Книжные новости в Русском Журнале / Век=текст

Стихотворение года

Кто развязать дерзнет мертвый узел связи?
Долги ходы сообщений туда-обратно.
Почтовый тракт не в порядке, и отправленья -
криком кричи - мучительны и нечасты.
Крепки запоры почты, а ключ телеграфный
телеграфист потерял, безответственный аппаратчик,
он виноват во всем, козел, он и не отпирался,
только мычал: "Боде! Боде!" - и в словах его странных
была глухая мольба, но не было связи.

В.Строчков // "Знамя", #6.

События

Начал издаваться литературный журнал "Постскриптум".

В сети

DeLitZyne - первый русскоязычный электронный журнал (публиковался на сервере, расположенном в США). Редактор - Леонид Делицын.

POMAH - первый интерактивный литературный проект. Также первый опыт сетевой прозаической литературы (сетературы). Создатели: Роман Лейбов (Эстония) - концепция и исходный текст, Леонид Делицын и Дмитрий Манин (США) √ программирование.

См. также здесь.

Избранные цитаты

Пуськи Бятые

Сяпала Калуша с Калушатами по напушке. И увазила Бутявку, и волит:
- Калушата! Калушаточки! Бутявка!
Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились.
А Калуша волит:
- Оее! Оее! Бутявка-то некузявая!
Калушата Бутявку вычучили.
Бутявка вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки.
А Калуша волит калушатам:
- Калушаточки! Не трямкайте бутявок, бутявки дюбые и зюмо-зюмо некузявые.
От бутявок дудонятся.
А Бутявка волит за напушкой:
- Калушата подудонились! Зюмо некузявые! Пуськи бятые!

Л.Петрушевская. Из цикла Лингвистические сказочки // "Литературная газета", #11.

Действующие лица и исполнители

Солженицын А.

"Двучастные рассказы" - изящный минимализм после неподъемной махины "Колеса".

Минимализм - не только потому, что рассказы невелики (они маленькие, но вовсе не миниатюры). Важнее минимализм приема. Разумеется, Солженицын лучше всех своих критиков знает, что сталкивать лбами две ситуации - это не прием даже, это жест из наиболее примитивных, какие только в культуре бывают. Но Солженицын делает это, и хорошо знает, зачем делает. Он подспудно полемизирует со "специальной" сложностью письма, противопоставляя ей неспециальную простоту. Он, что важнее, ищет кратчайшее расстояние между цитатой (столкновение ситуаций - не прием, а цитата столкновения ситуаций лбами как любимого приема мировой словесности) и тем, что именуется экзистенциальной ситуацией: тюрьма, сума. Прием сворачивает богатые (есть у них такая презумпция) жизненные смыслы в двучастную прямоту-простоту, но при обратном "разворачивании" смыслов мы обнаружим, что нам вовсе не вручили дидактически верного ответа...

Ответы невозможны не в силу релятивизма, но в силу того, что требуют непременно как минимум двучастности. Но главный секрет в том, что и в двучастности нет ответов: она только уплотняет пространство нашего исторического непонимания. Не понимать уместнее на плотной почве". (В.Курицын. Дымящаяся новизна // "Литературная газета", #46).

Сергеев А.

"Самое интересное - собственно "коллекция", причем скорее коллекция "слов и вещей", чем "людей и отношений". Сергеев отлично владеет "поэтикой списка". Большая часть книги - это тем или иным способом организованные списки: списки слов, которые чаще всего звучат в тот или иной год, списки вещей, которые чаще всего попадаются на глаза, списки фильмов и музыкальных пьес, списки качеств, ценимых обитателями коммунальной квартиры, и т.д. Похоже, на первый взгляд, на записную книжку (кстати, "зап. книжка" - тоже герой повествования), но это записная книжка, не без щегольства "аранжированная", со своими лейтмотивами и контрапунктом". (А.Агеев. Коллекция // "Знамя", #12).

Гандлевский С.

"Гандлевский написал книгу-оправдание. С экзистенциальной вершины, оплаченной приближением к смерти, он озирает свою жизнь. Не столько для того, чтобы дать ей оценку, сколько для того, чтобы убедиться в том, что она, жизнь, вообще была. Ему все равно, что вспоминать, потому что он себе не судья. Просто тяжелая операция прервала естественное течение дней, норовящих свернуться в одну тугую ленту. Как и положено в критические мгновения, Гандлевский просматривает это "кино", приглашая и нас в зрительный зал". (А.Генис. Лестница, приставленная не к той стенке // "Литературная газета", #7).

