Рассказ для Вас! Бонавентура Ночные бдения A

Рассказ для Вас! А080A

Бонавентура

Ночные Бдения 

ПЕРВОЕ БДЕНИЕ

  Пробило полночь; я закутался в мое причудливое одеяние, взял пику и рог в руки, вышел во мрак и выкрикнул час, осенив себя сперва крестным  знамением, чтобы оборониться от 

злых духов.

  Была одна  из тех  жутких  ночей,  когда свет и мрак чередуются со странной быстротою.  

По небу мчались облака, гонимые ветром,  словно диковинные  призраки  великанов, 

 и каждое появление месяца  мгновенно сменялось исчезновением. Внизу  на  улицах

царила мертвая тишина, лишь высоко в воздухе вихрь хозяйничал, как невидимый дух.

  Это было как раз по мне, и я  упивался одиноким  звуком шагов моих, ибо мнилось,

будто я сказочный  принц  в заколдованном городе, где злые чары превратили в  камни

все живые существа, а,  быть  может, чума или потоп истребили всех, и я один остался

в живых.

  Последнее   уподобление  заставило  меня содрогнуться,  и я был рад  увидеть высоко

над городом  в тесноте вольного чердачного пристанища одинокий тусклый огонек.

  Я-то знал, кто там царил в  вышине; это был  поэт-неудачник,  бодрствовавший в ночи, 

пока  почивали его кредиторы, а к  последним не принадлежали только музы.

  Я не мог не обратиться к нему со  следующей речью, которая заставила  меня  замедлить

 шаг:

  «О ты, колобродящий там наверху, я хорошо понимаю тебя,  ибо  однажды  я  был

подобен тебе! Но я променял это занятие на честное  ремесло, которое, по крайней мере,

кормит меня,  и отнюдь не  лишено  поэзии, коли умеешь находить  ее. Я стою на твоем

пути,  подобно  язвительному Стентору ', и здесь на земле то и дело  прерываю 

напоминанием о времени  и  быстротечности  грезы о бессмертии,  посещающие тебя  в

 твоей выси.

 Оба мы ночные  сторожа;  сожалею об одном:  твои ночные бдения ничем  тебя не

вознаграждают в это  холодное прозаическое время,  тогда как' мои как-никак всегда 

оправдывают себя.  Когда  я посвящал  поэзии ночи, как ты, мне приходилось голодать, как

тебе, и петь для глухих; последним занимаюсь  я  и  теперь,  но мне  за  это  платят.

О  друг поэт,  творчество  противопоказано тому, кто теперь хочет  жить. Если пение —

твой врожденный порок, и ты не можешь от него избавиться,  становись  ночным  сторожем,

 как я;  это единственная  солидная должность, где пение оплачивается  и  тебя

не заставляют умирать  с  голоду.— Покойной ночи, брат поэт».

  Я еще раз глянул  вверх и увидел на  стене его  тень; он  принял трагическую позу,

запустив одну  руку себе  в волосы  (другой рукой держал он листок, вероятно, прочитывая 

с него свое бессмертие).

  Я затрубил в рог, громко крикнул ему, который час, и пошел своей дорогой.

  Стоп! там не спится больному — он тоже грезит, как поэт, но грезит поистине лихорадочно.

  Человек этот с давних пор  был  вольнодумцем, и в свой последний час он держится 

стойко, как Вольтер. Я вижу его сквозь щель в оконных ставнях; он бледен, однако

смотрит спокойно в пустоту Ничто, куда он предполагает переселиться через какой-нибудь

 час, чтобы  навсегда заснуть сном без сновидений.  Розы  жизни опали с его щек, но они все еще 

цветут вокруг него на лицах трех славных мальчиков. Младший несмышленыш

обиженно уставился  в  бледный застывший  лик,  не находя  на  нем прежней улыбки. Двое  

других  стоят  и пристально смотрят; смерть пока еще непостижима для их едва 

произросшей жизни.

  Однако молодая женщина с распущенными   волосами  и  прекрасной   обнаженной грудью 

в отчаянье смотрит в черную  могилу,  лишь время от времени как бы механически  вытирая 

холодный пот на челе умирающего.

  А рядом, пылая злобой, подняв распятие, стоит  священник,  пытающийся  обратить 

вольнодумца.  Его речь мощно разливается, подобно потоку, и он живописует  потустороннее 

в  смелых образах,  но не  денницу прекрасного  нового  дня, не расцветающие кущи , не ангелов,

нет, это адский  Брейгель с пламенем, с безднами, со всей ужасающей  дантовской 

преисподней,  Тщетно! Больной  по-прежнему нем и недвижен; с жутким спокойствием

наблюдает он, как листы падают один за другим, и чувствует, как  леденящее оцепенение 

смерти ползет все выше и  выше: к сердцу.

