Литературное чтиво Выпуск No 391 от 2006-08-14 Число подписчиков: 471    Аркадий и Георгий ВАЙНЕР "ПЕТЛЯ И КАМЕНЬ В ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЕ" Часть 1    Глава 11. Алешка. Зуб буфетчицы Дуськи      Проснувшись, я подолгу смотрю в недвижное лицо Улы, и гадаю - спит или слушает себя? И томят меня нежность, удивление, отчаяние.      Я никогда не знаю - останешься ли ты со мной до вечера.      Редеют сумерки и в сгустившемся свете видно, что лицо твое стало беззащитно-детским, как у вифлиемских младенцев перед избиением. И тогда ревет во мне их голосами тоска - тоска по нашим детям, которым не суждено родиться никогда - ибо бессмысленно и жестоко плодить нищих алкоголиков и истеричек.      А ведь, наверняка, Ула мечтала иметь ребенка. Детей. Много.      Даже этого я ей не дал...      Спи, моя любимая. Ты - моя судьба. Ты - мое всегдашнее ощущение зыбкости этой жизни, ты мое постоянное искушение и вечный укор. Ты - моя единственная надежда на новую, иную жизнь.      Я неудобно лежал на одном боку, боясь разбудить Улу, слушал ее тихое дыхание, и в слабом свете занимающегося утра рассматривал ее лицо, и мое сердце сжималось от нежности и испуга. И меня все время раздражала ветка шиповника в стеклянной банке на столе. Толстые набухшие цветы, как треснутые помидоры.      Я высвободил потихоньку руку из-под шеи. Улы, сполз с тахты, на цыпочках подошел к столу и вытащил ветку из банки. Уколол руку, холодные капли с нее падали на мой голый живот.      Высунулся из окна и кинул ветку вниз. Она падала почти отвесно, тяжело, и только отдельные лепестки с перезрелых цветов отрывались на лету и медленными красноватыми каплями кружились в воздухе.      Глухо, как тряпка, с мокрым шлепком, шмякнулась на асфальт. И казалась сверху просто грязным черным пятном на сером асфальте.      Прочь от воспоминаний! Прощай, память. Сладких тебе сновидений. Ула, я должен ехать. Долгое утро, медленные сборы. Сегодня - воскресный обед у моих стариков, обязательный, скучный, последний узкий мосток в семью, когда-то сплоченную, как кулак в ударе, а ныне растопырившуюся слабой пригоршней попрошайки у судьбы.      Неслышно притворил за собой дверь, еле слышно цокнул замок, я спустился на один этаж и оттуда вызвал лифт - я не хочу, чтобы тебя, Ула, разбудила гремящая коробка лифта, я берегу твой покой, Ула. Я берегу твой покой и боюсь грохочущего тормоза лифта, я боюсь кричащих во мне воспоминаний.      Боже, какой тяжкий дал ты нам крест - нашу память!      Качается кабина в темной шахте, гудят тонкие стенки, визжат над головой тросы - я стою в пластмассовой коробке, подогнув немного колени, упершись изо всех сил руками в дверь. Я уверен, что умру в оборвавшейся кабине лифта. Лопнет последняя нитка давно перетертого троса, и полетит вниз моя хрупкая скорлупка с воем и железным скрежетом, преследуемая чугунной чушкой противовеса.      Дурацкая фантазия! Этого не может быть. Тросы проверяют в первую очередь. Но все стали так плохо работать.      Растворяются двери, и я сразу же забываю о своем страхе. Пока снова не войду в лифт. Мы входим в свои воспоминания, как в лифт - ап! - захлопнулись дверцы, нажимайте кнопки лиц, времен, событий - поехали.      Я сел в незапертую машину и удивился, что за ночь ее всю не разворовали. Завел мотор, из ящика достал пачку мятых сигарет и с удовольствием, со вкусом жадно затянулся. Слушал гул прогреваемого мотора - чвакали и стучали разбитые поршни в изношенных цилиндрах, пронзительно свиристела помпа, маячили перед глазами раскачивающиеся стрелки приборов. Курил и думал о себе, и мысли эти были мне противны. Ибо со мной случилась беда - и виновата в ней тоже была Ула.      Я стал раздумывать в последнее время о смысле жизни. А это худшее, что может случиться у нас с человеком, поскольку с этого момента над ним начнет дымиться серый нимб обреченности. Докурил, включил первую скорость и поехал тихонько со двора. У ворот остановился, отворил дверцу и посмотрел наверх - Ула стояла на балконе. Я высунулся и заорал - "Вечером приеду!" - и она помахала рукой.      Сейчас надо обязательно выпить. Я автоматически выруливал в направлении Садовой и медленно соображал, где можно в такую рань, да еще в выходной день хлебнуть стакан-другой. Те, кто задумался о смысле жизни, наверное, умирают в такие часы. Когда выпьешь - оно все-таки легче. А вообще-то - не факт.      Генка Шпаликов повесился в Переделкине на рассвете. На столе - полбутылки бормотухи, надкусанное яблоко и раскрытый том Флобера. Почему Флобера? Непонятно.      А Голубцов выстрелил в себя из охотничьего ружья вечером, часов в девять, магазины были закрыты, да и денег не было.      Манана Андронникова, безумная, отчаявшаяся, выбросилась ночью из окна, и повисла, пронзенная насквозь флагштоком праздничного украшения в честь Международного женского дня. И Юлик Файбишенко, талантливый беспутный босяк, весельчак и пьяница, удавился на своем ремне - в лесопосадке у железной дороги под Донецком. Я читал заключение - "...в полосе отчуждения железной дороги...". Как ты попал в полосу отчуждения под Донецком? Что ты там делал? Почему ты именно там понял, что никакого смысла нет, что все мы вялые похмельные ханурики? Ничего не разобрать - все сумеречно и мутно, как наши замусоренные искрученные души.      Я не хочу умирать. Я утратил вкус к жизни, но я еще не потерял надежду. У меня есть Ула - может быть, что-то еще случится, может быть, она выведет меня из этой мглы и потери самого себя.      Ох, господи, как мне тяжело! Только выпивка ненадолго освобождает от этого страшного сумасшедшего напряжения. Надо быстрее выпить!      Быстрее! Быстрее! Правильнее было бы остановится и подумать - куда вернее податься в это безвременье, но во мне уже все бушевало, кричали пронзительными голосами внутренности - дайте выпить! Мне надо выпить!      Сердце билось редко, тяжело, с густым протяжным всхлипом.      Володька Вейцлер умер в воскресенье утром - негде было опохмелиться.      А у Олежки Куваева остановилось сердце за несколько часов до свадьбы - посовестился в доме у невесты попросить стакан водки.      Всем им не было сорока, и уже давно пришла мука - неразрешимый вопрос о смысле жизни. Нигде как в России нет столько писателей - тяжело пьющих людей, безнадежно убивающихся совестью.      Беда в том, что сейчас всерьез разговаривать о смысле жизни стало смешно. Почти неприлично.      Большинство людей вообще пробегают через жизнь, не успев задуматься о такой ерунде, как ее смысл. Загнаны, озабочены, замучены, утомлены пустяковыми неприятностями. Целый день голодны, а вечером слишком сыты.      Быстрее! Быстрее! Как хорошо, что по утрам в воскресенье так мало машин, так мало пешеходов.      Стоп! Стоп! Направо! В первый ряд! Вспомнил! "Моська" с визгом вынес меня на Новослободскую - прямо, на Савеловский вокзал. Если в буфете дежурит Дуська, у нее найдется и выпить.      Они работают сутками. Сутки торгуют, двое отдыхают. Тридцать три процента вероятности. Если она выходная, поеду на аэровокзал, там в ресторане у швейцара Коломянкина всегда есть водка по двойной цене.      Подогнал машину к кассовому залу - оттуда ближе к буфету - выключил мотор, и "Моська" еще судорожно подергался и забулькал, его сотрясал азарт детонации, он разделял мое состояние, у него, наверное, тоже абстиненция. Я уверен, что мы передаем своим машинам свою судьбу, свой характер. Старея вместе с нами, они, как жены, становятся похожими на нас внешне.      Пробежал по лестнице, через две ступеньки, ворвался в буфет, рысью ударил к стойке - над ней возвышалась раскаленным идолом Аку-Аку подруга моя Дуська, разлюбезная моя воровка, дорогая моя спекулянтка, родненькая моя несокрушимая вымогательница - проклятая ты наша спасительница, мерзкая наша надежда, отвратительная утешительница моя. Гора неряшливо слепленных окороков, бесшумно и ловко снует она за прилавком, взвешивает, наливает, выдает, принимает, негромко и зло командует двумя подсобными девками-чернавками, проходящими у нее трудную науку украсть с каждого завеса, недолива в каждый стакан, обсчета пьяных, всучивания тухлятины, сбагривания "левака". Громадная, как всплывший утопленник, она не знает удержу и усталости в воровстве, страха перед милицией и жалости к своим пропившимся должникам.      Она сухо кивнула мне и показала глазами на дверь подсобки, я нырнул в заставленную ящиками и коробками клеть, и она вышла мне навстречу из-за шторки:      - Ну?      - Стакан.      - Два рубля.      Она наливала водку, томя меня дополнительными секундами ожидания, сначала в мензурку - наверное, для того, чтобы точнее самой знать, сколько не долила. И отодвинула меня от тарированной стекляшки подалее своим рыхлым огромным плечом, и на лице не было черточки человеческой - только губы еле шевелились.      Ап! А- ах! Ой-ой-ой! Пошла по горлышку, покатилась. Полыхнуло пламя, задохся. И тишина.      Открыл глаза - смотрит на меня Дуська равнодушно, оценивающе - на сколько еще стаканов располагаю.      Я только один раз видел на ее красномясом лице человеческое выражение - гримасу страдания. У нее чудовищно болел коренной зуб. Но смениться и пойти к врачу она не хотела ни за что, - пропал бы весь профит за смену. Она страдала, но, как настоящий боец, погибая от боли, свой боевой пост не покидала. Я был в тот момент как сейчас - на первом веселом кайфе, когда все легко, никого не жалко, и душа закипает жестоким озорством. Я сказал ей:      - Давай вырву зуб. И все пройдет...      Окинула меня оценивающим взглядом:      - А умеешь?      - Чего тут уметь...      - Чем рвать будешь? - деловито спросила Дуська.      - Пломбиром, - кивнул я на никелированные толстые клещи, которыми она опечатывала буфет.      Она твердо уселась на ящик с консервами "сайра", широко расставив свои окорока, мрачно приказала:      - Давай, чего там...      Мы боролись, как античные герои. Я засунул ей руку в пасть, упираясь локтями в наливные зельцы толстенных грудей, она мычала и басом взревела, когда я накладывал, умащиваясь поудобнее, пломбировочные клещи на ее желтый бивень, там что-то хрустело и пронзительно трещало, она сжимала меня, как в оргазме своими пылающими мягкими ляжками, страшными ручищами вцепилась в мои ягодицы и выла жутким нутряным стоном, а я раскачивал клещами зубище, ломая к чертям ее десну, и руки мои заливала ее густая,как пена,слюна и горяченькие жиденькие слезы, она хрипло дышала, я чувствовал в этой извращенческой близости с ней трепыхание ее несокрушимого сердца злого животного и входил в еще больший садистский азарт - так, наверное, убивают.      Сжал изо всех сил клещи и рванул на себя - хрясть! И сам испугался грохота, с которым вылетел зуб, будто сосновую доску переломили.      Огромный зуб, на четырех корнях-ножках, как у пожилого мерина. Он был размером с мой мизинец. В ошметках мяса.      Оцепенело смотрела на меня Дуська, сплевывая время от времени на пол сгустки крови. Я положил зуб в спичечную коробку и сказал:      - Зуб я возьму себе...      