Чистый Мир - альтернативный Путь

Вокруг нас душный, спертый воздух. Дряхлая Европа впадает в спячку в этой
гнетущей, затхлой атмосфере. Мелкий материализм, чуждый всему возвышенному,
сковывает мысль; он врывается в действия государственных деятелей и
отдельных людей. Мир погибает, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом.
Мир задыхается. Распахнем же окна! Впустим воздух! Пусть нас овеет дыхание
героев.
Тьма, простершаяся над миром, прорезается чудесными огнями. Если им и не
удалось разогнать этот сгустившийся сумрак, они указали нам путь вспышкой
молнии. Пойдем же вслед за ними, вслед за всеми, что боролись, как они, в
одиночку, разбросанные по всем странам, во всех веках. Уничтожим преграды
времени. Воскресим племя героев.

Из этих высоких душ струится поток спокойной силы и могучей доброты. И,
даже не постигая до конца их творений, мы прочтем в их глазах, в их
биографиях, что жизнь никогда не бывает более великой, более плодотворной -
и более счастливой, - нежели в преодолении страданий.
Во главе этих прометеев -  мощный и чистый душой Бетховен, который своим
примером вдохнул мужество в несчастное человечество.
(Ромен Роллан, "Жизни великих людей")

ОДА  К  РАДОСТИ

Я хочу доказать, что тот, кто поступает достойно и благородно, тем самым
обретает в себе силу переносить несчастья.
Бетховен

Людвиг ван Бетховен родился 16 декабря 1770 г. в Бонне, в нищенской
комнатушке на антресолях убогого домика. Предки его - фламандцы. Отец,
певец, был человек недалекий и пьяница. Мать - служанка, дочь повара. Его
ожидало суровое детство, лишенное семейного тепла, в котором рос более
счастливый Моцарт. С самого начала жизнь испытывала Бетховена жесткой и
мрачной борьбой. Отец решил извлечь выгоду из музыкальных способностей сына
и показывал публике это маленькое чудо. С четырехлетнего возраста он часами
держал мальчика за клавесином или запирал со скрипкой, заставляя играть до
изнеможения. Удивительно, как он вообще не отвратил сына от искусства.

Отрочество его было омрачено заботами о хлебе, слишком многими взятыми на
себя обязанностями. Одиннадцати лет он уже играл в театральном оркестре,
тринадцати стал органистом. Вскоре умерла мать, которую он обожал. "Она была
так добра ко мне, так достойна любви, была лучшим моим другом! Я чувствовал
себя счастливее всех на свете, когда мог произнести это сладостное слово -
мать, и когда она слышала его". Она умерла от чахотки, и Бетховен, уже тогда
постоянно недомогавший, считал, что его подтачивает та же болезнь, к которой
примешивалась еще и меланхолия, более жестокая, чем все его недуги.
Семнадцати лет он уже стал главой семьи, на него легла забота о воспитании
двух братьев; ему пришлось взять на себя и унизительные хлопоты о назначении
пенсии отцу - пьянице, не способном содержать семью. Эти горести оставили в
душе юноши глубокий след. Дружескую поддержку он находил только в семействе
Брёнинг, которые навсегда остались близки ему.

Как ни печально было детство Бетховена, он навек сохранил о нем и о родных
местах нежное воспоминание. Будучи вынужденным покинуть Бонн и почти всю
жизнь провести в унылых предместьях Вены, этого большого легкомысленного
города - музыкальной столицы Германии, он никогда не забывал долину Рейна,
этой величественной, мощной, отечески родной - как он называл ее - реки,
почти человечески живую, подобную некой гигантской душе, где сменяют друг
друга столько мыслей, столько могучих порывов.

В 1795 году он записывает в своей книжечке: "Смелее! Невзирая на все
слабости телесные, мой гений восторжествует... Мне двадцать пять, - в этот
самый год мне как человеку должно подняться во весь рост". Однако со
следующего года глухота начала свою страшную разрушительную работу - можно
сказать, что все, созданное Бетховеном, создано уже глухим Бетховеном. Даже
ночью в ушах у него стоял непрерывный шум, мучили острые желудочные боли.
Слух постепенно ослабевал, и несколько лет он не признавался даже самым
близким друзьям, избегал появляться на людях, чтобы как-нибудь не
обнаружилась эта ужасная тайна.

