И Евгений Павлович вдруг увидел, что уже сумерки, что он устал, что так ничего толком и не сказал журналистке и что, вообще, ему наплевать на интервью. Азарт выветрился, осталось ощущение сорвавшейся удачи, ему стало грустно и одиноко. В его доме не горел свет, и жена не ждала к ужину. Ужин предстояло еще стряпать самому, разговаривая с телевизором и ругая политиков, фамилий которых он даже не давал себе труда запомнить. И дети... Вернее, их отсутствие...
- Евгений Павлович, - вдруг услышал он рядом робкий девичий голос.
Он вздрогнул и словно очнулся. "Пора домой", - подумал он и поднялся с лавочки.
- Евгений Павлович, - голос звучал тревожно и он обернулся. Тут только он увидел, почему его звала журналистка.
От подворотни к ним медленно приближался огромный пес. Видимо, он охранял задворки магазина, потому что на шее у него болтался огрызок толстого веревочного поводка. Пес недружелюбно посмотрел на припозднившуюся парочку и вдруг замер. Они тоже замерли. Он принюхался, поводил головой и, медленно опустившись, лег, положив голову на вытянутые передние лапы.
- Не бойтесь, - тихо прошептал психолог, - идите медленно за мной и не делайте резких движений.
Но стоило им сделать несколько шагов по направлению к арке, как пес напрягся, поднялся и зарычал. Клыки были видны даже в наступивших сумерках.
- Черт, - не удержался Евгений Павлович, - давайте отойдем к скамейке. Может, он успокоится. У Вас, случайно, нечего ему дать?
- Нет, - пролепетала журналистка, - он не кинется на нас?
- Если не будете дергаться, то не кинется, - довольно зло ответил ей несчастный мученик славы. Надежда на скорый ужин и теплую постель гасла быстрее осеннего дня. "Долго он тут будет торчать? Так ведь и всю ночь можно просидеть! И откуда он взялся, чертов пес?!".
Они снова сели на лавочку. Темнело и холодало. Журналистка ежилась и тихонько всхлипывала. Евгений Павлович по-джентельменски взял ее руки в свои и стал тихонько растирать. Она сразу странно обмякла и прижалась к нему, как маленький нахохлившийся птенец. Вся ее бойкость улетучилась. Он машинально продолжал растирать ее руки.
"Как странно, - думал он, - пес караулит нас. Подсматривает одним глазом. Он не может кинуться, пока мы его не спровоцируем. Почему? Он мог бы кинуться и так. Но "просто так" кидаются только люди, собакам нужен повод. Если сидеть тихо, он может уснуть, или ему надоест и он уйдет..." Он не заметил, как ритмичное движение его рук стало ласкающим и захватило ее запястья, потом предплечье. Она сидела, почти не дыша. Она также боялась его спугнуть, потому что интуитивно знала, что для того, чтобы ее ласкать, ему нужно не замечать этого. И она ждала, что он вот-вот заметит и остановится. Но он думал, и мысли его текли в ритм его движений.
"Вся эта болтовня о кризисах - отчаяние человека перед непостижимостью собственной жизни. Люди бесятся, и сами не знают от чего. Кто-то говорит - гормоны, кто-то - потеря смысла, кто-то - страх смерти. Пока мы - дети, все интересно, а потом приходит тоска - и откуда она берется? Почему близкие люди перестают радовать, работа - занимать? Все приедается, словно соль выветривается из мира, и все становится безвкусным. Агонизируя, мы придумываем себе всяческие стимулы, стимулируя безразличные тело и душу. А им - плевать... И скоро стимулы кончаются, а тоска остается... К середине жизни многие понимают, что уже умерли и только поддерживают видимость осмысленного существования..."