Не открывая рта, полного крови, она покачала головой и показала мне кукиш, величиной с грушу.      - Я тебе за него рубль дам, - предложил я.      Она подумала немного, утвердительно кивнула.      Я зуб берегу. В нем есть страшное значение. Однажды он из символа, отвратительного талисмана, станет реальностью...      - Еще выпьешь? - спросила Дуська.      Хотелось. Уже было хорошо, прекрасно было бы добавить. Но мне надо сегодня к старикам. Нельзя приходить пьяным до начала игры.      - Нет, я пойду.      - Иди, - и выпихнула меня за дверь.      "Моська" стоял у тротуара замурзанный, серенький, будто дремал. Я пнул его ногой в колесо - поедем? Капот мотора был еще теплый.      Уселся за руль, достал из тюбика таблетку валидола, пососал не спеша - не от сердца, а чтобы сбить маленько водочный запах. Поедем, пожалуй. Хорошо бы "Моську" вымыть. В условиях нашего неназойливого сервиса уйдет на это часа два. А! Так обойдемся!      Завел мотор и покатил в центр. Оттуда на Ленинский проспект, на Профсоюзную, в Зюзино. По пустым улицам летнего, пустого, словно вымершего города, я катал самого себя, свое одиночество, свои грустные копеечные размышления.      Это было приятное необременительное одиночество, почти покой - когда спирт в твоей крови убил адреналин, наступил недолгий химический баланс. Мозг ясен, мысль легка, и нет мучительного бремени уставшего тела, нет волнующего присутствия Улы, и нет взвинчивающего разгона нарастающей пьянки, не надо выламываться перед приятелями и нет повода взъяриться на коллег-идиотов, не вызывает ненависти начальство и невозможно заплакать из-за тупости родителей.      Я ехал по необитаемым улицам городской пустыни, где дома были неотличимы, как барханы, и замурованы, как термит ники, и твердо знал, что людей там нет - их всех увел за собой волшебной дудочкой бродячий крысолов.      Зачем поверили? Теперь не вернетесь никогда. Как мне было покойно и хорошо - какие я придумывал книги! И без сожаления их сразу забывал. Маленькая кабина "моськи" была полна голосов - отчетливо звучали и навсегда отлетали, растворившись в шорохе колес, диалоги выдуманных людей, удивительно живых, настоящих, ярких! Одним подрагиванием ресницы я стирал их внешность, и они исчезали, будто в клубах дыма, и выскакивали из этих волшебных кулис уже преображенные, и характер у них был другой, и говорили они другими голосами совсем иные вещи.      У них были прекрасные идеи, и выражали они их с элегантной лаконичностью.      Мне это было так легко! Почему же так трудно все это начирикать перышком на бумаге?      Ах, какие божественные драматургические повороты! Какие сказочные рывки сюжета!      Эй, люди, куда же вы? Зачем вы все послушно бредете за унылым крысоловом? Вы ведь больше не вернетесь! Не слушают. Не хотят слушать. Они все - придуманные и живые - хотят верить дудочке крысолова.      Ну и черт с вами! Поеду дальше, придумаю других. Придумаю и вспомню.      Если хорошенько припомнить, то ничего и придумывать не надо - со мной уже было все.      Но сейчас не хочется вспоминать, потому что почти любое воспоминание окрашено черно-желтым цветом горечи.      Сейчас лучше придумывать. Катится "Моська" по безлюдным улицам, катится стрелкой по циферблату, теплый толстый ветер вваливается в открытое окно - он пахнет травой и пылью, хрипло мурлычет приемник, не заглушая голосов набившейся в машину компании. Пора разворачиваться, ехать к старикам на обед, и еще на полпути вся компашка незаметно выскочит на ходу - по одному, не прощаясь. Навсегда.    Глава 12. Ула. Мой мир      Ходить в магазин воскресным летним днем - самое милое дело. По мне, во всяком случае. Продуктов, правда, почти нет. Но покупателей немного. Все отоварились за пятницу и субботу.      По пятницам с половины дня служащие бегут из своих бесчисленных учреждений - министерств, комитетов, управлений, бюро, контор, дирекций, институтов, секторов, отделов, подотделов, групп, отделений и советов - и бурливым потоком врываются в магазины, заполненные бесчисленными провинциалами, крестьянами - ударниками полей, прочим городским людом, добывающим на уик-энд колбаски, масла, кусок мяса, а в случае особого везения - импортную курицу, поскольку отечественная птица превратилась в такой же реликт, как птеродактиль.      Горожане набирают еду авоськами, командировочные чемоданами. Крестьяне, наши кормильцы, нагружаются мешками. Ничего не попишешь - кушать всем хочется.      Странно, однако. Крестьяне ездят в город за мясом и маслом, горожан тысячами посылают работать в колхозы. И те, и другие - недовольны.      Нигде люди так не разобщены в своей тошнотворной сомкнутости, как в очереди за вареной колбасой. Нигде так люди не способны сговориться, как в этой многочисленной извивающейся змее, каждый сустав которой ненавидит предыдущий и мертво равнодушен к последующему. Бесконечная гидра никогда не становится короче, и сколько бы людей ни отваливалось от прилавка, она растет с хвоста, матерея от злости и надежды урвать хоть полкило варененькой. Вьются без края, изгибаются, заполняя своими кольцами магазин, змеи очередей, неспешно переваривая в себе все доброе, милосердное, человеческое.      Чем ближе к продавцу, к голове очереди, тем злее, безжалостнее, остервенелее становится змея. Ее позвонки срастаются намертво, между ними нож не просунешь, они тяжело дышат друг другу в затылок, острый пот капает на соседей, тычат в нос лохматыми подмышками и острыми локтями, их зубы сомкнуты, а глаза устремлены на прилавок - хватит ли на их долю?      Бессмысленно просить, чтобы тебя пропустили без очереди. Можешь рассказывать, что дома у тебя больная мать, а на улице двое маленьких ребятишек, что тебе нужно всего двести граммов, что у тебя улетает самолет или начался диабетический приступ.      Десятиглавая гидра лишь на миг обернется к тебе, чтобы выбросить в ругательстве десять быстрых жалящих языков, щелкнуть желтыми клыками, и отвернется к прилавку, сомкнувшись еще теснее.      Люди навсегда поссорились в очередях.      Городские кричат крестьянам: "Паразиты, обжиралы проклятые, из-за вас в магазин не войти! Мешками грабите!"      Крестьяне в долгу не остаются: "Захребетники проклятые! Нешто вы этот хлеб да мясо ростили? Мы вас кормим, а нам бы хоть мясного духа нюхнуть когда!"      И те, и другие стараются выпихнуть из очереди командировочных провинциалов. Те отбиваются: "Вас бы к нам переселить! Узнали бы про жизнь счастливую!"      Старухи кричат молодым, старающимся занять очереди одновременно и за колбасой, и за маслом, и в кассу: "Что же вы, заразы, все ловчите, везде наперед поспеваете! А нам тут хоть до ночи стой!"      А те отвечают им с пеной у рта: "Карги проклятущие! Пенсионерки, мать вашу! Что же вы днем, пока мы на работе, по магазинам не ходите? Что вас нечистая сила вечером волокет, когда нам взять чего-нибудь надо?"      Сивый от старости дед тычется в очередь, как потерянный щенок, - он занял место и отошел посидеть на ящике, да забыл, за кем занял, и теперь старается в склизкой от пота, жарко дышащей змее найти свой сустав. А змея молчит. Молчит каменно, ни одной трещинки не найти в этой стене, и он скулит, уже утратив надежду: "Доченьки, родненькие, я же тут стоял, вот за бабой в зеленом, за мной еще стояла девчонка с мальцом. Где же они?"      "Нечего уходить было! Так все на шармака полезть могут - мы здесь занимали!"      А тут татарка впустила не то родственницу, не то подругу, и о дедке попросту забыли, его печаль щепкой унесла волна вспыхнувшей ярости: "Ах вы, жулье соленое! Татарва противная! Спекулянты! Гадюки! Ворье! Вам бы только русского человека нажарить! Кит мананкая барасам! Сволочи!"      Татарки зло хохочут, остро скалят золотые зубы: "Ваша все - пьяницы! Дураки! Рука убери! Отрежу!"      Татарок боятся, поэтому сразу набрасываются на унылого мужчину в галстуке, в шляпе, в очках, вежливо просящего продавца нарезать колбасу: "Нарезать ему! А сам - руки отсохнут? Машка, ты ему отрежь его... Шляпу надел, теллигент хренов! Дай ему по окулярам!..."      Человек растерянно моргает: "Товарищи, я вас не понимаю! Я вас не понимаю, товарищи..."      В упоении очередь ревет: "Гусь свинье не товарищ..."      Люди навсегда поссорились в очередях.      Нет, они не хуже других - американцев, немцев или французов. Но они бедные.      История нашей жизни - это драма непреодолимой бедности...      И размышлять обо всем этом по дороге из магазина домой мне легко, потому что я богата - умудрилась купить не только кусок мяса, крупы и овощей, но и сорвала кило молочных сосисок - при мне выкинули.      - Ты чего улыбаешься? - спросил меня Эйнгольц. Он сидел на скамейке у ворот моего дома. - Приглашаешь в гости, а сама...      - Не сердись, - я поцеловала его в пухлую щеку. - Задержалась, зато вот, сосисок достала. Пока от магазина шла, человек десять спросили - "где сосисочки брали?"...      Я нарезала мясо ровными кубиками и сказала Эйнгольцу:      - Мы с тобой сегодня будем есть настоящее еврейское жаркое! С подливкой, с коричневой картошкой!      Эйнгольц развеселился:      - Это прекрасно! А то у меня завтра пост начинается - четыре недели без мяса.      - Шурик, а ты строго соблюдаешь посты? - удивилась я.      - Конечно! Мне, как сознательному христианину, не гоже ловчить и давать себе поблажки. Да это и не тяжело, Ула. Если в охотку делать - нетрудно совсем...      Ровными длинными спиралями скручивается кожура и падает в мойку. Неужели он действительно верит в распятого Мессию? Или это маска? Очень сложная, двойная маска, обращенная в первую очередь вовнутрь. Ах, каких только масок не напридумывало наше время! А может быть - действительно верит? Но почему в Христа? Разве может еврей поверить, будто Мессия, посланец нашего Бога, уже приходил?      - Шурик, ведь ты же еврей, - сказала я почти жалобно.      Эйнгольц усмехнулся:      - Во-первых, только наполовину. Мой отец русский. А кроме того, человеческая сущность Страстотерпца была еврейской. Но я убежден, что евреи, не признав Иисуса своим избавителем, проскочили свой поворот к истине, как заблудившийся человек в лабиринте теряет дорогу к спасению...      Я вывалила поджарившееся мясо из сковороды в чугунку - пускай томится, а сама уселась напротив Эйнгольца, не спеша закурила.      Несколько раз Шурик делал мне предложение - легко, без нажима, почти шутя, и я, смертельно боясь потерять его - лучшего, единственного своего друга, изо всех сил мягко, просто ласково, с веселым добрым смешком, полунамеками отклоняла их. Шурик - прекрасный человек, но я себе не могу представить его мужем. Это было бы ужасно. Мы дружно и спокойно прожили бы с ним какое-то время - чуть меньше, чуть дольше - отшелушились бы и отпали пустяки и всплыло бы неизбежно главное, для меня совершенно невыносимое. Отсутствие внутреннего слуха, глухота души, неведение нашей богоизбранности, беспамятство и необязанность служения нашему Обету.      