  Ночной ветер свистел у меня в волосах и сотрясал трухлявые ставни, как смертоносный дух

в  своем  незримом приближении.

Я вздрогнул: больной вдруг достаточно окреп, чтобы оглядеться, как бы чудом исцелившись

 в соприкосновении с новой высшей жизнью. Эта  короткая яркая вспышка уже угасающего 

 пламени,  верное   предвестие близкой смерти,  озаряет  блещущим светом ночную драму,

 идущую  перед  умирающим , быстро, всего на одно мгновение осняв творческий весенний

 мир веры и поэзии. Таково двойное освещение в ночи Корреджо , сливающее луч земной  и 

луч небесный в едином чудесном проблеске.

  Больной решительно и твердо  отверг надежду на высшее и тем самым вызвал кульминацию.

 Священник  яростно метал ему  в душу  громы и молнии, рисовал  теперь уже огненными  

мазками, как  бы отчаиваясь, и заклинал весь Тартар, чтобы заполнить  им последний час 

умирающего, который  при этом  только  улыбался  и  качал  головой. В это мгновение я не 

сомневался в его вечности,— ибо только для  конечного существа невыносима  мысль  об  

уничтожении,  тогда как бессмертный дух принимает его бестрепетно, и, свободный, приносит 

ему в жертву себя,  как индийские женщины  смело бросаются  в огонь, одновременно жрицы 

и жертвы уничтожения.

  Дикое  безумие, казалось, обуяло священника, и,  верный себе, убедившись в  бессилии описаний,

 он говорил теперь от лица самого дьявола,  близкого ему, как никто другой. При этом священник 

обнаружил свое мастерство, выражаясь поистине дьявольски, в самом смелом стиле, от которого 

так далеки  жалкие потуги современного черта.

  Больной не вынес этого. Он мрачно отвернулся и  взглянул  на три весенние розы, цветущие у его

 постели. Тогда в его сердце полыхнула  напоследок вся жаркая любовь, таившаяся там, по

 бледному лику пробежал, подобно воспоминанию, легкий румянец.  Он потребовал мальчиков и 

поцеловал их с усилием, затем  положил тяжелую голову  на вздымающуюся грудь  женщины,  

испустил тихое Ах!, в котором слышалось скорее сладострастие, чем боль, и, любящий, почил в

объятиях любви.

  Священник, продолжая играть роль дьявола,  все еще гремел ему в уши и, руководствуясь мнением,

 будто  слух умерших  сохраняется некоторое время,  заверял  твердо  я убедительно, что дьявол 

завладеет не только его  душою, но  и телом.

  С этими словами он бросился прочь и оказался на улице. В моем смятении я, действительно, принял, 

было,  его  за дьявола  и  приставил пику к его груди, когда он  пытался  проскользнуть мимо меня. 

«Иди ты к черту»,— сказал он,  пыхтя; тогда я одумался и  ответил: «Простите,  ваше преподобие,

на меня  что-то нашло: я  и  впрямь принял вас за него самого и потому  направил вам в сердце пику,  

как если  бы сказал:  «С нами  Бог!» Уж не  взыщите на этот раз!» Он бросился прочь.

  Ах! Там в комнате разыгрывалась еще более трогательная сцена. Красавица тихо обнимала своего 

возлюбленного, как  будто он спит;  в прекрасном неведенье она  не чаяла его смерти, полагая, что сон 

подкрепит  его для  новой  жизни — восхитительная  вера, истинная в высшем смысле. Дети, как 

 подобает,  преклонили колени у  постели;  лишь младший пытался разбудить  отца, в то время как мать,

молча его  увещевая  глазами, положила руку на его кудрявую головку.

  Сцена была слишком хороша; я отвернулся, чтобы не видеть мгновения, когда обольщение исчезнет.

Приглушенным голосом я запел под окном заупокойную  песнь, чтобы тихими звуками  изгнать  из  чутких  

Еще ушей  огненное  заклятье  монаха.  Музыка сродни умирающим, она первый сладостный  звук из 

потусторонней дали, и муза пения — таинственная  сестра,  указующая  на  небо.

Так почил  Яков Беме,  уловив  отдаленную музыку, которой не слышал никто,  кроме умирающего.