Он не заметил, как она стала перебирать его пальцы своими, как коснулась его щеки своей. Он не чувствовал этого, как давно уже не чувствовал многого: горьковатого запаха осенних листьев, острого вкуса черного хлеба, тихого аромата женского тела... Он давно отказался от плоти мира и, в наказание, перестал чувствовать свою плоть. Его тело и душа жили отдельно, словно "на разных этажах". Евгений Павлович отрекся от ощущений и чувств в угоду абстракциям, потому что наивно полагал их "вечными". Приобщаясь к ним, он надеялся, что тем самым приостанавливает время - а время после тридцати все чаще ощущалось им как время распада. Он хотел убежать из мира тления и смерти в сияющий мир легких абстрактных величин, в гармоничный мир идей и чисел. И вот теперь, как бы в насмешку, мир преградил ему путь к бегству и стерег единственно возможный выход. Он прикинулся псом и улегся посмотреть, что будет делать застигнутый врасплох человек. А человек продолжал грезить наяву, и грезы его были такими:
"Если бы сила чувств, все напряжение страсти могло замедлить время, отменить его! Если бы менялось не только восприятие времени, но и само время, растягиваясь до бесконечности. Тогда любящие друг друга люди были бы бессмертны. Но именно в тот момент, когда понимаешь, как сильна любовь, понимаешь, как она безнадежна и только сильнее чувствуешь, что время утекает, как вода сквозь пальцы. И любимый человек тоже "утекает"... Только посторонние кажутся неизменными на протяжении многих лет, а близкий человек - как играющая ртуть, как изменчивый огонь. Так странно и больно это видеть. Секунду назад она смотрела на тебя с нежностью, и вдруг ее взгляд туманится - о ком она вспомнила? Может быть о том, о другом, она вспоминает с еще большей нежностью... И невозможно удержать ни ее тела, ни ее души..."
Он очнулся внезапно, от острого ощущения удовольствия. Рванулся от вкрадчивых женских рук, слишком ласково коснувшихся его тела.
- Вы сошли с ума! Прекратите! - он крикнул хрипло, сорвавшимся голосом, и в тот же миг услышал, как зарычала "чертова собака". Ирина удержала его руку. В ее позе, в наклоне чуть к плечу покорной головы не было торжества победы или дерзкого вызова. Она хотела, чтобы он не отталкивал ее - и только. Он почувствовал это так ясно, словно прочел ее мысли. И успокоился. Сел, и сам не вполне понимая, что делает, тихонько приподнял ее подбородок, желая заглянуть в глаза. Было уже довольно темно, и она могла бы не стесняться, но она смущенно отклоняла голову.
- Скажи что-нибудь, - тихо попросил он, но она только качнула из стороны в сторону головой и снова, с упрямой настойчивостью ребенка, коснулась тыльной стороной руки его шеи.
Словно кто-то отпустил в нем поводья, словно открыли шлюзы... То ли наступила внезапно ночь, то ли он закрыл глаза, то ли у него помутился рассудок, но в наступившей темноте вдруг засияли огромные звезды и запахло острым и будоражащим мускусом страсти. Медленно-медленно, словно остановилось не восприятие времени, а само время, они находили друг друга на ощупь, и ему казалось, будто ее руки лепят его тело или он возвращается из какой-то далекой страны в родной дом своего тела и это возвращение уже не пугает его.
Сколько он ни вспоминал потом, он не мог вспомнить, рычал или не рычал пес, пока длились их любовные ласки. Но одно он помнил точно - "сова Минервы" не садилась ему на плечо и не смотрела на родившуюся страсть холодными желтыми глазами.
И когда они очнулись, словно выплыв из глубин мира на его поверхность, собаки не было. Больше никто не преграждал им дороги, "да и незачем, - подумалось Евгению Павловичу, - теперь караулить выход. "Чертова собака" оказалась не такой уж и "чертовой". Но появилась все же как-то слишком уж загадочно..."
Его обычная жизнь изменилась не сразу - слишком устоявшимися были привычки. Но одну привычку он все же изменил - позвонил с утра Ирине, чтобы (в чем он с неожиданным для самого себя удовольствием признался себе сам) услышать ее голос...