"Исповедальная проза Гандлевского "Трепанация черепа" была, по-моему, изначально обречена на внимание и - в конечном счете - на неуспех.

С одной стороны, очень уж эффектный, пикантный даже, материал: быт, нравы, стиль жизни литераторов романтического "поколения дворников и сторожей". Как раз тех из них, кто и составил нашу художественную элиту...

А с другой стороны, у отечественной "богемной" темы уже своя почтенная традиция: Довлатов, Рекшан ("Кайф"), "Митьки", Вайль и Генис, Евгений Попов с романом "Душа патриота"; в поэзии - Кибиров, тот же, кстати, Гандлевский...

Если... отнестись к повести как к сырому материалу, как к человеческому документу, можно попробовать самим продолжить размышления автора. На это провоцирует текст. Хотя бы та, например, ...декларация: "Я имею честь принадлежать... к кругу литераторов... обуздавших... похоть печататься... чувствовать себя... неудачником было запрещено... Литература была для нас личным делом". Последняя фраза в этом пассаже самая лучшая. Точная. В ней читается залог возможного здоровья, если бы... Если бы сказанное перед ней звучало чуть-чуть спокойнее. Естественнее. Без размашистого, категоричного оборота "похоть печататься". Без мускульного напряжения в словах "чувствовать себя неудачником было запрещено" (так только декреты пишут!). Все это мешает итоговому: "литература был личным делом" - прозвучать в тексте Гандлевского легко и непринужденно. Автору пришлось напрягать голос и становиться в ораторскую (если не "кураторскую") позу. Почему?

Потому ли, что, на самом деле, продекларированное самоощущение так и не было персонажами усвоено вполне, так и не стало для них натуральным, уже не требующим какой-либо рефлексии на этот счет?

Или потому, что в самой этой позиции (мне, например, очень симпатичной) - "литература - личное дело" - есть все же органический изъян?

Вопросы не праздные. (С.Костырко. От первого лица. Три профиля на фоне поколения // "Новый мир", #6).

Эппель А.

"Его травяная улица населена им одним и фантомами, гомункулами и голограммами, которые кто-то может принять за истинных людей, ходивших в свое время по истинным улицам северо-восточной окраины Москвы, живших в останкинских бараках, тихо любивших и крикливо ненавидевших друг друга, ужасно евших и пивших, нищих и злых, - но это было бы ошибкой. Он один ходит по этой улице взад и вперед, а то, что его выдумки столь похожи на некогда бывшую жизнь, так это скорей всего жизнь была такой, потому что некоторое время спустя ее такой выдумал автор...

Чтение рассказов Эппеля чрезвычайно полезно. Я бы рекомендовал читать эти рассказы всем, кто в очередной раз замечает, как торжествует единственно верный литературный метод, как снова формируются обоймы, и как эти обоймы снаряжают старшины-оружейники из одной оружейно-критической мастерской, и как расстреливают эти обоймы безошибочно попадая в десятки литературных премий. Я бы рекомендовал читать рассказы названного писателя так же всем, кто потерял уверенность в том, что еще существует талант, мастерство, ремесло, наконец, как обязательные условия успеха в профессии. Да и всем остальным я тоже настоятельно рекомендую читать Асара Эппеля, потому что чтение просто очень хорошей, очень сердечной и блистательно сделанной литературы излечивает и укрепляет. Герои, среди которых нет ни одного монстра; фразы без единой стилистической нелепицы; сюжеты без каннибализма, копрофагии, сексопатологии, паталогоанатомии и даже как бы пренебрегающие творческим наследием Де Сада и Захер-Мазоха - это ж надо; в конце концов ни разу не употреблены слова "отпарировал" и "пошил"! Невиданная вещь, странная вещь...

Так ведь можно дойти и до того, что появятся лирические поэты, красивые актрисы, разнополые страсти, благородные герои и прочая старомодная чушь, которую мы уже сбрасывали-сбрасывали с парохода нашей дивной современности, а она опять... Это ж выходит - мы все это в дверь, а Эппель в окно?" (А.Кабаков. Улица для одного // "Литературная газета", #4).

"Все происходит в Москве, на бывшей окраине: среди сараюшек, общаг, поленниц, тупичков, дощатых дворовых уборных, на "травяных улицах". Это правда, но четверть правды.