            ВТОРОЕ  БДЕНИЕ

  Время  вновь призвало меня  к  моим ночным занятиям:  пустынные улицы тянулись

передо мной, как бы застланные, лишь время от времени их быстро пересекала в воздухе

зарница,  и в  дальней  дали слышалось бормотание,  подобное заклинаниям чародея.

  Мой поэт обходился без света, поскольку небо светилось и он считал, что  так дешевле

 и  заодно  поэтичнее.  Он  всматривался ввысь, в  молнии,  высунувшись в окно; белая 

ночная рубашка была распахнута  на груди, а нечесаные черные волосы взлохмачены 

на голове. Мне  вспомнились подобные сверхпоэтические часы, когда  весь внутренний

мир — сплошная  буря,  когда вещают громами,  а рука вместо пера готова схватить

молнию, чтобы ею писать огненные глаголы. Тогда  дух носится  от  полюса   к  полюсу,

мнит,  что  облетает вселенную, но стоит ему заговорить, выходит детский лепет, и  рука

быстро рвет бумагу.

  Поэтического  дьявола, имевшего обыкновение под конец злорадно смеяться над моим

бессилием, я привык  изгонять чарующей силой музыки. Теперь затрубишь  разика два

попронзительнее  в рог, и  дьявола  как ни бывало.

  Я рекомендую звук моего  ночного  рога как подлинное  antipoeticum  повсеместно  и

всем,  боящимся подобных  поэтических наитий, как  лихорадки. Средство  дешевое, но

при этом  чрезвычайно важное, так как нынешняя эпоха привыкла вместе с Платоном

считать поэзию безумием с той только разницей, что  первый возводил  ее происхождение 

к небу, а не к сумасшедшему дому.

  Что  ни говори, поэзия сегодня  всюду —дело сомнительное,  ибо безумцев  осталось

слишком мало,  а разумных  столько  развелось,  что они своими силами способны  заполнить

все области деятельности,  не  исключая поэзии, и настоящему полоумному,

как, например,  мне,  больше  некуда податься.  Поэтому я теперь лишь обхаживаю поэзию,

то есть  я стал  юмористом, имея как ночной сторож для этого достаточно досуга.

  Правда, свое призвание к  юмористике я предпочел бы лишь  заранее  провозгласить,

не ввязываясь в  хлопоты,  сопряженные с нею,  поскольку  ныне  вообще  не  придают

особого значения  призванию,  довольствуясь, напротив, одним званием.  Разве  нет  поэтов

со званием,  но без  всякого  призвания, так что я самоустраняюсь.

  Как раз в этот миг сверкнула  молния,  и мимо  кладбищенской ограды  проскользнули

трое, ни дать, ни взять, карнавальные  маски.  Я окликнул  их,  но вокруг  уже  снова

была ночь, и я не видел ничего, кроме сверкающего хвоста  и пары огненных  глаз,  и

вместе с дальним громом голос, как в опере«Дон  Жуан»,  пробормотал  вблизи  меня:

«Выполняй  свои  обязанности, ночной ворон, и не вмешивайся в дела духов!»

  Это было для меня, пожалуй, чересчур, и я ткнул пикой туда, откуда  доносился  голос; 

тут  снова сверкнула молния, но трое растворились   в   воздухе,  как  макбетовы

ведьмы.

  «Так вы не считаете меня духом,— вскричал я между тем в надежде,  что  они меня

услышат,— а  ведь  я  был поэтом,  уличным певцом, кукольником, это  ли  не  духовная

жизнь! Мне  бы знать вас, духи, при вашей жизни,— если  вы действительно расстались

с нею,— не мог ли мой дух тогда  потягаться с  вашими; или смерть прибавила  вам духу,

что наблюдается,  к примеру, со многими великими  людьми, прославившимися  лишь

после смерти,  как  будто  их писания обогатились духом, пролежав достаточно  долго;

и то сказать, не прибывает ли духу  с  возрастом у выдержанного вина?»

  Теперь обиталище  вольнодумца, отлученного  от церкви, было всего лишь в нескольких 

шагах от  меня.  Тусклый свет  простирался из открытой двери в ночь, и зарницы

весьма причудливо с ним сочетались,  а  с дальних гор отчетливее  доносилось   бормотание, 

как будто царство духов всерьез намеревалось ввязаться в игру.

  Мертвое тело, согласно обычаю,  лежало в передней для  всеобщего  обозрения;  вокруг

него  горели  немногие неосвященные свечи, так как священник, памятуя  о дьяволе, 

отказался их освятить. Покойник в  своем непоколебимом  сне посмеивался над этим или

над своими прежними чудаческими  бреднями, опровергнутыми  Потусторонним,  и его

улыбка светилась,  как  отдаленный  отблеск жизни, в  оцепенении  черт,  закрепленных

смертью.