Он не знает, он не помнит, откуда мы пришли. И зачем.      А Алешка?      Я оправдываю себя тем, что и он не станет моим мужем.      Но он ведь и не мог знать того, что было заложено в генетическую память предков Шурика! И еще одно - может быть, я это придумала, но я верю, что Алешкина душа способна к возрождению. Боже, как я верю, что он может стать гораздо больше себя.      - Ула, а во что ты веришь? - смотрел на меня в упор Эйнгольц.      - Во что я верю? - медленно переспросила я.      Дорогой мой Шурик, безвинный мешумед, еще один кусочек тверди, сползший в окружающий нас океан. Ты, наверное, со мной не согласишься, мне не убедить тебя. Ты ведь все знаешь, ты все читал, обо всем передумал, а про Завет не мог вспомнить. В чужом тебе мире ты нашел ответ в христианстве, но и этот протест был конформистским.      Меня заставил так думать Эйнгольц, его приятели-евреи, принявшие христианство. В долгих разговорах они доказывают мне, что этика христианства и христианская евхаристия выше иудаистской.      Я с ними не спорю. Я думаю, человек не может прийти к вере через дискуссии. Искренняя вера - озарение, это - саморазвивающийся талант, это культура постижения истины и смысла твоей жизни.      И я говорю без надежды, что он поймет меня:      - Я верю в бессмертие праведных душ. Я верю в будущий рай.      - А в ад? - спрашивает с легкой усмешкой Эйнгольц.      - А в ад я не верю. Ада нет. Ад - это смерть, конечность существования, отказ в бессмертии. Ад - это забвение.      - А кто решит твою судьбу? Кто оценит праведность?      - Наши судьбы решаются каждый день. Нашим Богом, высшим разумом, приславшим нас сюда. Умершие праведники попадают в рай. Праведность - это мудрость и доброта, они не могут здесь исчезнуть с нашей плотью. Они нужны там...      - Но здесь они еще нужней?      - Как знать! Бог посылает новых...      Шурик медленно проговорил:      - У апостола Павла сказано: "Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит - любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится".      Наклонила я голову:      - Ты говоришь. Я верую.      - А как ты вернешься к себе? - с участием спросил Шурик.      - Не знаю. Этого никто не знает из живущих. Может быть, это вроде телепортации.      Эйнгольц замахал руками:      - Ну-ну-ну, Ула! Это уже разговор не из теологии, а из научной фантастики...      - Почему? Если бы Александру Вольта показали цветной телевизор, он бы сошел с ума. А мы смотрим футбол из Аргентины - ничего?      - Естественный технический прогресс!      - Нет, мне не кажется этот процесс естественным. Ты никогда не задумывался над очень странной вещью: люди высадились на Луну, а про себя не знают ничего! Что такое наше мышление? Что такое память? Что - наши сны? Что такое наша биология вообще? Ничего не известно...      - Когда Адам вкусил с древа познания, Господь изгнал его из Эдема, и тайна древа жизни сохранилась навсегда...    Глава 13. Алешка. Семейный обед      Я вошел в подъезд отчего дома на Садово-Триумфальной, кошмарного сооружения с портиками, лепниной, немыслимыми эркерами, висящими с крыши колоннами, облицованного гранитом, регулярно рушащимися фризами - один из шедевров расцвета сталинского архитектурного стиля "вампир". После войны этот дом, один из самых больших в Москве, имел собственное имя - "дом МГБ на Маяковской".      Ни в одной футбольной команде не меняется так состав игроков, как обновлялись жильцы нашего дома. Они въезжали сюда на трофейных "опелях" и "мерседесах", солдаты тащили за ними караваны трофейного добра, жены успевали посоревноваться шубами, раскатывали на персональных "ЗиМах" и "ЗиСах", шумно пили, дрались, пока однажды ночью - довольно скоро ответственного квартиросъемщика не увозили навсегда в неприметной "Победе". Оставшиеся семьи выселяли совсем, иногда их просторные квартиры превращали в коммуналки, подселяя к ним родственников бывших хозяев жизни.      Их сажали поодиночке, иногда этажами, порой целыми подъездами - это зависело от подъема или спада очередной волны репрессий. Никто в доме не сомневался в их виновности, хотя я убежден, что ни одного из них не арестовали за действительно совершенные ими бесчисленные преступления - просто машина насилия время от времени требовала - для собственной надежности - смазки кровью. Они уже давно были не людьми, а деталями этого громадного механизма насилия и истязаний, у которого было пугающе-бессмысленное название - ОРГАНЫ, и высшая цель - вселение неиссякающего, неизбывного, неистребимого, всеобъемлющего ужаса в души каждого отдельного человека. И чтобы эта машина не знала ни при каких обстоятельствах осечек, сбоев и неполадок, чтобы она стала абсолютной - ее детали своевременно или досрочно заменялись другими. Смертию жизнь поправ.      Особенно крепко сажали из этого дома в сорок девятом, пятьдесят первом, пятьдесят третьем. По ночам во всем доме не светилось ни одного окошка, хотя не спали нигде, сторожко прислушиваясь к шуму затормозившего во дворе автомобиля, стуку парадных дверей, гудению лифтов.      Я помню, как отец регулярно вырезал маникюрными ножницами странички из своей телефонной книжки. Ночью, когда я бежал пописать, я видел мать в бигуди и толстом капоте, неподвижно замершую в передней. Теперь уж я и не помню - дожидалась ли она отца с работы или ждала страшных гостей.      Однажды - это я хорошо запомнил - когда арестовали полковника Рюмина, нашего соседа и организатора дела врачей-убийц, отец приехал с работы утром, с бледным жеваным лицом и бодряцким голосом сказал матери:      - Да не тревожься ты! Нам нечего бояться - у меня совесть чиста...      А мать в ответ заплакала.      Штука в том, что у всех, кого забирали из нашего дома, совесть была чиста. Потому что совесть давно стала понятием чисто разговорным и была твердо и навсегда заменена словом "долг".      А первая заповедь долга - забыть о совести, чести и милосердии.      Существовала только беззаветная преданность величайшему вождю всех народов Иосифу Виссарионовичу Сталину - за это выдавалась индульгенция авансом - на совершение любых злодеяний. И видит Бог - за это с них никогда не требовали ответа.      В отчаянии и душевной тоске, при совершенно чистой совести они с ужасом слушали обвинения в каких-то мифических, никогда ими не совершенных предательствах, нигде не существовавших заговорах и пособничестве никем не завербованным шпионам. Их обвиняли вчерашние коллеги, с такой же чистой совестью, с беззаветной преданностью выполнявшие служебный долг по профилактическому обслуживанию и ремонту великой машины устрашения, ни на миг не задумываясь о том, что вскоре бесовское сооружение потребует их собственной жизни, ибо, обменяв совесть на долг, они объявили дьявола своим богом и включились в неостановимый цикл индустрии человекоубийства, признающей единственную энергию - тепло живой человеческой крови.      Смертию жизнь поправ. А-а! Все пустое! Не о чем говорить...      После пятьдесят третьего никого в нашем доме не арестовывали, словно хотели еще раз подчеркнуть, напомнить, затвердить - отсюда забрали только людей с чистой совестью, таковы уж прихоти культа личности - пострадали только свои!      Никого не забрали после двадцатого съезда, никого не пригребли во время реабилитаций, ни о ком не вспомнили, когда выкинули кровавого Иоську из мавзолея. Данным давно выданная индульгенция сохранила силу - за действительные злодеяния спрашивать не с кого, не о чем и некому.      Всех увел унылый крысолов...      Вспоминая об этом, я легче пережил страх поездки в лифте, тем более, что мне почему-то не так страшно сорваться в утлой кабинке, когда она ползет вверх, а не стремительно проваливается в тесном стволе шахты к центру земли.      Захлопнул бронированную дверь лифта, огляделся на огромной лестничной клетке. Двери шести квартир. Господи, каких шесть романов пропадают в сумраке и тишине подъезда! Ведь вся литература, возникшая после того, как подох Иоська Кровавый, поведала только о жертвах этого мира кошмаров. Ни у кого не оказалось сил, знания или возможности написать о тех, кто этот мир построил, отладил и запустил в работу. А ведь они - истязатели и мученики - нерасторжимое двуединство нашей жизни, нельзя понять нашего существования, не зная лиц мучителей, радостно подрядившихся за харчи, хромовые сапоги и призрачную власть пролить море людской крови.      И я не могу. Тошнота подкатывается к горлу, выступает обморочная испарина и трясутся руки, когда я думаю об этом. Мне очень страшно, я хочу забыть то, что я знаю о них. Я хочу бежать сломя глову за дудочкой крысолова.      - Что ты растрезвонился, как ошпаренный? - заслоняя дверной проем квадратными плечищами, улыбался Гайдуков.      - Задумался.      - Поменьше думай, здоровее будешь! - радостно загоготал жеребец, втаскивая меня за руку в прихожую.      - Это по тебе заметно, - искренне сказал я.      - Ну тебя к черту, - благодушно отмахнулся Гайдуков. - Хочешь хороший анекдот? Вопрос на парткомиссии: "Что такое демократический централизм?" А он отвечает: "Когда на партсобрании все "за"!, а разойдясь по домам, все - "против!"      Я засмеялся, а Гайдуков уже волок меня в столовую - "давай выпьем пока".      Андрей Гайдуков - муж моей сестры Вилены, он появился много лет назад в нашем доме, еще угловатый, застенчивый, и поразил меня неожиданной сентенцией: "Вот ты, Алешка, все время читаешь, думаешь о чем-то. А я тебе - как старший - скажу, что это глупость". "Почему?" - удивился я. "Потому что в жизни важно иметь хорошее здоровье и много денег. Все остальное - чепуха!"      Гайдуков второсортный спортсмен, из тех, что лучше всего играют без соперников, где-то долго и сложно химичил, пока не вынырнул в центральном бассейне. Директором. И тогда он выполнил свою жизненную программу, приложив к своему хорошему здоровью много денег. Как он их выцеживает из мутной воды бассейна, я не представляю, но денег у него всегда много, а пуще этих денег - неслыханные связи, знакомства и блаты. Антон ходит к Гайдукову попариться в бане и говорит загадочно и многозначительно, что эта сауна для ловкого человека - почище любого Эльдорадо...      - А где старики-то? - спросил я.      - Мамаша сейчас с кухни подгребет, пряженцы печет. А папаша пошел за папиросами - он ведь у нас паренек старой закалки, сигареты не уважает. Ну, оцени, как хлеб-соль организовали?      Я посмотрел на стол - зрелище было впечатляющее. Черной и красной смальтой застыли блюдца с икрой, серебрился в траве толстоспинный залом, крабы на круглом блюде рассыпались красно-белыми польскими флажками, пироги с загорелыми боками, помидоры, мясо...      - Селедка - иваси? - поинтересовался я, наливая еще рюмку.      - И-ва-си!., - протянул презрительно Гайдуков. - Лапоть ты! Это сосьвинская селедочка, раньше царям подавали...      - Вы, жулики, и есть цари нынешней жизни, - заметил я без злости и быстро выпил. И сразу полегчало, тепло живое растеклось по всему телу. А тут и маманя вплыла в столовую, неся большой поднос с драченами - желтыми, прозрачными, кружевными, из крупчатки белейшей, на яйцах, на свежей сметане, залитые русским маслом.      