Все разворачивается в военные и первые послевоенные годы: под уханье и икоту дальних снарядов, под утробный гуд самолетов, посреди зимнего, апокалиптического голода и холода угадываемого 1941 года, рытья окопов, а потом под беглое, но точное упоминание "трофейных тряпок", вискозного белья, женских комбинаций, которые внове настолько, что для них не обкатано еще на губах общепринятое название. Это также правда - но полправды.

Ибо чересчур все сложней и протяженней. Чересчур не похоже на шестидесятническую прозу о военном детстве - послевоенной юности, да и на шестидесятничество как таковое. Хотя летами автор оттуда. Но летами только лично-биографическими. А воздух книги дышит столетьями и тысячеверстьями". (М.Новикова. Арфы и вербы // "Новый мир", #7).

Сорокин В.

"Сочинения Сорокина - словно попытка подрыва самой идеи творческого процесса и участия в нем, скажем так, души. Он не боится признаться в том, что все страсти, страдания и смерти его героев - всего лишь "буквы на бумаге", и доказывает тезис своими произведениями.

Вот что на самом деле производит шокирующее впечатление при чтении Сорокина. Всевозможные покушения на традиции и святыни - лишь следствие главного святотатства: разрушение нашего собственного образа на наших глазах. Если все лишь "буквы на бумаге", то чего мы стоим? Звучим ли мы гордо, если так волнуемся от бумажных слез и целлулоидной крови?..

С Сорокиным связано одно из самых досаднейших заблуждений в русском литературном процессе. Из Сорокина охотно вычитывают пафос разрушения тогда как он по преимуществу - собиратель и хранитель. Чего? Да все тех же стилистических - внеидеологических! - штампов и клише, несущих уверенность и покой. Они обновляются, разнообразно возрождаясь под сорокинским пером, не в ерническом наряде соц-арта, а как знаки стабильности, едва ли не фольклорной устойчивости без времени и границ...

При ближайшем непредвзятом рассмотрении Владимир Сорокин оказывается никак не революционером и нисправергателем, но убежденным и последовательным консерватором..." (П.Вайль. Консерватор Сорокин в конце века // "Литературная газета", #5).

"Концепт состоит в следующем: тексты Сорокина интересны не тем, что они литература, а тем, что они являют собой сам феномен литературности. Посвящены они не Дахау, не каким-то четырем сердцам, а возможности высказывания. Это попытка письма, расположенного по ту сторону представлений о том, как письмо должно функционировать в обществе. Вычленение собственно дискурсивности, вычленение той непрерывности, что лежит в основе всякого говорения...

Для спокойного восприятия прозы Сорокина нужно, в общем, не много. Забыть о прокурорской установке: ведь наш средний критик убежден, что писатель, сочиняющий тексты, которые ему, критику, не нравятся, берется за перо с единственной целью - сделать гадость. И во-вторых, полюбить литературу чуть больше, чем свое к ней отношение. Стоны, сопровождающие литературу Сорокина, хорошо свидетельствуют о том, что это достаточно сложные и болезненные условия. Собственно говоря, Сорокин, может быть использован как тест на готовность жить в цивилизованном обществе". (В.Курицын. Свет нетварный // "Литературная газета", #5).

"Сорокин - писатель, несомненно артистичный, с непревзойденным талантом имитатора. Этот талант дает ему возможность практически безошибочно подражать целой гамме стилей - не только соцреализму (нулевой градус письма, опирающийся на подтекстовую агрессию против читателя), но и лирической прозе а-ля Набоков, и приблатненному языку толпы, и туповатой проповеди деревенской прозы. Однако сколько ни распевай эстрадный артист разными голосами, от Лещенко до Тома Уэйтса, место его в истории культуры останется скромным. Имитация превращается в явление искусства лишь в том случае, если несет в себе элемент остранения. Простейший пример, вероятно, - пародия, во всех ее разновидностях, от откровенного глумления до изящной издевки, как на полотнах Комара и Меламида.

Будь у Сорокина побольше чувства юмора, из него, вероятно, получился бы пародист гениальный. Но здесь писателю повезло не слишком - если ранние его рассказы были по крайней мере забавны, то дальнейшее творчество отличается серьезностью, нередко граничащей с унылой добросовестностью, причем не помогают даже массовые убийства, изнасилования и расчленения". (Б.Кенжеев. Антисоветчик Владимир Сорокин // "Знамя", #4).

Нагибин Ю.

