Книжные новости в Русском Журнале Круг чтения

"Октябрь" # 10

О номере рассказывают Афанасий Мамедов и Инга Кузнецова:

Афанасий, тебе не кажется, что у этого номера есть лейтмотив?

- Я думал об этом. Это всегда актуальная тема, а в свете последних событий в стране - особенно.

- Художник и власть!

- Или: государство и творческая личность. Эта тема пронизывает весь номер. Роман Маркиша, записки Залыгина, статья Пригова, новая рубрика Отрошенко "Отражение".

У Маркиша сквозная тема развивается наиболее драматично.

Но сначала - о романе в целом. Вообще в номере хороши две прозаические публикации. Первая - роман живущего в Израиле, но пишущего по-русски Давида Маркиша "Белый круг", напечатанный частично (вторая половина выйдет в следующем номере, в ноябре). Роман Маркиша - вкусно (иначе не скажешь), порой гротескно, тонко написанная вещь о странном художнике Матвее Каце, друге Хлебникова, современнике Малевича. Но это не художественная биография, а универсальный миф о личности, последовательно отстаивающей свою маргинальность в условиях тоталитаризма.

- И все-таки у Матвея Каца был прототип - художник Сергей Калмыков. Помнишь мальчика на красном коне?

- Ты имеешь в виду "Купание красного коня" Петрова-Водкина?

- Именно. Мальчик списан с Калмыкова - его ученика. С этим конем была связана любопытная история: сначала был этюд самого Калмыкова, который очень понравился мастеру. Испросив разрешения ученика, Петров-Водкин написал своего "Красного коня", посадив на него юного художника.

- Теперь я понимаю, почему у мальчика такое строгое, как будто всезнающее лицо: точно лицо уже познало всю скорбь мира, а тело еще нет.

- По-моему, герой романа - Матвей Кац соответствует этому лицу.

- Маркиш описывает забытого, затерявшегося во времени авангардиста, чьи великолепные работы неизвестны ценителям, чья жизнь закончилась в сумасшедшем доме крошечного среднеазиатского городка (при том, что Матвей Кац был совершенно нормальным - если только нормальным может быть гений) под присмотром плутоватого директора психбольницы, сообразившего, кто перед ним, и решившего завладеть его картинами. Знаменательно то, что директор на примере маргинала Каца научно обосновывает следующую теорию: тот, кто не верит в коммунистическое счастье, - клинический сумасшедший. Кац абсолютно свободен в своих размышлениях о природе и задачах искусства. Безусловно, на замысел Маркиша повлияли дневники реальных авангардистов первой волны - Кандинского, Малевича, Шагала и других.

- Маркиш пользовался реальными дневниками Калмыкова. В некотором смысле он популяризатор и хранитель его наследия.

- Мне кажется, описания, а точнее, выражения картин, сделанные мастерски (так, что читатель видит их), больше всего напоминают витебскую школу.

- Сознание художника, его тоска по смыслу и новой эстетике - не единственный центр романа. Многое мы видим глазами его дальнего родственника галерейщика Стефа, которого поиски картин и набросков Матвея Каца приводят - из Парижа и Иерусалима - в тот самый захолустный среднеазиатский городок, а потом - в Америку. В романе у Стефа-охотника есть и конкуренты.

Полудетективная канва романа просвечивает, прорывается, обнаруживая вставные новеллы, которые напрямую не связаны с сюжетом, но создают полифоническое звучание: например, о людях, которые собрались всем миром для строительства нового дачного домика, крепко выпили и принялись громить домик старый, а новый так и не построили.

Увлеченный авангардизмом, Давид Маркиш может неожиданно зачерпнуть исторической глубины - для того, чтобы ввести символы современной эпохи в ткань бытия вообще, обозначить ими универсальные законы человеческого существования. Одна из глав погружает нас в раскольничий быт IVII века: богомаз Тихон уводит людей в тайгу и разочаровывается в иконописи - приглашая товарищей в только что отделанную церковь, он показывает написанный им самим… "Черный квадрат".

"Белый круг" - еще один такой символ; видимо, это ответ Матвея Каца на вызов Малевича.

- Так это или иначе, мы узнаем в следующем номере - как и о судьбе работ странного художника. Что еще любопытного у нас в десятом?

- Собираюсь говорить о тебе. Не только, конечно, но - в частности. О Морских рассказах, написанных двумя писателями в соавторстве: Исааком Милькиным и Афанасием Мамедовым.

У тебя так официально получается!

- Да, но я ведь хочу представить новый творческий союз. Исаак Милькин - ныне живущий в Москве бакинский прозаик и драматург, автор нескольких романов; его сын Афанасий Мамедов - сорокалетний московский прозаик, печатающийся в литературных журналах; автор нашумевших "Бакинских свадеб", изысканного, сложно выстроенного, но (тем не менее) легко читающегося романа "Фрау Шрам", новелл, недавно напечатанных "Дружбой народов". Любопытный эксперимент: жизненный опыт отца, который когда-то работал старшим механиком на корабле; писательский опыт обоих; вкус Мамедова к нестандартно выстроенной композиции, - все это вместе на пространстве трех небольших, емких текстов.

