Порядок жизни
Фрагмент "Цитадели" Антуана де СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ

Подобно тому, как я могу назвать храм – внятный душе порядок, претворивший безликие камни в силовые линии – назвать его
укладом для камней… И уклад этот чаще всего прекрасен…

Подобно тому, как я могу назвать литургию моего года – внятный душе порядок, претворивший безликие дни в силовые линии
(есть у нас дни поста, праздники и дни отдыха – силовые линии, направляющие тебя) – могу назвать укладом дней. Год
благодаря ему оживает.

Подобно тому, как есть свой уклад и у черт лица. Лицо тогда чаще всего приятно. Есть уклад и у моей армии – протянутые
мной силовые линии позволяют тебе одно, запрещают другое. Повинуясь, ты становишься моим солдатом. Армия чаще всего
становится сильной.

Есть уклад и у моей деревни, со своими праздниками, днем поминовения усопших, сбором винограда, помощью при постройке,
раздачей хлеба и воды во времена голода или засухи: полный бурдюк – он не для тебя одного. Благодаря укладу у тебя есть
родина. И от нее чаще всего тепло на сердце.

На что я ни посмотрю, вижу уклад. Храма нет без архитектуры, года без праздников, лица без пропорций, армии без устава,
отчизны без обычаев. Не будь уклада, ты не сладил бы с беспорядком.

Почему же ты говоришь мне, что окружающая тебя дробность – она подлинная, а уклад – это мнимость? Разве любая вещь не
уклад составляющих ее частей? По-твоему, армия менее реальна, чем камень? Но и камень я могу назвать укладом пылинок. Год –
укладом дней. Почему тогда год менее реален, чем камень?

Этих заботит отдельный человек. Кто спорит, прекрасно, если каждый будет процветать, будет сыт, обут и страдать будет не
чрезмерно. Но в каждом умрет главное: жители твоего царства станут рассыпанными камнями, если не будет в твоем царстве
человеческого уклада.

Без уклада нет человека… Как мне показать тебе то, что я ищу? Я ищу не вещь, которую можно потрогать, я ищу ощутимое для
души. Не требуй, чтобы я обосновал свой уклад. Логика хороша для дробного мира. Божественный узел связывает дробность
по-своему. Мне пока неведом этот язык.

Ты, наверно, видел, как слепые гусеницы ползут вверх по дереву, поближе к свету. Посмотрев на них, ты скажешь, к чему они
стремятся, скажешь: "к свету" или "к вершине" – потому что ты человек. Но они-то не знают, к чему… Вот и ты получаешь от
моего храма, года, картины, родины незнаемое, оно становится твоей истиной, и я не вслушиваюсь в ветер слов, он гудит о
вещном. Ты – гусеница. Ты не знаешь, чего ищешь.

Но если из моего храма, года, царства ты выходишь чище и просветленнее, если незримая пища напитала тебя – я подумаю про
себя: "Это хороший для человека храм. Хороший год. Хорошее царство". Даже если я не могу определить, чем они хороши.

Просто-напросто я, как гусеница, нашел что-то для себя необходимое. Так слепец зимой ищет на ощупь очаг. И находит. Он
ставит свою палку и садится возле него, скрестив ноги. Он не знает об огне того, что знаешь о нем ты, зрячий. Он нашел
необходимую ему истину телесно, и увидишь, он не стронется с места.

Но ты упрекаешь меня, говоря, что найденная мной истина неподлинна, и поэтому я расскажу тебе, как умирал мой друг,
единственный подлинный геометр; он приготовился к смерти и попросил меня побыть с ним.

Тихими шагами я подошел к нему, я любил его.
– Геометр, мой друг, я помолюсь за тебя Господу.
Но он устал мучиться:
– Не жалей моего тела. У меня отнялась рука, отнялась нога, я похож на сухое дерево. Не мешай дровосеку.
– Ты ни о чем не жалеешь, геометр?
– О чем мне жалеть? Я помню здоровую руку, здоровую ногу. Жизнь – это непрекращающееся рождение, и себя принимаешь таким,
каким становишься. Ты когда-нибудь сожалел о младенчестве, отрочестве, зрелых годах? О них сожалеют плохие поэты. Не
сожаление – сладкая печаль без тени страдания, тонкий аромат вина, веющий над опустевшим бокалом. В день, когда ты теряешь
глаз, ты рыдаешь и жалуешься, потому что любое преображение болезненно. Но жизнь с одним глазом вовсе не повод для вечного
страдания. Я видел, как весело смеются слепые.