"У "Дневника" есть одна бросающаяся в глаза странность. Он литературен. Не фальшив, не ходулен, не претенциозен, а именно литературен. Дневники так не пишут. В дневники записывают. Нагибин же как раз писал. Изображал. Очевидно, это была действительно единственная его книга, в которой писатель дал полную волю своему таланту. Грустная и радостная ситуация. Грустная оттого, что ПИСАТЕЛЯ Нагибина мы обретаем только после его смерти. Радостная, - что обретаем". (С.Костырко. Беллетрист против писателя // "Новый мир", #11).

Садур Н.

"Темные, глубинные силы в мире Нины Садур - не бесовской, а скорее языческой природы. В мире искусства появлялось уже бог весть сколько "последних язычников": вольнодумцев, острословов, эстетов, гедонистов... От их яркого и утонченного камлания стоит отделить тихий, страдальческий наговор Нины Садур. Ее "язычество" женственно, трогательно и страстно. В нем, как это ни удивительно, есть привычка к несчастью и инстинкт смирения. К тому же этому душевному язычеству мы обязаны новой отменной книгой прозы. И все же, если из сочиненного мира оно перебрасывается в несочиненный (не будем разбираться, какой из них "действительнее"), если им крепится ткань личной жизни, - автору не позавидуешь". (А.Соколянский. ...И в чудных пропастях земли // "Новый мир", #5).

Слаповский А.

"Прочитав всю эту скучную, навороченную карусель, я очень пожалела о том, что писатель Слаповский не щадит своих сил. В прежних его вещах - и в "Закодированном", и в "Пыльной зиме", и в "Я - не я" - были и занимательность, и свежесть, и, главное, смысл. В "Жар-птице" видно только натужное стремление заполнить объем словами, словно запыхавшуюся, усталую лошадь жадный до работы возница нещадно настегивает кнутом. Я ни в коем случае не хочу сказать, что Слаповский исписался, но вот устал от потогонной своей лихорадки - это пожалуй. Может быть, стоило ему не гнать листаж, а просто посидеть, отдохнуть, подумать". (М.Ремизова. Золотая лихорадка // "Литературная газета", #40).

Бутов М.

"Проза М.Бутова намеренно недемонстративна и уже одним этим выбивается из ряда сочинений с точным расчетом на все легче и легче достижимый эпатаж мастеров и подмастерьев постсоветского опять же пост-модернизма. Его это просто не заботит. Бутов меньше всего думает о читательской реакции. У него другие задачи. Собственно художественные. Они гораздо сложнее, но и интереснее, нежели пустые хлопоты о произведенном впечатлении". (М.Х. У него другие задачи // "Знамя", #7).

Дмитриев А.

"Вот странно: повесть А.Дмитриева, кажется, единственная вещь в прозе последних лет, что я подряд прочитал дважды без всяких над собой насилий. Впечатление от первого прочтения было: вещь стоящая, хорошонаписанная, а главное - мерцают в ней какие-то не вполне понятные смыслы, намеки, параллели, с которыми надо бы разобраться. Прочитал вдругорядь. И опять - прежнее впечатление: вещь стоящая, хорошо написанная, а главное...

Третий раз я не стал читать. Не из лени. А просто понял, что это слишком; что я вовлечен автором в какие-то странные, сумеречные игры; впрочем, безобидные, впрочем, изящные и даже благородные, но вот беда - я смертельно устал от игры! Я хотел бы, чтобы повесть Дмитриева была написана гораздо хуже и гораздо отчетливей; чтобы она терзала слух, злила, раздражала; чтобы ритм каждой фразы не помогал, а мешал мне читать. Отчего-то именно проза Андрея Дмитриева вызывает такое чувство". (П.Басинский. Сумерки реализма // "Литературная газета", #39).

Аронзон Л.

Легендарный ленинградский поэт 60-х годов Леонид Аронзон не дожил даже до "классических" тридцати семи лет. Он погиб в 1970 году, когда ему исполнился всего тридцать один. Выстрелом из охотничьего ружья поэт написал последнюю строчку, к которой со страшной неизбежностью шел всю свою краткую творческую жизнь...

Очень точно о Леониде Аронзоне сказала вдова поэта, та самая возлюбленная, ставшая частью его поэзии (и теперь уже частью поэзии вообще): "Родом он был из рая, который находился где-то поблизости от смерти"...