  Длинный,  слабо освещенный зал позволял заглянуть в  нишу с черными  занавесями;

там неподвижно стояли на коленях три мальчика  и  бледная мать — Ниоба  со  своими

детьми,— погруженные в безмолвную  робкую  молитву, чтобы вырвать  тело  и  душу

покойного у дьявола, которому их обрек священник.

  Только солдат,  брат  усопшего, полагался с твердой невозмутимой верой на Небо и на

собственное  мужество; готовый схватиться с самим дьяволом, он охранял гроб. Его

выжидающий взгляд отличался спокойствием, и он посматривал  то   на неподвижный  лик

мертвого, то  на частые зарницы, враждебно сверкающие  при тусклых свечах; его обнаженная

cабля  лежала  на  трупе;  рукоять сабли имела форму  креста, как будто  это оружие мирское

и духовное одновременно.

  К тому же вокруг царила поистине  мертвая тишина; кроме  отдаленного ворчанья

грозы да  потрескиванья   свечей  не  было слышно ничего.

  Так продолжалось,  пока строгие  четкие удары колокола не возвестили  полночь; тогда

неистовый  ветер  вывел вдруг на  небо грозовую  тучу, подобную жуткому  ночному

мороку, и вскоре она застлала все небо своим погребальным  покровом.  Свечи  вокруг

гроба погасли,  гром сердито  рявкнул, как смутьян,  подстрекающий тех, кто внизу, как

бы крепко они ни спали; облака выплевывали пламень  за пламенем, отчего периодически 

резко освещался лишь застывший бледный лик мертвеца.

  Теперь я видел, как в ночи блистала сабля солдата,  отважно  вооружившегося  для

битвы.

  Дальнейшее  не  заставило  себя  ждать —воздух выбросил пузыри, и  три  макбетовых

духа снова обрели видимость, словно  вихрь приволок  их  за  волосы.   Молния   осветила 

перекошенные  дьявольские  хари  со змеями  вместо  волос  и с прочими атрибутами ада.

  В это мгновение черт дернул и меня втереться в их общество, пока они шли  по переулку.  

Они  изумились,  как идущие дурным  путем,  когда к  ним примкнул четвертый,  непрошенный.

«К дьяволу!  Разве дьяволу дано ходить благими  путями! — воскликнул  я, дико смеясь.—

Так не теряйтесь же, встречая на дурном пути меня. Я из ваших, братья, поэтому я с вами».

  Тогда они и впрямь растерялись. «С нами Бог»,— вырвалось у одного,  перекрестившегося 

в тому же  мне на удивление, что заставило  меня  воскликнуть:  «Брат дьявол!

Не выходи столь  разительно из   твоего амплуа,  иначе я разуверюсь  в  тебе и  приму

тебя  за  святого или, по меньшей мере,  за посвященного. А  по  зрелом  размышлении

мне бы  скорее следовало тебя поздравить с тем, что ты, наконец, переварил крест и, закоренелый

дьявол  по  происхождению,  для виду развился до святого».

  По моему разговору  они смекнули,  наконец, что я не  их соратник,  втроем  напали

на меня и как  истые  клерикалы заговорили об отлучении и тому подобном,  если я буду

мешать им в их предприятии.

  «Не  беспокойтесь,—  отвечал  я,— до сих пор я действительно не верил в дьявола, но

теперь, когда я видел вас, он явился мне воочию, и я  удостоверился,  что  вы  освоили

свое ремесло. Вершите ваши дела, так  как с адом и  с  церковью  не под силу  тягаться

бедному ночному сторожу».

  Тогда они вошли в дом.  Я не без колебаний последовал за ними.

  Зрелище было  жуткое.  Молния  и  мрак поочередно  нападали  друг на друга.  То

вспыхивала молния,  и  можно  было видеть возню троих у гроба и блеск сабли в руке

закаленного воина, а мертвец наблюдал за всем этим со своим застывшим бледным лицом, 

неподвижным,  как   личина.  Потом опять воцарялась глубокая ночь, лишь вдалеке, в  

глубине  ниши  слабое сияние и коленопреклоненная мать с  тремя  детьми  в

отчаянном борении молитвы.