Я поцеловал ее в щеку, а она сердито поморщилась:      - С утра налузгался?      - Да по одной с Андреем пропустили...      - А то я не знаю, какая у тебя первая, а какая пятая! Прямо несчастье - терпежу нет за стол сесть, как у людей водится!      - Да бросьте нудить, мамаша, - вмешался Андрей, - сегодня же праздник...      - Какой праздник? - удивился я.      - Праздник вознесения - святой престольный день, - заржал жеребец. - Нам бы только повод!      А тут и отец поднадошел. "Здравствуй!" - кивнул он мне сухо, сел в углу в низкое кресло, развернул газету "Правда" и закурил папиросу. И отключился.      Мать отправилась дохлопатывать на кухню. Гайдуков любовно переставлял что-то на столе, а я сидел и внимательно рассматривал отца. Он до сих пор красивый. Печенег, одетый в старомодный двубортный костюм. Он читал газетную полосу, а круглые его серо-зеленые глаза были совершенно неподвижны. Будто спал, не смежив век. Но он не спал - я хорошо знаю эти страшные круглые глаза.      Я боюсь отца до сих пор.      Давнишний его адъютант, хитрожопый бандит Автандил Лежава, множество лет назад рассказывал с хохотом и с восторгом о том, как отец допрашивал какого-то ни в чем не признающегося епископа из Каунаса. Он не задавал ему вопросов, не кричал на него, не бил - он два с половиной часа, не отрываясь, смотрел тому в глаза, и епископ не выдержал напряжения - лопнул какой-то сосуд и залило глаза кровью. Все смеялись...      Мне часто видится в кошмарах каунасский епископ. Бледное расплывающееся лицо без отдельных черт, приклеенное к огромным белесым глазам, залитым кровью, и все мертво, кроме ртутно-подвижной крови, переливающейся мерцающими лужицами в затопленных ужасом белках...      От этого ли давнего рассказа из моего детства, или от чего другого, но я не могу смотреть людям в глаза, я испытываю почти физическую боль, когда чей-то взгляд упирается в мои зрачки, и спасительные шторки век отгораживают от чужого участия, интереса, насилия. От взгляда епископа.      У меня глаза, как у отца. Нам страшно и неохота смотреть друг другу в лицо.      Пронзительно затрещал звонок у входа, и Гайдуков из коридора заорал:      - Сейчас! Сейчас открою! - протопал тяжело кожаными подковами по паркету.      Шум, смех, треск поцелуев, как шлепки по заднице, рокот Антошкиного голоса, благопристойный подвизг его жены Ирки, Антошкин вопрос: "Слышал новый анекдот?", снова хохот, их громкое дыхание, навал толпы по коридору, нераспрямляемые морщины отца, ввалились в столовую. Антошке отец подставляет для поцелуя гладкую коричневую щеку, похожую на ношеный ботинок, а Ирке сухо протягивает руку. Антошка крепко обнимает меня, хлопает по плечам, заглядывает участливо в лицо, и я спрашиваю его тихонько: "Деньги достал для Гнездилова?" А он конфузливо прячет глаза, быстро бормочет: "Все в порядке, достали, потом расскажу", да я и сам вижу - все в порядке, коли Ирка так весело заливается, истерический накал гаснет, и Антошка снова твердый, в себе уверенный. Когда мне в лицо не смотрит.      У нас умеет смотреть в глаза только наш папка.      Да я ведь еще вчера понял, что Левка Красный нашел вариант. И слава Богу - меня это не касается. Отбили своего засранца от тюрьмы, а нас от позора и - ладушки!      Не понимаю только, где они могли взять деньги. С чего Антон вернет? Чем расплатится?      Не мое это дело, я выпить хочу.      - А где Виленка? - спросил Антон.      - В ванной, последнюю красоту наводит, - сказал с усмешкой Гайдуков. - Сейчас появится...      И в тот же миг, чтобы ни на секунду не подвести своего замечательного муженька, выскочила Виленка - и снова объятия, чмоки, всхлипы, возгласы удивления, бездна дурацких восторгов, будто годы не виделись. Виделись. И не так уж восторгаются.      Вилена что-то рассказывала Ирке, та делала заинтересованное лицо, а сама смотрела на нее с сочувствием. У нас в семье все так относятся к Виленке - она очень здоровая, красивая, доброжелательная, абсолютно безмозглая корова. От Гайдукова она переняла строй и форму речи, в ее устах слова этого шустрого языкатого нахала выглядят кошмарно. И говорит она степенно, очень глубокомысленно, рассудительно, и от этого глупость ее особенно вопиет.      А Гайдуков хитро, быстренько ухмыляясь, обнимает ее, гладит крутой высокий зад, ласково, сладко приговаривает - "ах ты, моя умница, мыслительница ты моя ненаглядная, советчица и наставница многомудрая!"...      - А что, Андрюшенька, я разве что-то не то говорю? - удивляется Вилена.      - Все правильно, моя травиночка, все умненько, моя родная, ты все всегда говоришь правильно, - смеется Гайдуков и продолжает докладывать Антону про спартакиаду, с которой он только что вернулся.      С веселым хохотком рассказывает о жульничестве судей, подтасовке результатов, о запрещенных подстановках игроков, о выплате денег "любителям" сразу после финиша, о переманивании спортсменов, взятках и огромных хищениях на этом развеселом деле.      Я потихоньку выпил еще рюмку, пока гости устремились в коридор на звонок, кто-то пришел, судя по возгласам - Севка с женой.      Оттуда раздавался бойкий голос Гайдукова:      - Слушай, Севка, шикарный цирковой анекдот: "Инспектор манежа объявляет: внимание! рекордный трюк! один раз в сезоне - "Борьба с евреем!" В номере участвует вся труппа!"      - Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хе-хе-хе! - это Севка дробит смех, как сахар щипчиками.      - ...Ты чего такой кислый сидишь?      Передо мной Эвелина - Севкина жена.      - Привет, я не кислый. Я задумался...      - Задумался? Ах ты мой тюфяк любимый! Разве так здороваются с близкой родственницей? Вставай, вставай, дай я тебя расцелую, сто лет не видала...      Она целует меня, а я пугаюсь - так льнет она ко мне своим гибким змеиным телом и целует своими твердыми горячими губами быстро, крепко, будто покусывает, а потом мягким языком проскальзывает незаметно и мгновенно между моими зубами, и язык уже напряжен, он толкает меня во рту хищно и требовательно, он мне объясняет, что и как надо делать, и губы ее уже обмякли слегка, они влажны и нежны, и засос ее глубок, словно колодец, голова кружится. Она резко отодвигается от меня, смотрит смеющимися глазами на неподвижном фарфоровом лице, серьезно говорит:      - Вот это и есть настоящий родственный поцелуй. Можно сказать, сестринский...      Я негромко говорю ей:      - Ты - извращенка, Эва...      - Конечно! - она смеется. - Смерть надоела преснятина. Не извращнешься - не порадуешься...      И жмет меня острыми маленькими грудями. А я и так в углу. Мелькают перед глазами ее блестящие зубы, небольшие острые клычки, под пепельными волосами просверкивают на ушах бриллианты, и пальцы ее где-то у моего лица, и на них тоже переливаются бриллианты, и на шее струятся - она вся как новогодняя елка.      - Отстань, ведьма...      - Ох, Алешенька, деверек мой глупенький, ничего-то ты в жизни еще не смыслишь.      - Это Севка ничего не смыслит, когда оставляет тебя здесь по полгода...      - Ему плевать - загранпоездка дороже. Им бабы не нужны, они там, как зэки в лагере, онанируют. Это им интереснее...      - Я бы на его месте тебя бросил! Я ведь знаю, с кем ты тут без него путаешься.      - Алешенька, дурашка, потому ты и не на его месте! Ему бросить меня нельзя - долго за кордон выпускать не будут, разведенца этакого...      - А чего же ты его не бросишь?      - Зачем? Нас устраивает. Мы ведь извращенцы...      - Эва, ты подкалываешься?      - А как же! - и захохотала солнечно. - Мне без этого никак невозможно.      - Погибнешь, Эва. Мне тебя будет жалко, ты ведь хорошая баба.      - Не жалей, дурашка, мне лучше. Да и аккуратничаю я - всего помаленьку...      - Ты же знаешь - тут на малом не затормозишь.      - Не бери себе в голову. Мы все обреченные. Да плевать! Жаль только, что я своего дуролома узнала раньше тебя. Нам бы с тобой хорошо было - мы оба люди легкие.      - Не знаю, - покачал я головой.      - Околдовала тебя твоя евреичка, - усмехнулась Эва. - Это у тебя морок. К бабкам надо сходить - может снимут заговор.      - А я не хочу...      - В том и дело. Это я понимаю.      - У тебя что - роман неудачный?      - Да нет! Просто как-то все осточертело! Мой идиот совсем сбрендил...      - Это ты зря, Севка - не идиот. Он свое разумение имеет.      - Ну, Алешечка, подумай сам, какое там разумение! У него солдафонский комплекс. Ему ведь нельзя нигде в форме показываться, глисты тщеславия жрут немилосердно. Прихожу домой третьего дня, он разгуливает по квартире в шинели и в своей полковничьей каракулевой папахе. И фотографирует себя на поляроид! Ну сам посуди! Какая должна быть дикость, чтобы такую варварскую шапку сделать почетной формой отличия. И он гордится ею!      - У нас у всех маленькие слабости, - засмеялся я, представив Севку в зимней шапке душным вечером - позирующим самому себе у аппарата.      - Ах, Алешечка, маленькие слабости у него были семнадцать лет назад. А сейчас... Ладно, давай лучше выпьем, пока они сплелись в пароксизме родственной любви.      Мы выцедили с ней по большой рюмке, медленно, с чувством, и я захорошел. Завалился в кресло. Эва уселась на подлокотник, задумчиво сказала:      - У меня иногда такое чувство, что моя психушка - это и есть нормальный мир. А все вокруг - сумасшедший дом. Ездила в этом месяце на кустовое совещание в Свердловск, жутко вспомнить. Больные лежат по двое на кровати, персонал везде ворует, дерется, не знает дела. Белье не меняют, медицинские назначения путают или не выполняют, жалуются больные - вяжут в укрутки, возмущаются - глушат лошадиными дозами аминазина. Обычные наши безобразия в провинции удесятеряются. А у нас в отделении держат просто здоровых...      - Эва, не по тебе это дело, ты бы отвалила оттуда. А?      - Ну что ты несешь, Алешка? Куда я могу отвалить? Мне сорок лет, я кандидат наук, всю жизнь на это ухлопала. Куда мне деваться? На БАМ? Шпалы класть? Или переучиться на косметичку?      - Ты ведь знаешь, Эва, как я к тебе отношусь - поэтому и говорю. У вас творят жуткие вещи. За это еще будут судить.      Она сухо, зло засмеялась:      - Дуралей ты, Алешка. Никого и никогда у нас судить не будут, мы все связаны круговой порукой. Кто будет судить? Народ? Эта толпа пьяниц? Или...      Тут все ввалились в столовую.      - Все по местам, все по местам! - хлопотал Гайдуков.      Загремели стульями, зашаркали ногами, посуда пошла в перезвяк, все усаживались, удобнее умащивались, скатертью крахмальной похрустывали, что-то голодно взборматывали, шутили, стихая помаленьку, пока все не заняли привычные, раз навсегда заведенные места.      