– А память о минувшем счастье?
– Откуда ты взял, что она приносит боль? Конечно, видел и я, как страдал от разлуки влюбленный, любимая была смыслом его
дней, часов, всего на свете. Храм его обрушился. Но я никогда не видел, что страдает тот, кто пережил высшее напряжение
любви и разлюбил, для кого погас согревающий его очаг.

Стихи взволновали тебя, а потом ты ими пресытился. Кто страдает по отмершему? Душа погрузилась в спячку, человек
погрузился в небытие. Скука далека от сожаления. Сожалеть о любви – значит по-прежнему любить… Если не любишь – не
сожалеешь.

Тоскуешь, скучаешь, опустившись на ступеньку, где тебя окружили только дробные вещи, потому что им нечем напитать тебя.
Когда обрушивался ключ свода, и жизнь моя ломалась, я мучился муками преображения, но как я могу чувствовать их теперь?
Разве не теперь увижу я истинный ключ свода, истинный смысл всего? Так что мне до былого, в котором не было света истины? О
чем тосковать мне, если я вижу, что часовня наконец построена, завершена; если я вижу, что в ней наконец затеплился свет?

– Мне кажется, геометр, ты не прав. Мать плачет, вспоминая умершего ребенка.
– Она плачет, когда он умирает. Потому что все вокруг лишается смысла. Приходит молоко, а ребенка нет. Тебе столько нужно
сказать любимой, и нет любимой. Если твой дом разорен, продан, что тебе делать с любовью к дому? Но это значит, что
наступил час преображения, а он всегда причиняет боль. Ты ошибся, потому что слова только запутывают человека. Наступает
час, когда прожитое обретает свой истинный смысл, и ты понимаешь – оно помогло тебе сбыться.

Приходит час, когда ты чувствуешь себя богаче, потому что когда-то любил. Час нежной, сладкой печали. Приходит час, когда
постаревшая мать – глаза ее смягчились, и умудрилось сердце – никому не признаваясь в этом, потому что слова страшат ее, с
нежностью вспоминает своего умершего малыша. Видел ли ты мать, которая сказала бы тебе, что лучше бы не иметь ребенка, не
кормить его молоком, не ласкать?

Долго молчал геометр, потом сказал:
– Вот и моя жизнь, бережно сложенная, стала прошлым, стала воспоминанием…
– Поделись со мной, геометр, новой истиной, что исполнила тебя такой безмятежностью.

– Может быть, постичь истину – значит чувствовать ее безмолвно?.. Может быть, постичь истину – значит обрести право
умолкнуть навсегда? Я говорил не однажды, что истинно дерево, ибо оно – обретенное согласие корней, ствола веток. Истинен
лес как согласие деревьев. Истинен край как согласие леса, луга, реки и деревни. Истинно царство как согласие деревень и
городов. Истинен Бог как идеальное согласие царств и всего, что существует в мире. Бог так же истинен, как дерево, но
увидеть Его куда труднее. Мне больше не о чем спрашивать, и я молчу.

Он задумался:
– Другой истины я не знаю. Знаю какие-то соотношения, соответствия, с их помощью более или менее удобно объяснять мир. Но…

Он долго молчал на этот раз, и я не решался его тревожить.
– Но когда мне казалось, что они и впрямь чему-то соответствуют…
– Что ты имеешь в виду? Что ты хочешь сказать?
– Когда ищешь, находишь, потому что душе хочется найти только то, что в ней уже есть. Найти – значит увидеть. Как искать
то, что для меня еще лишено смысла? Как хотеть того, о чем и не подозреваешь? И все же было во мне что-то вроде тоски о
том, что не имело для меня пока смысла. Иначе почему я приходил к тем истинам, которых не мог предвидеть? Я шел вперед, и
было похоже, будто я знаю дорогу, но шел я к неведомому колодцу. Я ощущал связующие нити, ощущал соответствия, как твои
слепые гусеницы ощущают солнце.