Текстов Л.Аронзон оставил немного, и они, на мой взгляд, заметно неровные (что вполне объяснимо для самиздатского автора в его невольной изоляции). Да и вся эстетика Л.Аронзона не предполагает никакой шлифовки. Однако неровные, с провалами стихи Л.Аронзона мне гораздо дороже огромного большинства стихов ровных и отшлифованных. Тут произошло подлинное событие, тут вздохнула поэзия". (В.Кулаков // "Новый мир", #2).

Сапгир Г.

"В гротескных превращениях ранних стихов Сапгира - зерно его будущего "метода". Суть его можно определить перефразируя Блока: телесное - развоплотить, мнимочеловеческое - расчеловечить. Отбросить маску человека, животного и даже вещи и обнажить ту исходную и конечную субстанцию, которая за ними скрывается. Кстати, и слова-оболочки Сапгир старается если не совсем "пропустить", то свести к минимуму: почти все смысловые компоненты даются в первых строках, а затем из них выжимается возможное количество сочетаний. "Он", "она", место действия - постель, итог фантастических метаморфоз - "стоящая постель". Это не эвфемизм, а сама "вздыбившаяся" стихия темного Эроса. "Кошка", "саранча", место действия - темнота. Поедающее и съедаемое не раз меняются местами, но это не важно, поскольку в конце остается лишь нечто действительно всепоглощающее: "темнота пожрала в темноте темноту". (О.Филатова. "И моими глазам! и увидит..." // "Новый мир", #10).

Губайловский В.

"Эта книга чем-то напоминает атлас. Не большой, мира, а вроде карты-двухкилометровки, удобной для ориентирования на местности. Своеобразие ее поэтики - в потребности автора ориентировать и биографию свою, и переживания, и мысль относительно значимого для него культурного фона. Вполне оправданным выглядит потому обилие философских аллюзий, превращение "пространства" и "времени", "хаоса" и "стихии" в слова-указатели, узким путем ведущие читателя в тщательно выстроенный поэтический мир со своими определенными законами". (М.Бутов // "Новый мир", #2).

Веденяпин Д.

"Книга Д.Веденяпина "Покров" - коллекция сравнений разной степени изысканности... и изношенности... И все это в порядке вещей, если бы не ощущение изнурительности в этом сравнивании всего со всем..." (Вл.Славецкий // "Новый мир", #2).

Быков Д.

"Дмитрий Быков. Много пишущий критик, публицист. Сотрудник "Столицы". Автор "Общей" и прочих газет. Прозаик. "Куртуазный маньерист". Непременный участник телевизионного "Пресс-клуба". Много всего набегает. И все-таки странное ощущение: нет веса. Как-то легок. Но интересен...

Это не та поэзия, генезис которой можно всерьез обсуждать. Это книжечка не для откликов. Зато для чтения. Даже и в метро.
Вот и славно. Вот и хорошо". (А.Василевский // "Новый мир", #2).

Волохонский А.

Волохонский - особая фигура в современной русской поэзии, вне мейнстрима. Он владеет разными регистрами, но в целом его поэзию можно определить как постобериутскую. Первое стихотворение... задает натурфилософскую тему. Типичный обериутский хорей с минимумом знаков препинания. Натурфилософия у Волохинского своеобразная, с мотивациями из топологии, ...общей теории поля... и, для полного счастья, наверное, синергетики...

В общем, книга интересная и поучительная, представляющая местному читателю автора весьма высокой квалификации. Но "Шкура бубна", изданная в Париже в 1986-м, по-моему, веселее, ярче и трогательней..." (И.Ахметьев. Стихи и песня // "Знамя", #9).

Другие произведения

Авалиани Д.
Пламя в пурге. Тексты. - М.

Айзенберг М.
Пунктуация местности. Стихи. √ М.

Аксенов В.
Корабль мира "Василий Чапаев" и другие рассказы // "Знамя", #1.

Алешковский П.
Старгород. Голоса из хора. - М.

Астафьев В.
Так хочется жить. Повесть // "Знамя", #4.

Ахмадулина Б.
Гряда камней. Стихотворения 1957 - 1992. Сост. О.Грушников. - М.
Стихотворения. - М.

Байтов Н.
Четыре угла. Приключения информации. √ М.

Бакланов Г.
И тогда приходят мародеры. Роман // "Знамя", #5.

Белов В.
Медовый месяц. Повесть // "Наш современник", #3.

Битов А.
Оглашенные. Роман-странствие. - М.
Без языка. Тексты, присланные из Германии // "Звезда", #6.

Бурич В.
Тексты. - М.