  Все совершалось в тишине и без  слов, но вдруг что-то  рухнуло, как  будто  дьявол

одержал верх.   Молнии  вспыхивали  реже, мрак царил  дольше.  Через  минуту-другую

двое рванулись к двери, и в темноте мне достаточно было сверканья их глаз, чтобы увидеть 

— они, действительно, уносили с собой мертвеца.

  Я стоял у двери, тая про себя проклятья; в передней было совсем темно, ни одна душа не 

шевелилась, и я подумал, что  даже доблестному воину, по меньшей мере, сломали шею.

  В это мгновение полыхнула яркая  молния,  с которой грозовая туча  полностью

разрядилась; и пламень оставался некоторое время в вышине, подобно водруженному

факелу, не погасая. Тут я увидел, что солдат в холодном спокойствии вновь стоит у

гроба, а труп улыбается по-прежнему,— но, о чудо! рядом с улыбающимся мертвым ликом

  почти  вплотную  к  нему ухмылялась дьявольская личина; ей недоставало туловища, и 

кровь пурпурно-красным потоком окрашивала  белый саван почившего  вольнодумца.

  В ужасе я закутался в плащ, позабыл затрубить, позабыл пропеть, который час, и

побежал по направлению к моей  лачуге.

            ТРЕТЬЕ БДЕНИЕ

  Нас, ночных сторожей и поэтов, и вправду мало занимает людская суета, творящаяся 

днем, потому что ныне одна из установленных истин гласит: действия людей в высшей

степени будничны , и разве что  их сновидения  подчас  представляют  некоторый

интерес.

  По этой причине я удовольствовался бессвязными толками об исходе того происшествия 

и намерен передать их столь  же  бессвязно.

  Больше всего  ломали  головы по  поводу головы, ведь то  была не обычная, а доподлинно 

дьявольская голова. Когда обратились к  юстиции,  она отклонила это дело, заявив,

что головы не имеют к  ней  отношения. Ситуация осложнилась, и  завязался спор, начать 

ли против солдата уголовный  процесс по  обвинению в  убийстве   или,  напротив,

причислить его к лику святых, так как убитый был дьявол. Последнее повлекло за собой 

новые неприятности, а  именно: в течение нескольких месяцев отсутствовал  спрос

на отпущение грехов, так как  существование дьявола теперь попросту отрицали,  используя

как аргумент голову, принятую на хранение.  Попы до  хрипоты  кричали со своих кафедр, 

утверждая без всяких околичностей, что дьявол  может обойтись без головы,  что 

доказательства в  их распоряжении и они  готовы представить их.

  От самой головы, по существу, толку было  мало. Физиономия была железная, однако замок, 

висевший с краю, заставлял предположить, что дьявол  прятал под  первым лицом другое, 

быть может, сберегаемое для особо торжественных дней.  Хуже всего  было то, что 

отсутствовал ключ к замку и, следовательно, к другому лицу. Кто знает, какие устрашающие 

замечания  о дьявольских физиономиях  позволило  бы  оно  сделать, тогда  как с первым лицом, 

явно будничным, дьявол выступает на  любой гравюре.

  Среди всеобщего разброда  и неопределенности, доподлинно ли дьявольское лицо  перед

 любопытствующими, вознамерились,  было,  послать голову доктору Галю в Вену,

чтобы он обнаружил   на  ней  несомненные сатанические  протуберанцы;  тогда в  игру

внезапно вмешалась  церковь,  провозгласив себя первой  и  последней  инстанцией  при

принятии подобных  решений;  она  затребовала череп себе, и, как было вскоре объявлено, 

он исчез, а некоторые господа духовного звания якобы видели в ночной час дьявола,

уносящего с собой отсутствующую  голову.

  Так что дело осталось, мягко говоря, темным, да  и  единственный, кто мог бы  пролить

какой-нибудь свет, а именно тот священник,  предавший  вольнодумца  анафеме,

внезапно умер от  удара. По крайней  мере, такой ходил слух, распространяемый господами 

монахами:  самого тела  не  видел ни один мирянин,  потому  что  с  погребением

вынудило поторопиться теплое  время  года.

  Эта история не раз приходила мне в голову во время  моих ночных бдений, так как я

верил до сих пор лишь в поэтического дьявола, а отнюдь  не в действительного. Что

же  касается дьявола поэтического, поистине жаль, что он теперь в таком пренебрежении,

и началу, абсолютно  злому, охотно предпочитают  злодеев  добродетельных  в  манере

Ифланда или Коцебу, когда  дьявол очеловечивается, а человек, так сказать, одьяволивается.  