Но в 1801 г. он был уже не в силах молчать и в отчаянии рассказывает все
друзьям - доктору Вегелеру и пастору Аменде: "Бетховен твой глубоко
несчастен. Узнай, что благороднейшая часть меня, мой слух, очень ослаб. Еще
когда мы были вместе, я чувствовал симптомы болезни, и я скрывал их, но с
тех пор мне становилось все хуже. Выздоровею ли я? Конечно, я надеюсь, но
надежда слабая: такие заболевания редко поддаются излечению. Какая грустная
у меня жизнь - избегать всего, что любишь, что тебе дорого, особенно здесь,
в этой мелочной, себялюбивой среде. Конечно, я твердо решил быть сильнее
своих страданий, но удастся ли мне это?
 ..Вот уже два года, как я тщательно избегаю всякого общества, потому что
не могу же я сказать людям: "Я глухой!" Это было бы еще возможно, будь у
меня какая-нибудь другая профессия, но при моем ремесле ничто не может быть
ужаснее. Как обрадовались бы мои враги! Не раз я проклинал свое
существование. Жалкая участь - сносить покорно свои несчастья и в этом
видеть единственное прибежище. Но я не желаю сдаваться и не сдамся, если это
только возможно, хотя бывают минуты, когда я чувствую себя самым несчастным
из творений божьих..."

Эта трагическая скорбь отразилась в некоторых произведениях того времени
("Патетическая соната"), но удивительно, что печаль эта не коснулась
стольких других творений того же периода. Душе так нужна радость, что даже
страдания и лишения не могут помешать создавать ее. Бетховен в Вене,
несчастный и одинокий, уходит в воспоминания о родных местах, о жизни
Природы, его творческая мысль в то время пронизана ими. Но уже в Первой
симфонии вы замечаете с волнением, как сквозь юный облик вдруг проглядывает
в светотени звука будущий гений...

К физическим страданиям присоединились муки совсем иного порядка. Вегелер
говорил, что он не помнит Бетховена иначе, чем в состоянии страстной любви.
Его увлечения всегда отличались поразительной чистотой: любовь была для него
святыней, и тут он оставался тверд. Между бетховенской страстью и
наслаждением нет ничего общего, и если в наши дни умудряются путать одно с
другим, то только потому, что большинство людей пребывает на сей счет в
неведении. В 1802 г. он посвятил знаменитую "Лунную сонату" Джульетте
Гвиччарди: "Мне стало отраднее жить... Эта перемена... ее произвело
очарование одной милой девушки; она любит меня, и я люблю ее. Первые
счастливые минуты в моей жизни за последние два года".

Он дорого заплатил за них. Эта любовь заставила Бетховена еще острее
почувствовать, какое несчастье его глухота и как непрочно его положение.
Кроме того, Джульетта оказалась кокеткой, ребячливой, себялюбивой; она
причиняла ему тяжкие страдания, а в 1803 г. вышла замуж за графа, которому
Бетховен позднее помогал: "Он был врагом моим, и именно в силу этого я и
сделал для него все, что только было возможно". В этот период Бетховен был
на краю гибели, о чем свидетельствует его письмо- завещание братьям с
надписью: "Прочесть и привести в исполнение после моей смерти". Процитируем
его Хайлигенштадское завещание:

"О, люди! вы, которые меня ославили и считаете меня озлобленным,
сумасшедшим или человеконенавистником, о, как вы несправедливы! Вы не знаете
той скрытой причины, по которой я кажусь вам таким. И сердцем и умом я с
детства был склонен к нежным и добрым чувствам, я даже всегда ощущал в себе
готовность совершать великие дела. Но подумайте только - вот уже шесть лет я
пребываю в таком ужасном состоянии, а несведущие лекари еще ухудшают его,
обманывая меня из года в год надеждой на улучшение... По природе пылкий и
деятельный, даже не чуждый светских развлечений, я еще юношей был вынужден
отказаться от людского общества и вести одинокую жизнь. Если иной раз я и
пытался преодолеть это, - каким жестоким испытанием было для меня всякий раз
новое подтверждение моего увечья... А ведь когда-то я поистине отличался
таким исключительным совершенством слуха, каким обладают немногие из моих
собратьев. Простите же меня за то, что я вынужден сторониться всех, меж тем
как мне хотелось бы быть среди вас. Я не решаюсь появляться на людях, пока
меня не вынуждает к тому крайняя необходимость. Я должен жить как
отверженный... Такие испытания доводили меня чуть не до отчаяния; я был
недалек от того, чтобы наложить на себя руки. - Искусство! Только оно одно и
удержало меня. Мне казалось немыслимым покинуть этот мир прежде, чем я не
выполню того, к чему я чувствовал себя призванным. Итак, я продолжаю влачить
мою несчастную жизнь - Терпение! - так говорят мне. Вот что мне должно
выбрать себе в наставники. Я это и делаю... Божественный промысел! Ты
проникаешь в глубь моего сердца, ты знаешь его, ты видишь, что оно полно
любви к людям и желания делать добро.