Бурлюк Д.
Фрагменты из воспоминаний футуриста. Письма. Стихотворения. Публ., предисл., примеч. Н.А.Зубкова. - СПб.

Вайль П., Генис А.
Русская кухня в изгнании. Сборник эссе. Вступ. ст. Л.Лосева. - М.

Гандельсман В.
Там на Неве дом... Роман в стихах. - СПб.

Гандлевский С.
Праздник. Книга стихов. - СПб.

Городницкий А.
Созвездие рыбы. - СПб.

Гранин Д.
Бегство в Россию. Роман. - М.

Довлатов С.
Малоизвестный Довлатов. Сост. и подг. текстов А.Ю.Арьева. - СПб.

Ерофеев Вен.
Оставьте мою душу в покое. Почти все. Сост. А.Костанян. - М.

Искандер Ф.
Софичка. Повесть // "Знамя", #11.

Калашников Г.
С железной дорогой в окне. Стихотворения. - М.

Кальпиди В.
Мерцание. Книга стихов. - Пермь.

Кекова С.
Стихи о пространстве и времени. Стихи. √ СПб.

Кенжеев Б.
Стихотворения. - М.
Портрет художника в юности. Повесть // "Октябрь", #1.

Ким А.
Онлирия. Роман // "Новый мир", ##2-3.

Кононов Н.
Лепет. Книга стихов. √ СПб.

Кураев М.
Зеркало Монтачки. Криминальная сюита в 23-х частях, с интродукцией и теоремой о призраках. - М.

Кушнер А.
На сумрачной звезде. Новые стихи. - СПб.

Липкин С.
Перед заходом солнца. Стихи. - Париж-Москва-Нью-Йорк.
Манас Великодушный. Повесть о древних киргизских богатырях. - М.

Лиснянская И.
Одинокий дар. Стихи. - Париж-Москва-Нью-Йорк.

Можаев Б.
Затмение. Рассказы. Очерки. - М.

Окуджава Б.
Песенка жизни моей. - М.

Очеретянский А., Янечек Дж.
Антология авангардной эпохи. Россия. Первая треть XX столетия (поэзия). - Нью-Йорк - Санкт-Петербург.

Петрушевская Л.
Тайна дома. Повести, рассказы. - М.

Пригов Д.А.
Явление стиха после его смерти. - М.
Запредельные любовники. Тексты. √ М.

Пурин А.
Евразия и другие стихотворения. - СПб.

Рейн Е.
Сапожок. Книга итальянских стихов. - М.

Сатуновский Я.
Рубленая проза. Собрание стихотворений. Сост., подг. текста и предисл. В.Казака. Послесл. Г.Айги. - Мюнхен-Москва-Минск.
В разряде Курской дуги. Стихи // "Знамя", #5.

Сен-Сеньков А.
Деревце на склоне слезы. Стихи, визуальная поэзия. √ М.

Скидан А.
Критическая масса. Эссе. √ СПб.

Слаповский А.
Я - не я. Авантюрно-философский роман и пр. (роман и две повести). - Саратов.

Соковнин М.
Рассыпанный набор. Сост. Вс.Некрасова, подг. текста И.Ахметьева. - М.

Сорокин В.
Тридцатая любовь Марины. - М.

Степун Ф.
Бывшее и несбывшееся. - М.

Терц А.
Путешествие на Черную речку // "Дружба народов", #1.

Токарева В.
Лавина. Повесть // "Новый мир", #10.

Улицкая Л.
Бедные родственники. Рассказы. Повесть. - М.

Харитонов М.
Возвращение ниоткуда. Роман // "Знамя", ##1-2.

Хвостенко А.
Продолжение. Стихи. √ СПб.

Холин И.
Заброшенный угол // "Знамя", #10

Шаров В.
"Мне ли не пожалеть..." Роман // "Знамя", #12.

Шварц Е.
Песня птицы на дне морском. Стихотворения. √ СПб.

Шефнер В.
Бархатный путь. Летопись впечатлений // "Звезда", #4.
Сестра печали. Повести, рассказы. - СПб.

Эрль В.
Трава, Трава. Стихотворения. √ СПб.

Сборники

Вавилон. Вестник молодой литературы. Вып. 3. √ М.

Риск. Альманах. Вып. 1. √ М.

Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. - Минск-Москва.

Тематические выпуски журнала "Звезда"
Русское зарубежье. 1918-1955. (#2).
Иосифу Бродскому - 55. (#5).

• Анастасия Отрощенко Век=текст, зарубежье, выпуск 71