода. Все чаще и чаще, думая об отдельных кусочках враждебной экологии, я пытался ощутить, как они сложатся в окончательную картину, к которой двигалось заражение. Вещи, на которые я смотрел, виделись мне не разрозненными проявлениями, а составными частями крупного процесса. И теперь я всегда прислушивался, не возникает ли у меня ощущение логичности.

Это гнездо. Здесь, внизу, должны находиться существа, способные двигаться и ползать, потому что должен существовать способ доставки семян и яиц и всех тех тварей, которые из них прорастут или вылупятся, на поверхность, где они смогут внести посильную лепту в процесс пожирания Земли вплоть до голого шара из грязи.

Эти серые слизни -- являются ли они зародышами червей? Или просто слизнями?

Да? Нет? Возможно. По-видимому. Не знаю. Моих знаний не хватало даже на то, чтобы возникло какое-нибудь ощущение. С точки зрения логики в этом был смысл, и по той же логике -- не было. Отсутствовали промежуточные звенья. Хторранская экология была слишком сложной, слишком взаимозависимой, слишком замысловато устроенной. Решения природы всегда простые и изящные -- но только не на Хторре, там природа, похоже, имела собственные представления о простоте и изяществе. Может ли одноклеточное существо представить себе человека? В этом заключалась суть проблемы.

Представьте себя амебой, перетекающей и ползущей, постоянно голодной, рыщущей повсюду в поисках пищи, обволакивающей добычу, переваривающей ее, время от времени делящейся пополам. Сможете ли вы представить себе, что вы и другой точно такой же одноклеточный организм способны объединиться ради общей пользы? И если сможете, то хватит ли у вас фантазии расширить границы воображения до множества самостоятельных клеток, объединяющихся в слитные группы, для того чтобы увеличить шансы на выживание и успех каждого члена? Сможете ли вы, бездумная амеба, постичь возможности органа? Хватит ли у вас способностей перебросить от этого мостик к понятию многоклеточного организма, существа, состоящего из множества разнообразных неразделимых групп клеток, каждая из которых работает совместно с другими, выполняя свою специализированную функцию на благо целого? И если вы все-таки сможете перепрыгнуть через эту пропасть и представить себе все множество взаимосвязей между миллионами разнообразных специализированных клеток, а также процессы и органы, необходимые для существования даже такого мелкого существа, как белая мышь, то сумеете ли вы представить себе человека? Сможете ли вы понять, что такое разум, не обладая собственным разумом?

И если вы, одноклеточная амеба, сумеете как-то, самым невероятным способом, представить себе существование более развитых созданий, чем вы сами, то сможете ли сделать еще более невероятный скачок к пониманию взаимоотношений между этими существами? Представляя себе отдельное существо, можно ли представить семью? Племя? Акционерное общество? Город? Можно ли вообразить государство с общими целями? И наконец, сможете ли вы сделать самый большой скачок и понять процессы, происходящие в мире? Сможете ли?

Может ли амеба понять человека?

Может ли человек понять природу Хторра?