Первые два рассказа как бы проходят в арку последнего, названного "Чистилище" и повествующего о том, как судьба играет нами: подростка-шалопая по фамилии Фишман, не очень-то представляющего себе свое будущее, вся коммуналка отправляет на экзамены в мореходку. И почти случайно ему удается сдать их. Мальчишка вылетает после первого курса вместе с другом, сыном жестокого, вспыльчивого генерал-майора: при отчислении отец бьет его прямо в кабинете директора училища. А Яша Фишман, которого все-таки любят в училище, переводится на заочку. Спустя много лет он, механик ледокола, приезжает в родной город и в родной мореходке встречает друга юности, так ненавидевшего морское дело, - в качестве ее директора. Яков уходит с праздника.

- Этот рассказ дался тяжелее всего. Я долго не мог к нему подступиться, пока не вспомнил, как часто в детстве открывал окно или выходил на балкон, пока отец был в море, чтобы проверить силу ветра. Ведь Каспий - самое штормовое море. А в Баку всегда дуют четыре ветра. Подменяя друг друга, спеша на помощь порою по несколько раз на день. Мои любимые ветры - Хазри и Гиловар.

- Рассказ "Флюгеры" мне понравился больше других. Он кажется мне более выверенным по звуку, обертонам. Он более импрессионистичен, не так властно управляет читателем. Два слова о фабуле: здесь мы встречаем того же Яшу в возрасте лет тридцати. Всего лишь два вечера стоит его речное судно (да и то потому, что капитан напился), всего два вечера у Яши на странный роман с арфисткой баскетбольного роста. Все трогательно, и просто, и грустно потому, что - без последствий, без продолжения. Эротическая сцена в парке обозначена несколькими точными деталями. Ничего лишнего, минимум натурализма - откровенность глубокая, не описательная…

- Инга, и рад, и польщен, и смущен твоей оценкой, но мне бы хотелось поговорить о других авторах октябрьского номера, заслуживающих не меньшего внимания. Какая вышла рубрика Нечаянные страницы! Эдвард Радзинский и Евгений Попов.

- Кстати, напомню, что Начало театрального романа Эдварда Радзинского, - отрывок из одноименного сборника воспоминаний и ранней драматургии, который издательство "Вагриус" выпустит в конце этого года.

- Хочу процитировать две строчки Радзинского, афоризм в духе "Триумфальной арки", и кому, как не автору "Ста четырех страниц про любовь", ручаться за его точность: "Нормальный мужчина счастлив тем счастьем, которое он испытывает. Прекрасная женщина - тем счастьем, которое она приносит". Отметь про себя - "Прекрасная женщина"!

- То есть для женщины это необходимое условие "нормальности", да?

- Для меня - безусловно! Чтобы немного снизить собственный пафос, воспроизведу частушку из эссе Евгения Попова Три вождя:

Полюбила я Хрущева,

Выйду замуж за него,

Но боюсь, что вместо…

Кукуруза у него.

Уловив главную джойсовскую ноту в романе "Поминки по Финнегану" - момент восставания из гроба, - на мой взгляд, Попов очень умно не добил до конца все гвозди на трех гробах. Вот будет у нас потеха на очередных поминках! Каким артиклем будем ее сопровождать?

- Я не знаю, как ты отнесся к небольшому рассказу Ольги Беловой - Егорка. Мне кажется, он в традициях русской прозы, не советской, а именно русской. Читая его, я вспоминала некоторые короткие вещи Бунина. Я слышала, что ты собираешь коллекцию рассказов?..

- Да, коллекционирую. И называю их - "Рассказы с твердым знаком на конце".

- Егорка войдет в твою коллекцию?

- Думаю, да. Хотя Бунина я не вспоминал и не уверен, что рассказ Беловой написан в традициях классической русской прозы. Реплика в сторону: вообще что ты имеешь против советского рассказа 20-30-х годов? Против Олеши, Бабеля, Зощенко?..

Ничего. Очень люблю Бабеля.

- Егорка написан в эстетике 60-х годов прошлого века, он ближе к Распутину, Белову. Мне рассказ понравился, особенно тем, что я не увидел в нем никакого авторского нажима. Очень ровная и сдержанная проза Именно такая и необходима, когда речь идет о трагедии ребенка, о проникновении в хрупкий детский мир, где все значительно и важно.