О, провидение! Пошли мне хоть раз в жизни один-единственный день радости.
Уже так давно не звучал в душе моей голос истинной радости. Когда же, о,
божественное провидение, мне снова будет дано почувствовать ее в храме
природы и человечества? Ужели никогда?! Нет! Это было бы слишком жестоко!"

Это похоже на предсмертное стенание - и тем не менее Бетховен проживет еще
25 лет. Стойкость духа несокрушима, да и слишком могучая это была натура,
чтобы сдаться и пасть под бременем испытаний. "Мои физические силы растут и
прибывают больше, чем когда-либо вместе с силой духовной... Да, юность моя
только еще начинается, я чувствую это. Каждый день приближает меня к цели, я
вижу ее, хотя и не могу определить... О! если бы я освободился от моего
недуга, я бы обнял весь мир!.. Мне не надо отдыха! И я не знаю иного отдыха,
кроме сна... Судьбу должно хватать за горло. Ей не удастся согнуть меня. О,
как было бы прекрасно прожить тысячу жизней!"

Эту любовь, страданье, чередованье мужества и внутренних драм мы находим в
великих творениях Бетховена, написанных в этом переломном 1802 г., в т. ч. в
"Лунной" и "Крейцеровой сонате". Необоримая сила отметает прочь все грустные
мысли. Сила жизни бьет ключом в финале Второй симфонии. Бетховен во что бы
то ни стало хочет быть счастливым, он не соглашается с непоправимостью
своего несчастья, он жаждет исцеления, любви, полон самых светлых надежд.

Вскоре в Вену пришла Революция. И вот следуют одна за другой "Героическая
симфония", "Аппассионата", о которой Бисмарк говорил: "Если бы я почаще ее
слушал, я был бы храбрецом из храбрецов", и другие. Это первые произведения
истинно революционной музыки, дух времени живет в них с той силой и
чистотой, какими наделяет великие события великая и одинокая душа,
воспринимающая впечатления бытия в их подлинном масштабе, не искаженном
мелочами повседневной жизни...

В мае 1806 г. Бетховен обручился с Тересой фон Брунсвик, она любила его еще
с тех пор, когда маленькой девочкой брала у него уроки игры на фортепиано.
Четвертая симфония, написанная единым духом в том же году, - чистый цветок,
хранящий благоухание этого счастливого времени, самых ясных дней его жизни:
"Впервые я подымаюсь на такие вершины. Всюду свет, чистота, ясность. До сих
пор я был словно ребенок из волшебной сказки, который собирает камешки на
дороге и не видит великолепного цветка, что расцвел рядом..." Умиротворение,
обретенное в любви, благотворно сказалось на его образе жизни. В те годы его
вспоминают полным огня, оживленным, веселым, остроумным; он очень любезен в
обществе, терпелив с назойливыми людьми; люди не замечают его глухоты и даже
утверждают, что он вполне здоров, если не считать близорукости.

Этот глубокий мир не мог быть прочным, он продлился до 1810 г., что
позволило, однако, его гению дать свои наиболее совершенные создания:
классическую трагедию, каковою является симфония до-минор, и божественный
сон, именуемый "Пасторальной симфонией". Какая загадочная причина помешала
счастью двух существ, которые так любили друг друга? - Союз их был разорван,
но оба никогда не могли забыть друг друга. В письме "К бессмертной
возлюбленной" Бетховен пишет: "Как же мне жить? Без тебя!.. Никогда другая
не будет владеть моим сердцем. Никогда! О боже, почему приходится
расставаться, когда любишь друг друга? Любовь твоя сделала меня сразу и
счастливейшим и несчастнейшим из людей... Прощай! О, не переставай любить
меня, не отрекайся никогда от сердца твоего возлюбленного. Навеки мы
принадлежим друг другу". Рана оставила глубокий след. "Бедный Бетховен, -
говорил он сам себе, - нет для тебя счастья на этом свете. Только там, в
краю, где царит идеал, найдешь ты друзей". И далее, в своих заметках он
невольно приоткрывает истинную причину разрыва: "Покорность, глубочайшая
покорность судьбе: ты уже не можешь жить для себя, ты должен жить только для
других. Нет больше счастья для тебя нигде, кроме как в искусстве твоем. О
господи, помоги мне одолеть самого себя!"