В зыбкую  эпоху внушает  страх все  абсолютное  и самобытное;  вот почему

для нас невыносимы  как  настоящая шутка, так  в настоящая  серьезность,  как настоящая 

добродетель, так и  настоящее злодейство. Характер времени сшит из разных лоскутков  

и заштопан, как  шутовской  наряд, но хуже всего то, что шута в таком наряде

принимают  всерьез.

  Предаваясь подобным  размышлениям, я встал в  нишу,  заслонив  каменную статую

святого Крисшша, облаченного  в  такой же серый плащ, как я. Тут  передо мной  вдруг

зашевелились две фигуры, мужчина и женщина; они почти  прислонялись ко мне, считая 

меня слепоглухонемым из камня.

  Мужчина весьма  понаторел  в  риторической трескотне и на одном дыхании вещал о

любви и  верности; женообразная фигура, напротив , доверчиво сомневалась,  театрально 

ломая себе руки. Но вот мужчина  лихо призвал меня в свидетели и поклялся, дескать, 

стоять  ему  неколебимо и недвижно, как статуя.  Тут  во мне пробудился сатир,

и когда кавалер  как бы для убедительности положил руку на мой плащ, я  слегка,  но

сердито встряхнулся, чем  удивил обоих; однако влюбленный не  принял  моего движения 

всерьез,  предположив, что под статуей осел  постамент, и равновесие несколько нарушилось.

  Он  клялся собственной  душою, что  будто верен, разыграв десять ролей подряд из новейших 

драм и трагедий; наконец, он заговорил, подражая Дон Жуану,  на представлении которого 

присутствовал в тот вечер, и заключил  свой  монолог знаменательными словами: «Да явится 

сей камень, как ужасный гость, к нам на ужин, если я покривил душой».

  Я принял это к   сведению  и  выслушал, как она описывала ему дом, дверь, открывающуюся 

с помощью потайной  пружины,  и все это для того, чтобы назначить час ночного ужина: полночь.

  Я пришел на полчаса  раньше, нашел дом, дверь   с потайной  пружиной  и бесшумно

проскользнул по лестницам наверх  в  зал, где чуть брезжило. Свет падал из двух застекленных 

дверей;  я  приблизился к одной из них и увидел за  рабочим столом существо в шлафроке, 

вызвавшее у  меня сначала сомнения, человек это или заводное устройство, настолько стерлось

в нем все человеческое, кроме  разве только  рабочей позы. Существо  писало, зарывшись  в актах,  

как погребенный заживо лапландец. Оно как бы намеревалось приноровиться заранее к 

подземному времяпрепровождению и обитанию, поскольку  все страстное и участливое уже

погасло на холодном деревянном  лбу;  марионетка сидела, безжизненно  водруженная

в канцелярской гробнице, полной книжных червей. Вот ее потянули за невидимую проволоку, 

и пальцы защелкали, схватив  перо и подписав три бумаги  подряд; я присмотрелся  — это  

были смертные  приговоры. На столе лежал Юстиниан вместе со  сводом уголовных и 

уголовно-процессуальных законов, как бы олицетворявшим душу  марионетки.

  Придраться было не к чему, но холодный праведник  представлялся  мне  автоматической 

машиной смерти, действующей без всяких побуждений,  а его рабочий стол  выглядел как  

лобное место, где  в одну  минуту тремя штрихами пера он привел в  исполнение три  смертных

приговора.  Клянусь  небом, если бы я мог выбирать, я предпочел бы жребий  живого грешника,  

а  не  этого мертвого праведника.

  Я был еще более поражен, когда  увидел его удачнейшее восковое изображение,  неподвижно 

восседавшее напротив, как  будто мало было одного безжизненного экземпляра и 

потребовался  еще один, чтобы показать с  двух разных сторон мертвую  диковину.

  Тут вошла вышеупомянутая дама,  и марионетка, сняв шапочку, положила ее  подле

себя в робком ожидании. «Все еще не спите? — сказала вошедшая.— Что за  странный

образ  жизни  вы  ведете!  Вечные  фантазии!» — «Фантазии? — спросил  он  удивленно.

— Что  вы имеете в виду?  Я далеко  не всегда  понимаю  новейшую терминологию,

которой  вы  пользуетесь  при разговоре».—«Как может быть  иначе, когда вас не  интересует 

ничто высшее,  даже трагическое!» —

«Трагическое? Ну, чего  другого, а трагического  хватает,— ответил  он  самодовольно.—

Посмотрите, я предписываю казнь трех преступников!»— «Ах, что за  эмоции!»— «Как?