Отец во главе стола хищно пошевеливал усиками - я только что сообразил, что они родились из бериевских, просто подросли на пару сантиметров по губе. От обозримой еды, а главное - от предстоящей выпивки он поблагодушел, стихнул маленько рысячий блеск в его круглых глазах. Одесную - Антон, нервно-веселый, с каменными желваками на щеках, за ними Ирина с близоруко-рассеянным взглядом, сосредоточенная на своей главной мысли, что женщины мира разделены на две неодинаковые группы: в одной Клаудиа Кардинале, Софи Лорен и она, а все остальные - коротконогие таксы. Дальше сидит Гайдуков, квадратный, налитой, похожий на гуттаперчевый сейф, Вилена со своим красивым глубокомысленным лицом многозначительной дуры, пустой стул их сына Валерки, для будущего счастья набирающегося здоровья в спортлагере. А денег ему, видать, папка достанет.      Мать. У нее складчатое твердое лицо, прокаленное плитой - как рачий панцирь. Глаза стали маленькие, старушечьи, внимательно нас переглядывает, всех по очереди, будто пальцами кредитки отсчитывает, сердцем теснится, чтобы лишнюю не передать.      Потом - я, унылый смурняга. Никого не люблю. И себе надоел. Невыносимо. Слышу, как повизгивают стальные ниточки троса, перетираются, с тонким звоном лопаются. Сколько осталось?      Рядом Эва, вся сверкает, переливается, ноздри тонкие дрожат. Плохо кончит девочка. Ее гайка с резьбы сошла. Когда-то еще было время - тихонько назад открутить, с болта снять, маслицем густо намазать, снова аккуратно завернуть - и дожила бы тихо, в заплесневелой благопристойности. А она - нет! С силой гонит гайку дальше - на сколько-то еще оборотов хватит?      Неужели Севка этого не видит, рукой не чувствует, как раскалилась от бесцельного усердия ее жизнь? Нет, похоже, не видит. Или замечать не хочет. Белозубая улыбка, как капуста на срезе - "а-ат-лична!"      И дочка их Рита ничего не видит, ни на что, кроме яств на столе, не обращает внимания - у нее какая-то странная болезнь, чудовищный аппетит. Жрет все, что попало, когда угодно. И сама - с меня ростом, худющая, белая, как проросшая в подвале картошка. Тоста не дождалась - в жратву врезалась, уши прозрачные шевелятся.      Отец поднял рюмку:      - Ну, с Богом! За наше здоровье!...      Ап! Понеслось! Чего они так о здоровье пекутся? На кой оно им? Мать в поликлиники ходит как на работу. В три поликлиники - в их МГБшную, в районную и в мою писательскую. В сумке всегда - десять дюжин рецептов, прописей, медицинских рекомендаций. С ума сошла на этом.      Водочка "Пшеничная", водочка "Посольская", водочка "Кубанская". Вся экспортная, желтым латунным винтом закрученная. Водка с винтом - аква винтэ. Где берут? У меня точка зрения нищего учителя чистописания, попавшего на купеческий обед.      Еще по одной шарахнули. В голове поплыл негромкий гул, умиротворяющий, приятный, фиолетовой дымкой он отделял меня от родни, их чавканья, суеты, разговоров.      Собственно, сами-то разговоры я слышал, но успокаивало отсутствие связи, логики, сюжета. Я не прислушивался к началу и не обращал внимания на концы.      Снова выпили. И закусили. Неграмотный скобарь Гайдуков объяснял Антону какую-то философскую теорию, поразившую его красотой слов. Наверное, у себя в бане слышал.      - Ты, Антоша, пойми, современная жизнь происходит в мире процессов и в мире вещей... Мы включены в мир процессов... но мир вещей заставляет...      Действительно, смешно - мир политических процессов и мир импортных вещей.      - Молодец, Андрей! Жарь круче! - крикнул я ему.      - Да, мир процессов порождает...      - Давайте выпьем за нашу мамочку! - это, конечно, сынок Севочка.      Давайте выпьем. Можно за мамочку. Спасибо тебе, мамочка, дай тебе Бог здоровья. Мать улыбалась застенчиво, с большим достоинством. Заслуженный успех. Золотая осень жизни. Пора сбора плодов.      Я заел травкой и неожиданно для себя спросил:      - Никто не знает - может быть, я Маугли?      Все на миг глянули на меня, Гайдуков спросил:      - В каком смысле? - а Эва громко захохотала.      Но все уже отвернулись, в пирог с вязигой врубились.      - ...А насчет равенства - это демагогия. Равенство - это не уравниловка! Да, не уравниловка!... - распинался Антон. Умный ведь человек, а чего несет. - Мой опыт и мой труд дороже, я и должен больше получать. Равенство - это не уравниловка...      Равенство, ребята, это не уравниловка. Советую вам, отлученным от семги и водки на винте, это запомнить покрепче. Равенство, стало быть, не уравниловка.      Оторвалась на миг от тарелки долговязая блекло-картофельная девушка Рита:      - Мне один мальчик стихи прочитал, послушайте: Чтобы нас охранять - надо многих нанять, Это мало - службистов, карателей, Стукачей, палачей, надзирателей. Чтобы нас охранять - надо многих нанять, И прежде всего - писателей!      Вот тут наступила тишина. Ласковый дедушка посмотрел на нее зеленым круглым глазом, добро пообещал:      - Гнить твоему мальчику в концлагере - это уж ты мне поверь, я в этом понимаю.      И первый раз подала голос Эва:      - Никто ничего не знает, никто ни в чем не понимает - в смутные живем времена...      Гайдуков, чтобы выровнять обстановку за столом, велел всем наливать по рюмкам, а пока рассказал анекдот: на здании ЦК вывесили стандартное объявление - "Наша организация борется за звание коммунистической". И еще одно: "Кто у нас не работает, тот не ест".      Выпили, выпили, еще раз налили.      Отец, пьяненький, горестно бормотал:      - Что же происходит? Что же на свете делается? Помню, сорок лет назад "Краткий курс" в "Правде" печатали - утром первым делом бежали к почтовому ящику, прочитать быстрее, ждали как откровения. Развернешь лист - как к чистому источнику прильнешь. А сейчас дети не хотят нашей мудрости. Как же это? Ведь возьми любую веру - что еврейскую, что мусульманскую, что христианство - на тысячелетие старше. А ведь стоят! А у нас - и века не прошло - разброд, ересь, шатания, раскол, предательство. Как же заставить?      Подвыпившая Эва засмеялась:      - Захар Антоныч, заставить можно в зону на работу выйти, а верить - заставить нельзя. Это штука добровольная...      - Ты-то уж помолчи! - махнул на нее рукой отец.      А Эва ему со злостью, с пьяным скребущим выкриком ожесточения:      - Это почему же мне помолчать? Вы только что рюни разливали, что ничего не понимаете. Так я вам могу объяснить, коли не понимаете. А вы со своим наследничком, славным продолжателем, послушайте...      Севка взял ее за руку: - Угомонись, Эва, успокойся...      Она вырвала руку, пронзительно, как ножом по стеклу, сказала-плюнула:      - Коли вам веры жалко нашей, приходите ко мне в психушку, послушайте, что мои больные толкуют. Я - то знаю, что они нормальные, это вы - сумасшедшие. И я нормальная, только я такая же бандитка, как и вы, и всем объясняю, будто они не в своем уме. А они - в своем, и говорят, что вера ваша похилилась от вашей слабости - коли бы могли убивать, как раньше, миллионы, может быть, и стояла бы ваша кровожадная вера, а поскольку сейчас хватает сил только на выборочный террор, то страх остался, а вера - пшик! Нет больше вашего алтаря, залило его давно дерьмом и кровью...      Спазм удавкой перетянул ей горло, и она по-бабьи, некрасиво расплакалась.      Рита вскочила, стала гладить ее по плечам, успокаивать, что-то тихонько шептала ей на ухо.      Севка растерянно катал по скатерти хлебный мякиш. Отец грузно встал и, волгло топая, ушел из-за стола. Яростным глазом испепеляла меня мать. Антон молча качал своей огромной башкой, досадливо вскряхтывая - и-е-э-эх! Ирка и Вилена перепуганно глазели на Эву. А Гайдуков заметил:      - Вот и повеселились! Как говорится, семьей отдохнули...    Глава 14. Ула. Спор      - Ула! Это я - твой унылый барбос... - по легкой хрипловатости голоса в телефонной трубке, по некоторой замедленности речи, я поняла, что Алешка прилично поднабрался. - Чего делаешь?      - Сидим с Эйнгольцем на кухне, готовим жаркое...      - И наверняка - многомудрствуете?      - Пытаемся, - и подумала о том, что все сказанное мною Шурику, неубедительно, умозрительно, голо, похоже на плохо пересказанный сон, на мелодию, напетую человеком без слуха. Я оправдывалась перед собой.      Алешка помолчал, задумчиво заметил:      - Не люблю я его...      - Я знаю. По-моему, зря.      - Может быть, я ревную?      Через раскрытую дверь я посмотрела на Шурика, его выпуклые глаза за толстыми бифокальными линзами, пухлые щеки, конопатые руки в рыжих волосиках, засмеялась:      - Пока нет оснований...      - Ты, наверное, не хочешь, чтобы я пришел?      - Хочу. Всегда.      - Совестно - я опять напился. Со своими разругался вдрызг.      - Это ничего - вы помиритесь. Ты ведь их любишь, помиришься.      - Я их ненавижу. Видеть не могу!      - Это - когда вы вместе. А врозь с ними - не можешь. Ты их любишь. Наверное, это хорошо.      - Ула, можно я тебе скажу кое-что по секрету? Я тебя очень люблю.      - Спасибо. Только больше не говори никому. Пусть это будет наша тайна.      - Я еду? Можно?      - Жду. Жаркое скоро будет готово.      Но он уже бросил трубку - помчался. Я боюсь, когда он пьяный гоняет по городу на машине. Но здесь уж ничего мне не поделать. Вообще, наверное, никого ничему нельзя научить. И пытаться глупо.      Я вернулась на кухню, и Шурик спросил меня:      - Это Алексей тебе звонил?      - Да.      Он помолчал, потом бессильно развел руками:      - Это ведь надо, как все в нашей жизни запуталось! Нарочно не придумать.      - Да, не придумать, - кивнула я, мне не хотелось сейчас снова говорить об этом, я ведь уже знала все наверняка.      - Ула, я чувствую себя очень виноватым, - потерянно сказал Эйнгольц. - Я не имел в виду сплетничать, я не хотел повредить Алешке в твоих глазах. Я ведь и про твоего отца ничего не знал. Я не мог предвидеть, что все так совпадет... В конце концов - руководил-то всем делом генерал Крутованов. Отсюда, из Москвы...      Я подошла к нему, обняла и поцеловала в жесткую рыжую макушку:      - Не оправдывайся, Шурик, тебе не в чем винить себя. Спасибо, что ты мне рассказал - мне так проще жить. Яснее вижу. Алешка ни при чем, он был ребенком. А отца не прощу им никогда...      Я ощутила, как тугой комок подступает к горлу. Отвернулась к плите, скинула с чугунка крышку, стала быстро перемешивать жаркое. Нехорошо делать людей свидетелями твоих слез - они от этого чувствуют себя виновато-несчастными.      Шурик неуверенно сказал:      - Может быть, все это - ошибка? Что-нибудь перепуталось, не о тех людях сказали... Ведь сейчас уже ничего выяснить нельзя...      - Нет, это не ошибка, Шурик. Ты сказал все правильно. Я кое-кого расспрашивала - все сходится. Я себе так все это и представляла... И Крутованова мне называли.      Шурик сидел в неподвижной напряженной позе, было очень тихо. Ровно гудела газовая конфорка, аппетитно шкворчало жаркое в чугунке. Даже паралитик за стеной сегодня не бушевал. Может быть, его повезли на трехколесном кресле за город, и он закаляется там, как сталь.      Вечерней зеленью медленно заливалось небо, теплый ветерок бессильно колыхал тюлевую занавеску, на дне дворового колодца тонкий женский голос старательно-пьяно выводил слова: "Милый мой уехал, позабыл меня..." Звериная тоска заброшенности и обреченности переполняла меня, выплескиваясь брызгами злых и беспомощных слез.      