Тяжёлый вздох. Медленно поднимаюсь с кресла. Всё-таки года дают о себе знать. И хотя мне грез жаловаться на их количество, всё равно немного жаль. Я так и не изобрёл эликсир молодости, я не открыл секрет бессмертия. Да и многие болезни остались непобеждёнными.
Прохожу мимо стеллажей с книгами. Пальцы чуть касаются корешков. Многие года - книги были моими учителями, советниками и даже друзьями. Почти со всеми авторами я был знаком. Никто из них не пережил свои творения. Никто из них не пережил меня. Порою, библиотека напоминает мне склеп. Надгробия над великими мыслителями и их мыслями.
Пальцы оставляют на корешках едва видный след, стирая тонкий слой пыли. Пыль непобедима никакими средствами. Как и время. Рука останавливается на последнем фолианте на полке. Он совсем новый. Да и пользовался он чаще остальных. Это моя книга. Мой надгробный камень, который останется после меня.
Я беру её в руку и иду к креслу стоящему около камина. Всегда питал слабость к уютным мелочам. Даже мягкие тапочки и плед - обязательно лежат около кресла. Конечно рядом, на столике, стоит графин с коньяком и кисет с ароматным трубочным табаком. Однако курить и пить я отучился очень давно.
Присаживаюсь в кресло и несколько минут молча сижу, держа томик на коленях и глядя на огонь. Языки пламени облизывают толстые поленья, оставляя чёрные следы на коре дерева. Дерево возмущённо потрескивает.
Наконец, медленно, словно оттягивая каждое движение, открываю книгу. Страницы уже успели слегка пожелтеть. Чернила на первых страницах тоже поменяли свой цвет. Эта книга писалась очень многие десятилетия. Она практически моя ровесница. Мой дневник.
Я не помню своего детства. Кажется, что сразу наступило отрочество. Я пробегаю взглядом по ровным строчкам текста. Всё это перечитывалось не один раз, и мне нет необходимости освежать память. Я помню это всё наизусть.
На первых страницах - описания моих скитаний.
Я был бездомным мальчишкой, без цели и направления. Бродячая жизнь - деревушки с добрыми хозяйками, заработки на пропитание, нередкие стычки с другими мальчишками. Всё изменилось, когда я наткнулся на этот лагерь.
Обычный палаточный лагерь. Толпа, таких же, как я, мальчишек и Он. Учитель. Тогда я даже не понял, почему меня так запросто приняли в их группу. Просто Учитель подошёл и сказал, чтобы я оставался. Вопреки всей моей осторожности и подозрительности - я остался и ничего не спросил. Точнее спросил - когда начал учиться.
Примерно тогда я и начал вести этот дневник. Не сразу, а только тогда, когда понял, что всё, чему нас учил Он - пригодится и обязательно.
Я помню, как однажды Учитель собрал нас всех и сказал:
- Я научил вас всему, что знал сам.
Все, включая меня, зароптали. Умения Учителя были для нас недосягаемы. Он прервал гомон, подняв руку.
- Это действительно всё. Дальше вам придется учиться самим.
Парни молча стояли и, буквально, впитывали каждое Его слово.
- По началу вам лучше держаться вместе. Пока вы не научитесь использовать всё то, что узнали от меня.
И именно тогда он упомянул эту лестницу. Долгую минуту он молча стоял, вглядываясь в наши лица.
- Запомните, что я сейчас скажу. Крепко запомните...
Я не думаю, что хоть кто-то из нас тогда - не запомнил каждое слово произнесённое Учителем.
Гой еси, девки красные!
Девки красные, светлы молодцы!
Не беснуйтеся – успокойтеся, да вокруг, поди, поустройтеся!
Расскажу я вам притчу древнюю, притчу древнюю, то ль былину ли, в общем, дело-то стародавнее…
От отца отец еще слыхивал, а ему про то дед отца его все, как есть сказал.
Вот и я ужо расскажу, небось, как запомнилось да пригрезилось, коль совру чего – не серчайте уж…
Было то, не сказать когда, в самый раз, поди, потерпел народ то ль от половцев, печенегов ли.
Ни зверья тебе, а ни хлебушка, голытьбой нешто обкоростились.
А и голод стал, смерти-то страшней – а ни мертвые, а ни живые!
И в годину ту страшно-лютую, сирота жила то ль на хуторе, то ль в селении.
А ни батюшки, а ни матушки, да и муж, нешто, уж загинул где – толь в дороге хворь, толи в сече ли.
И детишек им подарил господь, да не мало-то – целых пять, поди, мал от меньшего, да все есть ходят.
Вот взяла мальца, что поменьше был, да и в лес свела, в чащу самую.
Да оставила самого самим, на съедение, на погибель комарам али зверю дикому.
Не прокормишь ты! – люди баяли, вот и грех взяла, горемыка-то.
Да малец, нешто, несмышленыш ведь, а гляди ж-ко ты – не замаялся.
Не ревмя ревел, да все мамку звал, три дня лесом шел, чем питался-то!?
А и хворь ему нипочем, гляди, аль разбойнички, аль кикиморы, ни лешак не свел, водяной упырь, а ни ягоды лиходейные.
И беды ж, гляди, не накликавши, стороной прошел топи зыбкие да звериный зуб, а и вышел-то из погибели – знать, на то воля божья!
Удивлялися вокруг люди добрые, те што мамке так подсобилися.
Думы думали да сплетни ладили: изведет, поди?- опасалися. – Ой, недоброго ожидать ли нам – мухоморами, не отравит ли!?