А я-то думал порадовать вас; ведь в книгах, которые  вы  читаете,  так много  смертей.

Я даже приурочил  казни  к  вашему  дню рождения, чтобы  сделать  вам сюрприз».—

«Господи!  Мои нервы!» — «Ах, ваши нервные припадки в последнее время настолько  

участились, что мне страшно заранее».— «Да, уж  вы-то,  к сожалению, тут помочь не можете.  

Идите, умоляю, и ложитесь спать».

  Разговор  кончился,  и он ушел,  вытирая пот  со лба. В тот миг  я  принял поистине

дьявольское решение выдать ему, если  возможно, нынче же ночью его жену, чтобы он

восстановил  свою власть  над  ней, согласно своду  уголовно-процессуальных  законов.

  Мой Марс проскользнул  к  своей  Венере, не заставив  себя  ждать.  Я же   хромал от

природы да и внешностью не блистал,  так что  вполне сошел бы за  Вулкана,  если бы

не отсутствие золотой сети, но я решил за неимением таковой применить золотые истины 

 и  нравоучения.  На первых   порах  приличие почти не  страдало;  мой  проказник

грешил пока что  лишь против поэзии,  злоупотребляя физиологией  при своих  описаниях;  

он изображал небо,  полное   нимф в шаловливых амуров, намереваясь использовать его 

как балдахин для  своего ложа, путь к этому ложу усеивал фальшивыми розами,

разбрасывая их в изобилии словесных  выкрутасов, а  когда шипы   все-таки грозили

поранить ему ноги, он обходил их, прибегая к легким игривым двусмысленностям.

   Но когда грешник окончательно погрузился в поэтическую стихию, в духе новейших

теорий совершенно  отбросив  мораль,  когда он  занавесил  стеклянную  дверь  зеленым

шелком и все  начало  принимать  характер альковной сцены, я  не  преминул использовать 

мое antipoeticum и пронзительно затрубил  в рог ночного сторожа, вскочив  на пустой 

пьедестал, который предназначался для статуи Справедливости,  а она была  еще  в

работе, так что мне оставалось лишь стоять тихо и неподвижно.

  Ужасный звук согнал с обоих поэзию, как и сон с мужа,  и все трое  выбежали  вдруг

одновременно из двух разных дверей.

  «Каменный гость!» — вскричал, содрогнувшись, любовник, заметив меня.  «Ах!  Моя

Справедливость — (реплика  супруга)— она, наконец,  готова; какой  неожиданный  сюрприз 

устроила ты мне, милочка!» — «Чистейшее  заблуждение,— сказал  я.— Справедливость все 

еще лежит у скульптора, и я лишь временно занял пьедестал, не пустовать же

ему  при  таких  важных событиях.  Конечно, моя  пригодность ограниченна, ибо  Справедливость  

холодна, как мрамор, и  у нее  нет сердца, а я, бедняга,  отличаюсь  мягкостью, чувствительностью, 

да и поэтические настроения кое-когда  посещают меня, но в обычных  обстоятельствах я могу 

послужить дому и в случае  нужды  сойду за каменного гостя. Такие  гости  хороши тем, что они не

участвуют в трапезе и не согреваются, когда это может принести вред, а другие  воспламеняются, 

напротив, так легко, что хозяина бросает  в жар, как это  имеет место в данный момент».

  «Аи, аи, Господи, что творится!» — пролепетал супруг.

  «Немые заговорили, полагаете вы?  В нашу  эпоху это проистекает от общего легкомыслия. 

Не следует рисовать черта на стене. Наши молодые светские господа нарушили

этот запрет да еще злоупотребляют своей неосторожностью  перед  слабыми  душами,

чтобы выглядеть героями  хотя бы с одного боку. Я поймал одного такого господина на

слове, хотя мне полагалось бы стоять вовсе не здесь, а на базаре в сером плаще в качестве 

каменного  святого  Криспина».

  «Господи,  как осмыслить подобное,— отозвался супруг  испуганно,— это непорядок, и

вообще ни на что  не похоже!»