Господи! Зачем ты взыскал меня, не дав завтрашнего дня?      Зови - не дозовешься, жалуйся - никто не слышит. Мы никому не нужны, никому не интересны. Как жить дальше? Строим на песке. Сеем на камне. Кричим на ветер. И слезы - дешевле воды.      Все со всем всегда согласны. Я устала со всем всегда соглашаться. Я больше не могу бояться. Мой организм отравлен страхом. Мы мутанты ужаса третьего поколения. Мы наследуем его в клеточках, в генах.      Все со всем всегда согласны. Все довольны.      - Шурик, а может быть, уехать отсюда к чертовой матери?      Эйнгольц скованно пошевелился на диванчике, его силуэт на фоне окна начал наливаться сумраком.      - Для меня это не выход, Ула...      - Почему?      - Вера христианина только укрепляется от насилия.      Наверное, он почувствовал, что его слова прозвучали как-то неубедительно-книжно, и добавил торопливо:      - Да и вообще - я боюсь, что нам поздно менять свою жизнь...      - Но ведь мы же еще не старые люди - нам по тридцать! Можно много успеть...      - Но за эти тридцать лет мы окончательно сформировались здесь. Мы люди русской культуры, а наша культура и там никому не нужна, наши страдания безразличны, а опыт нашей жизни они не могут и не захотят воспринять! Хорошо устраиваются на западе зубные врачи и ремесленники - они хотят и могут забыть всю свою жизнь здесь. А мы разве можем перечеркнуть нашу жизнь? Мы и туда повезем печать своей неустроенности, неумения приспособиться, мы на всю жизнь отравлены неверием в людские обещания и намерения. Нет, мне кажется, не имеет смысла - поменяем шило на швайку.      В его горячности, приготовленности слов, в окончательной уверенности мне чудилась недостоверность. А разве можно примириться - прожить всю жизнь в неволе? И не решиться на побег - ни разу - только потому, что там, за стеной живут другие люди, с другим укладом, с другими представлениями?      Они и должны быть другие. Наверное, наша культура им, действительно, не нужна. Но она и здесь не нужна, ее надо скрывать, ибо она отрицает официальную культуру,      Я бы там смогла быть уборщицей. Нянькой. Мойщицей машин. Приходящей домработницей, если никому не нужно то, что я знаю. Мы ведь очень плохо представляем тот мир. Как другую планету.      Но в одном я уверена - не может быть там этого постоянного замораживающего страха повседневных унижений, боязни сиюминутного насилия, ужаса смерти.      Я сказала медленно Шурику:      - Мне кажется, что ты очень боишься. Не того, что там будет. А здесь.      Он сразу же согласился:      - Да. Я боюсь дойти до ОВИРа. Меня тошнит от страха...      Да, это ведь и неудивительно. Как болезнь. Она стала наследственной. Такой громадный террор - он ведь уже и не акция устрашения, и даже не политический метод, он давно стал постоянным стихийным бедствием. Вирусы подозрений, инфекции доносов, нелепость бытового заражения, постоянное ожидание первых симптомов своей обреченности. Террор - как эпидемия, кого и не покарает впрямую - смертельно, но и его, и всех окружающих захватит. Проверки, анализы, рентген души, этого - пока отпустить, этого - на карантин, этого - в барак. Но ведь в бараке - все больные, а я...      И ты больной. А может, не больной, не важно!...      Дезинфекция! Дезинфекция!      Этого - в барак, этого - в крематорий.      Подождите, я здоровый!      Дезинфекция!      В барак, в - крематорий...      Дезинфекция!      Я здоровяк с дооктябрьским стажем!      В крематорий, в - барак.      Сила эпидемии, ее громадная устрашающая суть в хаотичности, в видимой бессмысленности - никто не знает, кого завтра увезут на черных дрогах.      Надо забиться поглубже, подальше, стать незаметнее, неслышнее, совсем бесплотным - может быть волну заразы пронесет на этот раз...      Во дворе загудел мотор Алешкиного "москвича", ревнуло железное эхо в колодце, глухо булькнуло и стихло.      - Жаркое готово, - я встала к плите.      - Да, - равнодушно кивнул Шурик, - От всех этих дел и разговоров есть не хочется. Кусок в горло не лезет...      Ввалился Алешка с большим бумажным пакетом в руках, протянул его мне.      - Мне Вилена с барского стола потихоньку отжалела, - подошел к Шурику, ернически поклонился: - Брату моему во Христе - низкий поклон...      - Здравствуй, Алеша, - мирно сказал Шурик.      - Ну-тес, отец Александр, нельзя ли с вами договориться об отпущении моих бесчисленных грехов?      - Простой мирянин, не рукоположенный в сан, не вправе отпускать кому-либо грехи, - спокойно ответил Шурик. - Вот как ты, например, не можешь меня принять в ваш Союз писателей. Это, наверное, компетенция ваших иерархов...      Алешка ехидно засмеялся:      - Но ведь и с нашими, и с вашими иерархами можно легко договориться... - потом махнул рукой: - Сто лет спорь - никто еще никому ничего не доказал. Накрывай, Ула, на стол, я-то сыт, а вы, наверное...      Я развернула пакет, который привез Алешка. В нем была большая бутылка водки с желтой латунной винтовой пробочкой, пакетики с красной рыбой, баночка икры, крабы, жестянка с паштетом из гусиной печенки. Это ему сестра дала. Нет, это все-таки чудо, что при таком питании они умудрились сохранить родственные чувства.      Застелила стол желтой, как закат, скатертью, расставила тарелки, приборы, хрустальные рюмки. Зачем в моем доме хрустальные рюмки? Глупо.      А мужики на кухне ожесточенно разорались. Слова пузырились, подпрыгивали над кипящим варевом из разговора, лопались, вздувались, разлетались брызгами, исчезали прочь. Слова.      Господи, что делать?      Научи, надоумь, направь - все так перепуталось.      Ведь он их любит. Он их любит. Родные ссорятся - только тешатся. Родная кровь дороже.      Шурик говорил ломким высоким голосом:      - Как же ты, Алеша, не хочешь замечать очевидного - Антихрист приходил, и имя ему - Сталин. Еще святой Кирилл Иерусалимский определил его, сказавши - Антихрист покроет себя всеми преступлениями бесчеловечия, так что превзойдет всех бывших злодеев и нечестивцев, поскольку имеет ум крутой, кровожадный, безжалостный и изменчивый!      - Но Сталин давно сдох! Разве кончилось царство твоего Антихриста?      - Нет, конечно! Остается здесь вечный и страшный соблазн сатанизма! Трудно только впервые воздвигнуть антихристовы чертоги, а потом-то уж...! Я просто ахнул, когда прочитал у святого Ефима Сирина: "Достигнув цели, Антихрист ко всем суров, жесток, непостоянен, грозен, неумолим, ужасен и отвратителен, бесчестен, горд, преступен и безрассуден". Это же фотографический портрет Великого вождя всех народов. Но сделан портрет за сто лет до воцарения...      Антихрист? Может быть. Но для меня в этом обличье он был слишком умозрительной фигурой. Он представлялся мне личностью более исторической, реальной, конкретно-земной, и звали его пратысячелетнее воплощение - Ирод Идумеянин.      Та же извращенная сладостность болезненного властолюбия, безумие всеобщего подозрения, выжженная пустыня нормальных человеческих чувств и отношений.      Как много подобий - круг за кругом они уничтожили вокруг себя все живое - друзей, единомышленников, сподвижников, родственников.      Любимая жена Идумеянина - Мириам, не воскликнула ли ты перед казнью: "Аллилуйя! Аллилуйя!"      Убитая супругом Аллилуева ползла еще по залитому ее кровью ковру, шептала застывающими губами: "Господи!... Святая Мария!..."      Ирод великий пресек свое семя, задушив в темнице двух сыновей.      Великий Сталин убил руками Гитлера своего пленного сына Якова. Сын Василий умер в сумасшедшем доме. А дочь Светлана, сбежав из царства свободы, придала этому кровавому анекдоту какой-то особенно издевательский бесовский характер.      Ирод умер на переломе исторических эпох, по мертвой его плоти жизнь провела разрез, как неумолимый нож парасхита разваливает труп пополам, и люди стали считать свою память, определяя время как Старую эру и Новую эру, и мерять свои свершения счетом ДО и ПО нынешнему летоисчислению, вбив пограничный столб в день рождества Иисусова. Я не верю в мессианство Назарея, но я надеюсь, что незримо уже вбит еще один столп новой эпохи...    Глава 15. Алешка. Обет      Проспал, не заметил, как ушел Эйнгольц. Невелика потеря. Жаль лишь, что стал слабеть - сон наваливается неодолимо, нет сил бороться. Становлюсь алкашом. Или уже стал?      От выпивки засыпаю внезапно. Тревожно, но сладостно, и обреченно, как вяжет путами сон замерзающего насмерть человека. И просыпаюсь в ужасе, с беспорядочно молотящим, захлебывающимся, глохнущим сердцем - как пойманный шпион. Глаз не открываю, боязливо осматриваюсь из-под смеженных век.      В темном картоне комнаты настольная лампа вырубила красноватый круг света, и спросонья мне видится над головой Улы, сидящей у стола в центре круга, дымящийся золотистый нимб. Открыл глаза совсем - Ула пишет что-то на карточках. Она сидит в своей любимой позе - подложила под себя одну ногу. Белизна другой ноги исчезает в темноте, будто сидит она на краю проруби. Я почему-то вспомнил, как мы пошли с ней впервые в ресторан, кажется в "Метрополь", чудовищный ресторан, похожий на перевернутый вверх дном бассейн, и все одинокие гуляки жадно глазели на Улу, я видел по их влажным глазкам, что они раздевают ее, прикидывают, примеривают, оценивают, что все они хотят, по крайней мере, потрогать ее, плотную, гибкую упругость ее спины, нечаянно скользнуть жадной ручонкой по талии, захватывая хоть пядь высокого крутого зада, а если выманить на округло-пошлые томные па завывающего в зале танго, то ведь можно прижать теснее ее твердую грудь к своему пиджаку, набитому сальными пятерками и командировочными предписаниями. Хватанув раз-другой для храбрости, они по очереди подходили к нашему столику и приглашали ее на танец, и я хотел всем им дать по роже, а Ула держала меня за руку, лучезарно улыбалась им всем, ласково говорила: "К сожалению, не могу - у меня протез ноги..." Они смущенно отходили и со своих мест все пытались рассмотреть под нашим столом -какая же из этих двух длинных прекрасных ног - протезная,      Ула подняла голову, посмотрела на меня, улыбнулась.      - Ну, как жил?      - Плохо, - буркнул я. - Змий попутал.      Ох уж этот твой вечнозеленый змий, - покачала она головой. Но не сердито. И слава Богу - ссориться не будем.      Я лежал, укрытый пледом на тахте, а Ула за столом в другом конце комнаты, и мы разговаривали вполголоса, будто боялись среди ночи разбудить ее деда на портрете.      - Давай устроим пир, - предложил я.      - Давай, - улыбнулась Ула. Она тоже любила наши ночные пиры - нам было мало обычной отделенности, нам была необходима громадная уединенность ночи, когда все спят, когда город пуст, когда полмира замерло недвижимо до утра. Мы останавливали время, оно заполняло комнату вокруг нас, оно поднималось над нами, как воды у запруды, мы плавали в нем - бесплотные и вечные, соединенные ощущением своей единичности и своей близости, и в эти часы время становилось для нас пространством, пока рассвет не промывал в плотине тусклые бельма серых окон, и время с неслышным плеском утекало прочь, и мы, испуганно озираясь, обнаруживали себя вновь на каменистом берегу общего бытия.      