Итак, любовь покинула его, он снова одинок. Его сила - вот что у него
осталось в расцвете лет. Пришли слава и сознание своего могущества. "Сила -
вот мораль людей, которые отличаются от людской посредственности, - пишет
Бетховен.

И одновременно, - Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты.
Сердце - вот истинный рычаг всего великого". Он знает, что имеет право
говорить правду даже великим мира сего: "Короли, принцы могут заводить себе
наставников, ученых и тайных советников, могут осыпать их почестями и
орденами, но они не могут создавать великих людей, чей дух поднимался бы
выше этого великосветского навоза..." Беттина Брентано, которая видела его в
это время, говорит, что никакой император, никакой король не обладал таким
сознанием своей силы, как Бетховен. "Когда я увидела его в первый раз, -
пишет она Гете, - вселенная перестала существовать для меня. Бетховен
заставил меня забыть весь мир, и даже тебя, о мой Гете... Я уверена, что
этот человек намного опередил нашу современную культуру".

Гете и Бетховен встретились впервые на богемских водах в Теплице в 1812 г.
и не очень понравились друг другу. Бетховен был страстным поклонником Гете,
но имел слишком независимый и горячий нрав, он невольно задевал поэта.
Примечательно, какой верный литературный вкус был у Бетховена несмотря на
недостаточность образования. Помимо и даже больше, чем Гете, он любил трех
писателей: Гомера, Плутарха и Шекспира. Более того: "Сократ и Иисус были
моими образцами", - сказал он однажды.

К тому времени относятся Седьмая и Восьмая симфонии - два произведения, в
которых Бетховен проявил себя с наибольшей непосредственностью. Здесь порывы
веселья и радости, неожиданные контрасты, ошеломляющий и величественный
юмор, титанические взрывы, которые приводили в ужас Гете. Бетховен был пьян
мощью своего гения: "Я дарую людям божественное исступление духа". Симфония
ля-минор - само чистосердечие, вольность, мощь. Это безумное расточительство
исполинских, нечеловеческих сил; веселье разлившейся реки, что вырвалась из
берегов и затопляет все вокруг. Восьмая симфония не отличается столь
грандиозной мощью, но она еще более необычна, еще более характерна для
человека, который смешивает воедино трагедию с шуткой и геркулесову силу с
шалостями и капризами ребенка.
1814 - вершина бетховенской славы. Во время Венского конгресса его
встречают как европейскую знаменитость, коронованные особы почтительно
восторгаются им... Однако его царство - не от мира сего. "Мое царство - там,
в эфире", - пишет он.

Вслед за этим часом славы наступает самая горестная година его жизни.
Бетховен никогда не любил Вену. Столь гордый и свободный гений не мог
чувствовать себя привольно в этом насквозь фальшивом городе, пропитанном
светской посредственностью, которую жестоко заклеймил и Вагнер. И хотя Вена
остается музыкальным центром, он делает несколько безуспешных попыток
вырваться отсюда. После 1814 г. общество отвлеклось от искусства политикой,
а его музыкальный вкус был испорчен итальянщиной: модой повелевал Россини, и
она объявила Бетховена с Моцартом "старыми педантами, которых превозносила
глупость прежней эпохи". Друзья и покровители его разъехались, а трое из
богатейших венских вельмож, которые обязались (и иногда выплачивали)
Бетховену ежегодную пенсию, с условием, что он останется в Австрии, один за
другим умерли. Глухота его стала полной, он общается с людьми только при
помощи письма. Первая из его "Разговорных тетрадей", включающих более 11
тысяч рукописных страниц, относится к 1816 г. Здоровье все ухудшалось, врачи
определяли у него в последующие годы легочную болезнь, затем острые приступы
ревматизма, желтуху, конъюнктивит...