Мне также хотелось бы напомнить, что в этом номере публикуется вторая часть Заметок, не нуждающихся в сюжете Сергея Залыгина. С удовольствием процитирую понравившийся мне пассаж:

"В каждой нации, в каждом сословии есть люди, для которых власть - благо и первая необходимость, а среди интеллигенции, не только служивой, но и творческой, таких людей больше всего. Одновременно с появлением в Европе и в мире интеллигенции появилась проблема: интеллигенция и власть. Я пишу об этом в одном французском журнале: "Заметки из истории русской интеллигенции плюс перестройка" и называю три типа поведения современной интеллигенции по отношению к власти: тип горьковский, сахаровский, солженицинский. (Конечно, этими тремя фигурами проблема не исчерпывается.) Но мне-то кажется, что наиболее благополучны те страны, в которых интеллигенция не стремится к власти, а занята своим делом - искусством, наукой, техникой, врачеванием, учительством. Политика же предоставлена самой себе, то есть профессиональным политикам".

- Вот и другой взгляд на нашу тему. Интересно, как интерпретируется эта тема в статье Дмитрия Пригова "Где мы живем и не живем". Статья спорная, стиль ее тяжеловат, чересчур наукообразен, но проблемы, которые затрагивает Пригов, серьезны. Он пишет: "…сегодня вокруг мы видим отсутствие каких-либо иных зон социального влияния и престижности, кроме, увы, финансово-экономической и социально-политической." О том, что русской интеллигенции в прежнем понимании оппозиционной властным структурам интеллектуально-духовной среды сейчас нет. Какая социальная прослойка сможет заменить ее? Власти нужна оппозиция - для естественного, плодотворного существования - вот в чем пафос Пригова.

- Новая рубрика - всегда событие, всегда предприятие, полное надежд для журнала и его почитателей. С метагеографами "Октябрю" повезло, повезло и с Золотым метром Кирилла Кобрина. Как сложится на этот раз? Загадывать не хочу. Кажется, у рубрики - Отражение, которую будет вести писатель Владислав Отрошенко, есть шансы на успех. Здесь уникальный случай: в первом "Отражении" Отрошенко представляет итальянского слависта и переводчика нового поколения Марио Карамитти, который исследует судьбу русской литературы, переведенной на Западе. И здесь звучит вариация лейтмотива нашего номера: как писатель и его произведения воспринимаются в другом государстве, с более прочными либеральными ценностями.

Процитирую комментарии к рубрике: "Ее цель - отражение сложившейся на сегодняшний день ситуации в восприятии русской литературы за пределами страны. Ситуация эта принципиально новая. Никто не станет отрицать, что времена горбачевской перестройки и крушения советской империи вызвали всплеск интереса к русской литературе за рубежом. Однако за ним часто стояли сугубо политические мотивы, когда иностранных издателей, переводчиков и читателей интересовала не столько художественная ценность текстов из России, сколько степень их свободы. Сама функция русской литературы за рубежом, казалось, сводилась к одному — удивлять Запад. Как она воспринимается теперь, когда время всех удивлений давно миновало? По каким принципам отбираются для издания произведения современных авторов сегодня, когда сотрудничество с ними вступило в фазу нормальной обыденности, не предполагающей никакого ажиотажа и приоритета? Какие перспективы в развитии нашей словесности кажутся наиболее плодотворными людям, занимающимся ею профессионально в других странах? Мы хотим напрямую познакомить читателя со взглядами современных славистов. Для этого мы намерены публиковать их работы, которые, как и эссе Марио Карамитти, будут написаны специально для журнала "Октябрь" и непосредственно обращены к русской аудитории".

- Мне тоже кажется, что эта рубрика сейчас очень важна. Единственный островок вне всякой идеологии - это поэзия нашего номера. И слава Богу! Два поэта говорят о "вечном": Ирина Василькова и Александр Климов-Южин. Александр отличается в стихах поразительным, каким-то даже уже дзенским, доброжелательством ко всем существам: собакам, кошкам, былинкам-травинкам… А Ирина Василькова раскрылась по-настоящему именно в этом году. В подборке напечатано одно из лучших ее стихотворений. Какие нежные, печальные строфы:

Устроен Божий мир как грустный виноградник -
отдельности слились и гроздьями висят,
в них косточки сквозят - любая тем прохладней,
чем горячее сад.
Печет полдневный луч, натягивая кожу -
упорствуй изнутри, пока не брызнул сок,
пока не станем мы до странности похожи,
стекая на песок.
В окрестностях себя ты бродишь в одиночку,
и, в омут твой косясь, я вижу на просвет,
как носишь на руках несбывшуюся дочку -
любовь, которой нет.
Как бережет тебя упругая мембрана
от нежности моей, ненужности моей!
Мне не прорваться сквозь - в чужие эти страны,
в гнездилище теней,
в холодные ключи, безмолвные глубины,
где кровь стучит в ушах, не зная тишины…
…Но пламенеет гроздь, в которой мы, любимый,
над бездной сведены.

- Не пойму, почему ее так долго не печатали. Дай Бог, чтобы она не останавливалась.