Робинзон, почему ты не оставил нам тайно координаты своего острова?      Ула прошла через комнату, накинула халат, отправилась на кухню, мне захотелось попросить ее не надевать халат, но я постеснялся. Кто знает - где похоть переходит в нежность, а сладострастие в застенчивость? Мне вожделенна каждая ее клеточка, у меня теснит в груди, когда я смотрю на ее спящее беззащитное лицо, и часто мне хочется ударить ее с размаху кулаком в грудь или сжать тонкую руку до багрового кровоподтека. От ужаса я закрываю глаза и становлюсь сразу крохотным, меня всего распирает пронзительный крик - чтобы скорее она взяла меня на руки и чтобы я весь, целиком - от затылка до пяток - ощутил ее тепло, ее упругую грудь у себя на губах.      - Ула, помнишь, как мы ходили в планетарий? - крикнул я, а Ула с кухни ответила:      - Помню...      Жарким летним полднем, измученные жарой, людской толкотой, невозможностью выпить воды в автомате - уличные алкаши растаскали все стаканы, недовольные, усталые, чем-то обиженные друг на друга, мы шли по Садовой, и на Кудринке Ула вдруг сказала - пошли в планетарий?...      Внутри огромного блестящего яйца было тихо, прохладно и пусто. И лимонад в буфете. Электрические стенды, цветные схемы. У входа билетерша с тяжелыми отечными ногами и онкологическим желтым лицом вязала из грубой деревенской шерсти толстую кофту - она утеплялась на зиму, она собиралась пережить холода. Она махнула нам - скорее, лекция уже началась!      Мы нырнули за портьеру - в темноту, текучий холодок, в отрешенность звездного неба. Ничего со света не различали глаза, только марево вокруг странного прибора в центре зала - исполинской двуглавой африканской тыквы, и сумеречный просверк бесчисленных звезд над головой.      Это был, наверное, детский сеанс - лектор бубниво рассказывал о нашей солнечной системе, о нашей Галактике, о Млечном пути, о Вселенной. Стрелочка света от его фонарика-указки металась среди звезд, перемахивая сквозь непостижимые пространства, скручивая в спираль время, она носила нас, двух заблудившихся путников, в бесконечности, из мира в мир, и переполняла меня печальная радость.      И в полумраке, обвыкшимися в темноте звездной ночи глазами, я видел на лице Улы задумчивое, напряженное выражение, будто она изо всех сил старалась вспомнить что-то очень важное. И для нее, и для меня, для всех.      И не могла.      Я целовал ее ледяные руки, тихонько обнимал за плечи, пытаясь унять ее внутренний озноб, но она не замечала меня. Пришла на миг шальная мысль, что я теряю ее. Корпускула света, космический кораблик - стрелочка указки - выхватит Улу из моих рук и унесет через бездну и темноту к Ганимеду.      Но уйти из придуманной ночи в свет и духоту летнего дня все равно не хотел. Я боялся, но встать не было сил. Мне было страшно, но еще сильнее хотелось узнать - что она вспоминает.      Потом зажегся свет - лицо ее было в слезах. Я спросил:      - Что с тобой, родная?      Она покачала головой:      - Так... Ничего... Помстилось...      Мы шли по раскаленной улице, но мне не было жарко - всем существом своим я ощущал холод космической мглы, ледяное мерцание недостижимых звезд, дрожь одиночества при расставании. Ула взяла меня под руку, прижалась теснее, неожиданно сказала:      - В нашей священной книге - Талмуде - сказано: "Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и достижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел Метатрон ударяет его по устам. И заставляет забыть все..."      - Иди сюда, - крикнула Ула, - я сделала американские бутерброды...      Не знаю, почему они назывались у нас американские, может быть, в Америке никто сроду и не видел таких бутербродов. Это я когда-то их назвал так, с тех пор и повелось. Возможно, была в этом подспудная идея об американском продуктовом изобилии.      Они еле помещались на тарелке - Ула срезала ломоть хлеба во всю длину буханки, чуть-чуть поджаривала на сковороде - до первого румянца, намазывала маслом, посоленным и поперченным, заливала томатом, клала сверху вареное мясо или колбасу, и только потом устилала слоем ломтиков малосольных огурцов, поверху - майонез и только тогда перья зеленого лука и стружка редиски.      А из холодильника достала Ула недопитую бутылку "пшеничной" - рюмки сразу запотели! Душа заныла от нетерпения.      - За тебя, Суламита, за тебя, Ульянушка моя дорогая!      Полыхнуло в глазах, теплая сумерь в башке разлилась, в груди что-то отмякло, тепло внутри, покойно. Все хорошо.      Даже есть расхотелось. Куснул пару раз от блюда-бутерброда - замечательно вроде бы вкусно, а есть уже нет охоты. Пьяниц спирт в крови кормит. Пока дотла не сжигает. Впрочем, и это не важно. Все пустое.      Ула сидела, подперев голову ладонью, молча, внимательно смотрела на меня. Мне не хотелось смотреть ей в глаза, я так и сказал, не поднимая век, уставившись на свой американский бутерброд:      - Давай, Ула, поженимся...      - Что? - удивленно переспросила она.      - Поженимся, говорю, давай. Пойдем в ЗАГС, распишемся или как там...      Если бы она бросилась ко мне в объятья, зарыдала от счастья, или, наоборот, с презреньем захохотала, или крикнула - "никогда!" - все было бы нормально. Обычно. Как у всех. В наше время писатели делают дамам предложения, как водопроводчики. Может, кто-то и умеет по-другому, но я их не знаю - не с кем посоветоваться.      Но Ула спросила тихо и ласково:      - Зачем? Зачем, Алеша, нам расписываться?      - Чтобы ты была моей женой!      - Ну, а так я чья жена?      - Мы же не вдвоем на земле живем. Люди кругом, пусть знают...      - Леша, ведь тебя мнение людей вокруг не интересует. Ты это хочешь сделать назло своей родне.      - Допустим. Я им покажу, что мне на них плевать...      - Лешечка, когда на кого-то плевать, им ничего не доказывают! Но дело даже не в этом. Мне интересно - какую ты мне роль отводишь в этом показе?      - Моей жены. В браке это довольно заметная роль.      Ула грустно покачала головой:      - Не надо, Лешенька, ничего менять. Пускай все будет по-старому...      - Тебя устраивает такая жизнь?      - Не очень. Но ничего изменить нельзя.      - Почему? - взъелся я, хотя и понимал, что она права,      - Потому что невесты берут в таких ситуациях с женихов торжественную клятву бросить пить, а вместо этого купить польский шифоньер и цветной телевизор. Я ведь не стану брать с тебя никаких клятв...      - А отчего бы тебе не взять с меня клятву? Например, бросить пить?      Она пожала плечами:      - Мне это представляется жестоким и глупым...      - И не боишься, что я совсем сопьюсь?      - Уже не боюсь. Я знаю, что у тебя нет будущего. И у меня нет будущего. Нам очень повезло, когда мы встретились. Но вдвоем мы горим быстрее. И не хочу я, чтобы ты кому-то что-то показывал!      - Почему? Почему ты не хочешь? - тупо настаивал я.      Она тяжело вздохнула и сама налила нам в рюмки водку.      - Давай выпьем за нашу прошлую жизнь вместе, за ту жизнь вместе, что нам еще осталась! - Чокнулись, и я пальнул рюмкой в себя, и снова окреп, и уверенность стала тверже.      - Не знаю, не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы мы как-то все успокоили, весь этот хаос маленько устаканили, зажили как все...      - Лешечка, мы уже никогда не заживем как все - и ты это сам знаешь. Мы не можем жить по-старому и не хватает духу зажить по-новому. А монета не стоит на ребре...      - Это не так, Ула...      - Это так. Собираясь жениться на мне, ты намерен сложить из меня громадный кукиш, дулю в человеческий размер и сунуть ее под нос своим родителям-антисемитам, своим братьям, своему прошлому, своей несложившейся писательской жизни. Я не чувствую себя готовой для такой роли...      - Что ты выдумываешь! Что ты стараешься усложнить и так все запутанное и перекрученное...      Ула пальцем крутила на столе пустую рюмку, грустно молчала, хотя я видел, что ей есть много чего сказать. Но не хотела. Не получался чего-то пир у нас сегодня. Ула взглянула быстро на меня и мягко сказала:      - Лешечка, давай не будем говорить больше об этом. Ты меня спрашиваешь, я толком не могу объяснить - получается бессмысленный разговор. Это - как моя мать из ссылки писала, что на нее сердится ее квартирная хозяйка: "Ишо вы усе моетесь и моетесь! Усе равно до вас никто из мужиков не ходит, только пол тесовый здря гноите!..."      Меня охватил сумасшедший истерический гнев - стало трудно дышать, захотелось ее удавить, унизить, заставить кричать - вот так она меня доводит всегда, так мы расстались в прошлый раз. Кровь шибанула в виски, потемнело в глазах, и я преодолевал ярость, как обморок.      - Ты плохо говоришь со мной, - медленно сказал я. - Высокомерно, снисходительно, будто ты знаешь что-то такое, чего мне и в жизни не понять.      Ее синие продолговатые глаза зальдились холодным блеском, и голос подсох:      - Мы не все понимаем хотя бы потому, что не все знаем друг о друге...      Мне хотелось поддеть ее сильнее и я сказал с удовольствием:      - Может быть, у тебя и есть места в биографии, каких я не знаю, а обо мне ты знаешь все.      Она прикрыла глаза и сидела так несколько мгновений, и на лице ее была такая боль, что я сразу пожалел о ляпнутой мной бессмысленной злой глупости.      Ула открыла глаза и негромко сказала:      - У меня есть сомнительные места в биографии. Тебя это, правда, не касается. Но это может огорчить твоего папу...      - Почему? - удивился я.      Я смотрел на нее отчужденно и видел, как в ней бушуют слова, пойманным разъяренным зверем, слишком большим и сильным для такого слабого вместилища. Я видел, что она хочет выкрикнуть мне в лицо нечто громадное, яростное, кипящее - и сердце мое дрожало от ожидания и испуга, потому что горевшее в ней волнение было вполне по масштабу отступничеству от их Великой Тайны.      Она глубоко и судорожно вздыхала каждый раз, будто весь воздух вытек в окошко, за которым зрел рассвет, багрово-синий, как кровоподтек. У нее мелко трясся подбородок, я знал, что она сейчас заплачет. И скажет. Скажет!      Но обет молчания и сейчас оказался сильнее.      - Ничего... ничего... это я от досады... я не то хотела сказать... Не надо было тебе заводить этот разговор...      Мы молчали бесконечно долго, и эта страшная тайна, заполненная нашим напряжением, ее сиплым затрудненным дыханием, душной атмосферой задавленной внутри истерики, сокрушала нас окончательно.      - Никому ничего не надо доказывать, - старательно спокойно сказала Ула. И от внутреннего клокотанья, тщательно стянутого белыми нитками обнаженных нервов, она говорила звенящим трескающимся от перекала голосом: - Никто не хочет смотреть, никто ничего не хочет понимать. И не может.      - К нам это не имеет отношения, - упрямо сказал я.      - Имеет. Мы все, все, все - виноваты!...      - В чем же мы с тобой виноваты? Что мы плохого сделали?      - Мы с тобой - рабы! Жалкие, трусливые рабы. Ты говоришь, что не любишь своего отца и считаешь его сталинским сатрапом. А я почитаю память своего отца, которого я не видела, и поминаю его как безвинную жертву. Но тебе и в голову не приходило отказываться от своего отца, а я своего отца предала. Кому ты это сможешь объяснить?      - А в чем ты предала своего отца?      - А в том, что я знаю - его убили - без вины, без следствия, без суда, и молчу. Молчу. Меня снедает животный страх перед этими бандитами, уголовниками, тонтон-макутами. И я молчу. Все молчат. Всегда молчат. И я молчу.      - Хорошо, а что ты можешь сделать? Прошло почти тридцать лет...      - Да, прошло почти тридцать лет. Ты знаешь, как его убили?      - Их, кажется, убили вместе с Михоэлсом... - неуверенно сказал я.      - А кто их убил? - прищурясь, спросила тихо Ула.      - Этого никто не знает! Известно, что бериевские головорезы заманили Михоэлса в Минск и там убили. Но кто именно это сделал - не знает, наверное, никто...      - А разве так бывает, Алеша? Головорезы разве от себя работали?      - У нас все бывает! - махнул я рукой.      - Нет, Алешенька, не тешь себя иллюзиями. Так не бывает. Я ведь даже реабилитацию - как другие вдовы и сироты - на отца не получила. Ты это понимаешь?      - Но они не хотели...      - Да-да-да! - прорвалась Ула криком. - Не хотели! Они ведь сказали - моего отца и Михоэлса убили не головорезы из МГБ, а непойманные националисты! Государство к этому отношения не имеет! Не за что извиняться! Не в чем виниться! И не за что реабилитировать - его же ни в чем не обвиняли! Его просто убили... И я с этим согласилась...      Я рванул ее за руку:      - Что ты говоришь? Подумай, что ты несешь! Что ты могла сделать?!      - Не дергай меня, у меня нет сил. Я не хотела тебе говорить... Но так уж вышло. Все равно мы заговорили бы об этом когда-то... Не сегодня, так в другой раз...      Меня постепенно заливало ощущение безотчетного ужаса, огромной, как горный обвал, тоски. Я не думал, а сердцем почувствовал, что беда, которую я ждал в томлении и тошнотном оцепенении все последние дни, - пришла.      Вместе с судьями ФЕМЕ. Безмолвными страшными вестниками судьбы.      Мы с Улой долго измученно молчали, и она была недвижима, закаменевшая, словно впавшая в ступор. Ее бы лучше не трогать, но и так вот - молча и отчужденно - сидеть было невмоготу.      - Ула, бессмысленно убиваться - ты ничего не могла сделать. И не можешь. Никто не может, - сказал я безнадежно, просто чтобы не молчать.      А она не ответила, глядя остановившимся взором в разжижающуюся ночь. Влажная духота, предвестник завтрашней палящей жары, упаривала нас в своем густом черном вареве.      Ула повернулась ко мне:      - Никто не может, - повторила она и судорожно, длинно вздохнула.      - Ула, ты не согласна со мной? Ты что-нибудь знаешь?      - Знаю, - сказала она тихо, почти шепнула, ее губы еле шевельнулись.      - Тогда скажи мне! Я имею право это знать...      - Зачем? - посмотрела мне в глаза бездонным взглядом Ула - она видела меня, мою жизнь насквозь, ее взгляду в этот миг было ведомо обо мне все: моя генетическая структура, мысли, память, все мои делишки, связи, ничтожность моих копеечных добродейств, бесчисленные навозные кучи повседневного жалкого существования, она видела час моего зачатия, возвышенную глупость моих намерений и пошлую пакость их воплощений. Она знала обо мне все.      - Зачем? - спросила она. - Что изменится? Ты имеешь право. Как и все остальные. Они тоже имеют право. Но ведь не знают. И не узнают никогда...      Я гладил ее заледенелые в нестерпимой духоте руки и шепотом испуганно бормотал:      - Ула, зачем ты говоришь со мной как с врагом?... - Ты - самый дорогой для меня человек... Дороже всех, всего, самого себя... Зачем ты отталкиваешь меня... Давай подумаем вместе... не надо так отталкивать друг друга... у нас больше никого нет.      Лицо ее было затуманено неестественной бледностью и расчеркнуто пополам полосой губ, закушенных, красных, как кошениль, как будто я полоснул по этому прозрачно-белому лицу ножом.      - Я устала от этой жизни, - сказала она шепотом и обессиленно-горько заплакала. По-детски всхлипывая, она приговаривала, давясь тяжелыми комьями слов: - Господи, почему же это все на меня?... Всю жизнь я мучаюсь... Вот был ты у меня... и это все отравлено... Сколько же может быть потерь у человека... Сколько же мне еще суждено?...      Она оттолкнула мои руки, встала, подошла к раковине и подставила лицо под струю холодной воды, а я метался по кухне, совершенно осумасшедшив и сбивчиво, нудливо, как нищий, повторял:      - Ула, что же можно поделать... Это ведь было, как чума...      Ула подняла голову над краном и сказала с болью, но твердо:      - Почему - БЫЛО? Прошло?      - Сейчас хоть не убивают, - сказал я растерянно.      Закрыла Ула кран и, не отирая с лица струек и капель воды, села на свое место и взяла меня за руку:      - Я, видит Бог, не хотела этого разговора. Но коль он состоялся, то послушай меня. Нам нельзя жениться, потому что мы с тобой неполноценные люди. Ты видел монголоидов, детей с болезнью Дауна? Крошечных идиотов, с огромными сплюснутыми лицами, пускающих слюни?      Я механически кивнул.      - Мы - мутанты, мы все выведены из этой породы. Из нас вышибли память и отняли понятие о достоинстве. Нас не интересует ничего, мы согласны со всем, всегда, только бы не отняли хлебово и не били бы палкой. Мы недоразвитые, плохо воспитанные дети. А детям нельзя жениться. Они нарожают социальных уродов, потомственных счастливых рабов...      - Ты меня ненавидишь? - спросил-ужаснулся я.      Она покачала головой.      - Нет, я тебя люблю. Но не уважаю... Я и себя не уважаю... Рабы не заслуживают уважения...      - Я не раб! - запальчиво, упрямо, глупо закричал я. - Ты меня нарочно топчешь, ты меня сознательно унижаешь!...      Ула скорбно, матерински-сочувственно усмехнулась.      - Зачем? - спросила она утомленно. - Зачем?...      - Затем... Затем... - захлебывался я, и вдруг меня ошеломило открытие, будто кто-то с размаху хлопнул меня доской по башке.      В этот тоскливый пустой рассветный час, когда я понял, что жизнь моя подошла к неодолимому рубежу, что больше не удастся юркнуть к боку, пронырнуть как-то снизу, обежать вокруг или вообще уклониться от решения - как это удавалось мне всю прошлую жизнь, я с ослепительной ясностью увидел для себя выход. Это было сродни возникшей писательской идее - еще неоформившейся, но все равно пронзительно яркой, неодолимо зовущей, как предчувствие весны или нужной строки. Вся моя жизнь была полна трудностей и проблем. И не могу сказать, что она получилась. А если попробовать по-другому? Бог не выдаст, свинья не съест. Даже если меня начнут прижучивать - как-нибудь отобьюсь. Где-то прижмут, но ничего всерьез они мне сделать не могут. Да и как ни крути - все-таки тридцать годков с тех пор оттикало. Что ни говори, а времена сейчас другие.      - Хорошо, снимем сейчас с обсуждения этот вопрос... - сказал я.      - Забудем... - предложила она.      - Нет, не забудем. Пока снимем. И я тебе докажу, что я не раб!      Она ничего не ответила, но высоко поднятыми бровями спросила - каким образом?      - Я попробую раскрутить эту историю, - сказал я окрепшим голосом, в этот момент я себе нравился много больше.      - Ты же сам сказал, что этого никто не знает, -пожала она плечами.      - Я сказал - "наверное, никто не знает". И еще я сказал - попробую.      - Как же ты хочешь раскручивать эту историю?      - Не знаю, мне надо подумать. Что-то придумаю...      Мы снова недолго молчали, и я был маленько разочарован - все-таки я надеялся, что Ула сердечнее встретит мое решение. Но она просто молчала, о чем-то своем думала, потом сказала:      - Лучше бы ты в эту историю не лез...      - Ладно, посмотрим...      Скрипнула сзади дверь, я обернулся, и мне показалось - один крошечный миг - мелко трясется, еще раскачивается воткнутый в дверь огромный нож. Кинжал с черненой серебряной ручкой, весь в ржавчине и зелени.      Вздрогнул - все исчезло. Сумрак. Сквозняк гуляет... Продолжение следует... Уважаемые подписчики!      По понедельникам в рассылке: Аркадий и Георгий Вайнеры "Петля и камень в зеленой траве"      "Место встречи изменить нельзя" "Визит к Минотавру", "Гонки по вертикали"... Детективы братьев Вайнеров, десятки лет имеющие культовый статус, знают и любят ВСЕ. Вот только... мало кто знает о другой стороне творчества братьев Вайнеров. Об их "нежанровом" творчестве. О гениальных и страшных книгах о нашем недавнем прошлом. О трагедии страны и народа, обесчещенных и искалеченных социалистическим режимом. О трагедии интеллигенции. О любви и смерти. О судьбе и роке, судьбу направляющем...      По четвергам в рассылке: Диана Чемберлен "Огонь и дождь"      Появление в маленьком калифорнийском городке загадочного "человека-дождя", специалиста по созданию дождевых туч, неожиданно повлияло на судьбу многих его жителей. Все попытки разгадать его таинственное прошлое заставляют обнаружить скрытые даже от себя самого стороны души.      В последующих выпусках рассылки планируется публикация следующих произведений: Дина Рубина "На верхней Масловке"      Трогательная и почти правдивая история из жизни современных российских интеллигентов. Яркие типажи и характеры, тонкий психологизм. Шон Хатсон "Жертвы"      Существует мнение о том, что некоторые люди рождаются только для того, чтобы когда нибудь стать жертвами убийства. в романе "жертвы" Фрэнк Миллер, долгие годы проработавший специалистом по спецэффектам на съемках фильмов ужасов, на собственном опыте убедился в справедливости этого утверждения. По нелепой случайности лишившись зрения, он снова обретает его, когда ему трансплантируют глаза преступника, и в один из дней обнаруживает, что способен узнавать потенциальных жертв убийцы. Миллер решает помочь полиции, которая сбилась с ног в поисках кровавого маньяка, но сам Миллер становится мишенью для садиста. Удастся ли ему остановить кровопролитие или же он сам станет жертвой?.. Рэй Брэдбери "451 градус по Фаренгейту"      В следующее мгновение он уже был клубком пламени, скачущей, вопящей куклой, в которой не осталось ничего человеческого, катающимся по земле огненным шаром, ибо Монтэг выпустил в него длинную струю жидкого пламени из огнемета. Раздалось шипение, словно жирный плевок упал на раскаленную плиту, что-то забулькало и забурлило, словно бросили горсть соли на огромную черную улитку и она расплылась, вскипев желтой пеной. Монтэг зажмурился, закричал, он пытался зажать уши руками, чтобы не слышать этих ужасных звуков. Еще несколько судорожных движений, и человек скорчился, обмяк, как восковая кукла на огне, и затих.      Ждем ваших предложений. Подпишитесь: Рассылки Subscribe.Ru Литературное чтиво Ваши пожелания и предложения