Отрезанный как стеною от людей, он находил утешение только в природе.
"Всемогущий! Я счастлив в лесах, где каждое дерево говорит о тебе. Боже,
какое великолепие! В этих лесах, в долинах этих - там, в покое, - можно
служить тебе". Лишь там его смятенный дух обретал минуты успокоения, - в
Вене его постоянно донимали денежные и другие заботы, вечные неприятности с
квартирами: за тридцать пять лет жизни там он переезжал тридцать раз. "Я
дошел чуть ли не до полной нищеты и при этом должен делать вид, что не
испытываю ни в чем недостатка". И еще: "Соната, ор. 106 была написана из-за
куска хлеба". Нередко он вынужден был оставаться дома из-за рваной обуви. У
него были крупные долги издателям, а его произведения ничего ему не
приносили. Бетховен изнемогал под тягомотным бременем житейских забот:
бесконечные тяжбы из-за выплаты пенсии, хлопоты, связанные с опекой над
племянником, сыном брата Карла, умершего от чахотки в 1815г. Он перенес на
мальчика всю любовь, переполнявшую его сердце. Но и здесь его ждало тяжкое
разочарование.

Казалось, заботливое провидение пеклось лишь о том, чтобы никогда не
иссякали рушившиеся на музыканта беды, дабы гений его никогда не испытывал
недостатка в горькой пище. "Неужели мне снова и на этот раз отплачено за все
самой гнусной неблагодарностью? Сердце мое столько перестрадало из-за твоего
лицемерного поведения со мной, что мне трудно это забыть... Больше я не могу
доверять тебе". Но затем следует прощение, и снова, и снова... Бетховен
лелеял мечты о будущности юноши, не лишенного способностей, хотел дать ему
университетское образовние, но... Карл шатался по игорным притонам, делал
долги.

Печальное явление, однако его можно наблюдать слишком часто: хороший
человек становится лучше, когда ему делаешь добро, но если делаешь добро
дурному, он становится только хуже. Нравственное величие дядюшки не только
не оказало благотворного влияния на племянника, а, напротив, действовало на
него дурно и ожесточало юношу; он злобно бунтовал и сделал страшное
признание: "Я стал хуже потому, что дядя мой хотел сделать меня лучше".
Дошло до того, что он пытался застрелиться, но выжил, продолжая терзать
слишком доброе сердце дядюшки. Зато Бетховен едва не умер, так никогда и не
оправившись от этого потрясения - он сразу превратился, по словам очевидца,
в разбитого и обессиленного семидесятилетнего старика.

И вот из самой бездны скорби Людвиг ван Бетховен решил восславить Радость.
Это был давний замысел. Всю свою жизнь он мечтал воспеть торжество Радости и
увенчать ею одно из своих крупных произведений. Всю свою жизнь он искал и не
находил точной формы для такого гимна. Даже в Девятой симфонии Бетховен еще
не окончательно решился, она едва не получила другого финала. До последней
минуты он все думал отложить "Оду к Радости" до Десятой или Одиннадцатой
симфонии.

В тот момент, когда тема Радости вступает впервые, оркестр сразу смолкает,
воцаряется внезапная тишина - это придает звучанию голоса таинственный и
небесно-чистый характер. И в самом деле, сама эта тема - божество. Радость
нисходит, овевая сверхъестественным спокойствием; ее легкое дыхание исцеляет
горести; первое ее дуновение, когда она только еще проскальзывает в сердце,
так нежно, что подобно словам друга Бетховена, "хочется плакать, когда
видишь эти кроткие глаза". Но мало-помалу Радость завладевает всем
существом. Это победа: страдания не существует как такового. В трепетном,
пламенном голосе тенора вы будто слышите дыхание самого Бетховена, его ритм,
его вдохновенный Призыв. Исступленное ликование сменяется религиозным
экстазом, затем наступает священная мистерия. Весь род людской воздевает
руки к небу, устремляется к Радости, прижимая ее к своему сердцу.

Творение титана победило посредственность публики. Легкомыслие Вены было на
миг обезоружено: на первом исполнении Девятой симфонии успех был
триумфальный, граничащий с потрясением основ. Бетховена пятикратно
приветствовали взрывом аплодисментов, тогда как в этой стране этикета
императорскую фамилию полагалось приветствовать лишь троекратным
рукоплесканием. Понадобилось вмешательство полиции, чтобы положить конец
овациям. Симфония вызвала неистовый восторг. Многие плакали. Сам Мастер от
потрясения после концерта упал без чувств... Но триумф оказался мимолетным,
без последствий: концерт не принес Бетховену ничего! Никаких перемен в его
тяжелом материальном положении не произошло. Он остался таким же нищим,
больным и одиноким, но стал Победителем - победителем человеческой
посредственности, победителем собственной судьбы, своих бесконечных
страданий. "Ради своего искусства жертвуй, жертвуй всегда пустяками
житейскими. Бог превыше всего!"