  «С  точки  зрения правоведа,  разумеется! Этот Криспин  был, как известно, сапожником, 

но, отличаясь особенным благочестием, а также  от  избытка  истинной  добродетели

занялся воровством и крал кожу, чтобы тачать обувь бедным. Какой  вынести ему  приговор, 

судите сами! Я не  вижу другого выхода кроме как повесить его, а потом  причислить к лику 

святых. Подобными принципами  подобало бы руководствоваться, когда судят  прелюбодеев,   

нарушающих  закон лишь  для  того,   чтобы   сохранить мир в семье; намерение при этом, очевидно, 

похвальное, к чему все, главным образом, и сводится. Иная жена, чего доброго, замучила бы мужа 

до смерти, когда бы не подвернулся такой друг дома,  ставший  негодяем из чисто моральных 

побуждений. Собственно, я придерживаюсь моей темы, и мы могли бы во имя  Божье начать  

уголовный процесс,  ведущий  к смертному приговору. Но я вижу, что обвиняемые  оба лежат в 

обмороке; придется сделать перерыв».

  «Обвиняемые? — механически спросил супруг.— Я  не  вижу никаких обвиняемых.

Это моя дражайшая половина!».

  «Тем лучше, рассмотрим сначала ее дело. Дражайшая  половина!  Совершенно  верно!

Это значит крест или казнь  в браке, и поистине может  быть сочтен образцовым брак,

в котором этот крест составляет лишь половину. Если вы, как вторая половина, составляете 

блаженство брака, то ваш брак  не что иное,  как небо на земле».

  «Блаженство брака,— молвил тот  с  глубоким вздохом.— Не надо  сентиментальных

отступлений, любезный друг, обратим  лучше  взгляд на  второго обвиняемого, который

лежит в  обмороке от страха  перед каменным гостем. Если мы, как лица, обладающие

правосознанием, смеем  по моральным соображениям ссылаться на смягчающие обстоятельства, 

я готов даже стать его защитником и хотел  бы, по  меньшей  мере, избавить его от казни через 

отсечение головы, к чему его  приговаривает Каролина, но  у  таких молодчиков голову  можно отрубить   

лишь in effigie, так как, строго говоря, у них не может быть и  речи  ни  о какой голове!»_

  «Неужели Каролина  дошла до такой жестокости? — пробормотал  супруг в полной

растерянности.— Она же содрогалась раньше, когда я заговаривал о смертной казни!»

  «Не  осуждаю вас,— ответил  я,— за то, что вы спутали обеих Каролин,  ибо спутница вашей  жизни 

по  имени  Каролина, как брачный крест  и пытка, и та другая, предписывающая смертные  приговоры, 

что  отнюдь не звучит небесной музыкой, друг друга, бесспорно, стоят. Больше того, я отважился  бы 

утверждать,  что брачная  похуже императорской, ибо та, по крайней мере, ни в одном случае 

не предписывает пожизненной пытки».

  «Но, Боже  мой, так не может   продолжаться,— сказал он вдруг, словно приходя в

себя.— Непонятно,  бодрствуешь  или  грезишь; я был бы не прочь ощупать и ущипнуть 

себя лишь для того, чтобы убедиться, сплю я или нет, но  я  готов  поклясться:

только  что я  слышал ночного сторожа!»

  «О   Господи! — воскликнул   я.— Теперь мой черед пробудиться; вы назвали меня по

имени и, на мое  счастье, я  нахожусь  не слишком высоко, то  есть не на крыше и не

в поэтическом  парении, иначе  я упал бы, сломав себе шею. Но, к счастью, я стою не

выше, чем  стояла бы  здешняя  Справедливость, и я пока еще остаюсь человеком среди 

человеков. Вы всматриваетесь в  меня, и мой облик ничего не говорит вам, но я разрешу 

ваше недоумение.  Я здешний  ночной сторож и лунатик по совместительству, вероятно, потому,  

что обе  эти  функция  не исключают друг друга  в  одном лице. Когда я выполняю мои обязанности 

ночного сторожа,  меня как лунатика  нередко  одолевает охота взбираться  на заостренные  вершины,

как, например, на коньки крыш или на  другие подобные критические высоты,  поистине

так  я  попал  здесь  на пьедестал  Фемиды. Эта  отчаянная  причуда  приведет когда-нибудь к тому, 

что я сломаю себе шею, однако пока что  мне частенько  доводится  таким необычным способом  оберегать  

благонамеренных жителей этого  города  от воров как раз потому,  что  я имею  обыкновение  посещать все  

закоулки, а ведь это  еще  самые безобидные воры, промышляющие  лишь на улице  с ломами  по 

магазинам. Вот обстоятельство, надеюсь,  извиняющее  меня, засим желаю вам всего наилучшего!»

  Я  удалился, оставив  изумленного супруга наедине с теми двумя, как  раз только что

пришедшими  в себя. О чем они потом беседовали между собой, я не знаю.

Перевод с немецкого В. Микушевича

Спасибо+U.R.A.

Пожелания+daszink@pochta.ru