Вот ты построил храм, он прекрасен, но разве для тебя ясно, с чем он в глубинном согласии?
Ты сделал законом определенный уклад, заботясь, чтобы души людей не остывали, – слепой так ищет тепло у очага. Не все
храмы красивы, не все уклады охраняют огонь.
Гусеницы не знают солнца, слепой не знает огня, а ты не знаешь, с чем в согласии храм, который ты строишь, и почему
благодаря ему расширяется в человеке душа…
Что-то светило мне и просветляло меня, притягивало меня к себе, и я шел за ним. Но и сейчас я не знаю…
И в этот миг Господь открыл Свое лицо геометру…
*
В мой смертный час.
– Господи! Я иду к Тебе, я пахал свою пашню во имя Твое, Тебе собирать жатву.
Я отлил свечу. Тебе зажигать ее.
Я построил храм. Тебе жить в его тишине.
Добыча не для меня, я только расставлял ловушки, чтобы очнулась душа. Я растил человека, следуя Твоим силовым линиям, с
тем чтобы он шел и шел вперед. Тебе пользоваться этой повозкой, если она покажется Тебе достойной.

Глядя со стен моей крепости, я глубоко вздохнул.
– Прощай, мой народ, – думал я. – Я излил всю свою любовь и ухожу в сон. Но я неодолим, как неодолимо зерно. Я не высказал
в полноте того, что есть в моей картине. Но созидать не означает выразить словесно. Я все высказал, воскликнув так, а не
иначе. Привыкнув к этому, а не к другому. Кладя в тесто дрожжи, а не соду. Все вы теперь мои дети, потому что, делая
следующий шаг, невольно вступаете на мой незримый склон и растите мое дерево, а значит, я помогаю вам сбыться.
Конечно, вам станет куда вольнее после моей смерти. Вольна река стремиться к морю, а брошенный камень – к земле.
Мой возлюбленный народ, я обогатил твое наследство, храни его, передавая от поколения к поколению.
*
Я преображаю для вас мир, как ребенок преображает свои три камешка, он отводит каждому роль в игре и, значит, наполняет
каждый особым смыслом. Не камешки, не правила игры значимы для ребенка – они всего лишь удобная ловушка; значима
увлеченность игрой, своим желанием играть он преображает камни.

Но что тебе до утвари, скарба, дома, до твоих домашних, до музыки, которую слышишь, зрелищ, какие видишь, если они не
кирпичики незримого дворца, который преобразил их в единство?
Те, у кого нет царства, что наделяет материальный мир смыслом, сердятся на вещи. "Может ли быть, чтобы, разбогатев, я не
стал богаче?!" – негодуют они и подсчитывают, сколько еще нужно накопить, потому что богатства явно недостает. И они
собирают еще и еще, жизнь их загромождается все больше и больше, а они становятся все жестче и жестче от своей неизбывной
неудовлетворенности.

Они не знают, что нужно им иное, не знают, потому что ни разу не встречались с этим иным. Они видели счастье влюбленного,
он читал письмо от любимой. Они заглянули ему через плечо и догадались – радость его от черных букв на белой бумаге – и
повелели слугам на сотни ладов писать черные буквы. А потом высекли слуг за то, что те не сумели изготовить талисман,
наделяющий счастьем.

Каждый говорит от имени царства, и все говорят противоположное. Но они вправе говорить от имени царства: прекрасная песня
рождается из множества неудачных. Если люди боятся петь, не жди прекрасных песен.
Они противоречат друг другу, потому что нет еще языка, который был бы в согласии с царством. Не мешай им. Выслушивай всех.
Все правы. Но никто из них еще не поднялся в гору так высоко, чтобы видеть правоту другого.
И если они начинают враждовать, сажать друг друга в тюрьмы и убивать друг друга – значит, они ищут язык, который никак не
может сложиться. А я? Я прощаю им косноязычие.
Нет у них того, что связало бы дробность воедино, сделало бы одну вещь значимой благодаря другой. Они живут в пустыне, и
вокруг них – рассыпанные камни. Но прихожу я и строю из камней храм. Теперь камни одаряют их благостью.
*
Если ты судишь мое творение, суди о нем, позабыв обо мне. Я пишу картину, трачу себя на нее, служу ей. Я ей, а не она мне.
Я готов даже умереть, лишь бы ее закончить.

Так не щади мое самолюбие, я люблю не себя – картину. Но если моя картина переменила тебя, одарив чем-то еще не бывалым,
не щади мою скромность. Нет во мне скромности. Мы с тобой на стрельбище. Исхода стрельбы мы не знаем. Я – стрела, ты –
мишень…