Девятая симфония оставила в его душе ликующий след: он воплотил Радость
вопреки всему, поднялся на вершину духа, над всеми бурями и штормами.
Бетховен был полон замыслов на будущее, он нередко говорил о возложенном на
него долге действовать силами своего искусства "ради страждущего
человечества", ради "человечества будущего", внушать ему мужество,
пробуждать от спячки, бичевать его трусость.

Итак, никакая сила не смогла сломить этот неукротимый дух, который,
казалось, смеялся даже над страданиями. Музыка, написанная в эти последние
годы, невзирая на мучительнейшие обстоятельства, в которых она создавалась,
приобретает совершенно новый оттенок иронии и необычного героизма. Он
победитель, он не верит в смерть. А она меж тем приближалась: в ноябре 1826
г. он простудился и слег с плевритом после поездки ради устройства дел
своего племянника. Друзья были далеко и он просил того же племянника
привести доктора. Последний запамятовал и спохватился только через два дня.
Доктор явился слишком поздно, да и лечили Бетховена плохо. Три месяца его
богатырский организм боролся с недугом. Прикованный к смертному одру (где
его заедали клопы), после трех операций и в ожидании четвертой, в феврале
1827 г., "весь просветленный и полон самой трогательной доброты", он пишет в
полном спокойствии духа: "Я набираюсь терпения и думаю: всякое несчастье
приносит с собой и какое-то благо". Этим благом было избавление, "конец
комедии", как сказал он, умирая... Он умер во время грозы - страшной снежной
бури - среди раскатов грома 26 марта 1827 года.

Дорогой Бетховен! Немало людей восхваляли его величие художника. Но он
больше, чем "первый из музыкантов". Он - самая героическая сила в
современном искусстве. Он самый большой, самый лучший друг всех, кто
страдает и кто борется. Когда мы скорбим над несчастьями нашего мира, он
приходит к нам, как он приходил когда-то к несчастной матери, потерявшей
сына, садился за фортепиано и без слов утешал ее, плачущую, песней,
смягчавшей боль. И когда нас охватывает усталость в нашей непрерывной, часто
бесплодной борьбе против слишком мелких добродетелей и столь же мелких
пороков, - какое несказанное благо окунуться в этот животворный океан воли и
веры! Он заражает нас доблестью, тем счастьем борьбы, тем упоеньем, которое
дается сознанием, что жив в тебе бог.

Бетховен, кажется, впитал в себя сокровенные силы природы. Вся жизнь его
похожа на грозовой день. Вначале юное, прозрачное утро. Еле уловимое
дуновенье истомы. Но уже в недвижном воздухе парит какая-то скрытая угроза,
тяжкое предчувствие, и вдруг стремительно проносятся огромные тени, слышится
грозный рокот, гулко замирающий в страшной, напряженной тишине, яростные
порывы ветра "Героической симфонии"... И все же ясность дня не померкла.
Радость пребывает радостью; в скорби неизменно таится надежда. Но вот
наступают десятые годы - душевное равновесие нарушено. Разливается зловещий
свет, туманная дымка то сгущается, то рассеивается, омрачая сердце своей
смятенной и своевольной игрой; музыкальная мысль словно тонет в этом тумане,
- вынырнет раз, другой и вот уже исчезла совсем, только в финале она
вырвется наружу победным шквалом. Даже веселость приобретает исступленный
характер. Какой-то горячечный бред, какая-то отрава примешивается ко всем
чувствам. ("О! до чего же хороша жизнь, но моя навеки отравлена!") Гроза
надвигается вместе с приближением вечера. И вот уже тяжелые тучи,
изборожденные молниями, черные как ночь, набухшие бурями - начало Девятой.
Внезапно в самый разгар урагана мрак разрывается, ночь сметена с небосвода -
и ясный день возвращен к нам его волей...

Какое завоевание может сравниться с этим? Какая битва Бонапарта может
поспорить в славе с этим сверхчеловеческим трудом, с этой победой, самой
сияющей из всех, которую когда-либо одерживал дух? Страдалец, нищий,
немощный и одинокий, живое воплощение горя, тот, которому мир отказывает в
радостях, сам творит Радость, дабы подарить ее Миру. Он кует ее из своего
страдания, как сказал он сам - гордыми словами, которые передают суть его
жизни и являются девизом каждой героической души:
"Радость через страданье".

По мотивам "Жизни Бетховена" Р. Роллана

Сайт газеты "Чистый Мир"