Новости культуры в Русском Журнале Новости культуры в Русском Журнале

Аксенов честно признался, что Шишкин, конечно, большой писатель, но именно поэтому нельзя просто включить его в шорт-лист, а Букера не дать; дать же Букера ему никак невозможно, потому что одну большую премию он уже получил.

Чаще других на букеровской пресс-конференции звучали три фамилии: Шишкин, Быков и Зайончковский. Члены жюри наперебой хвалили их и горевали, что такие достойные писатели не попали в шорт-лист. Тех, кто в короткий список все-таки вошел, поминали гораздо реже. И это понятно: говорить о "Венерином волосе" или "Эвакуаторе" куда приятнее, чем разбирать тексты Бориса Евсеева или Елены Чижовой.

Скроенный беспристрастными судьями шорт вышел даже не то чтобы плохим - скорее безнадежно унылым. Он состоит из романов, которые не хочется читать, - если б не профессиональная необходимость, я расстался бы с большинством из них после первых десяти страниц. Они стандартны, они предсказуемы, они движутся из точки А в точку Б по прямой, как кардиограмма покойника. Амбиции авторов явно не соответствуют их возможностя! м - они все стремятся к чему-то, на реализацию чего у них не хватает сил. Кроме того, произведения их пугающе толсты (судя по всему, за это их и полюбило жюри - роман должен быть существенного размера, не бывает романов толщиной с палец, сказал его председатель Василий Аксенов и в доказательство показал присутствующим палец).

Немудрено, что оглашение списка финалистов вызвало даже некоторое подобие скандала. Наталья Иванова вежливо поинтересовалась у членов жюри, как им удалось добиться столь полной аннигиляции художественных критериев? На что Аксенов честно ответил, что Шишкин, конечно, большой писатель, но именно поэтому нельзя просто включить его в шорт-лист, а Букера не дать; дать же Букера ему никак невозможно, потому что одну большую премию он уже получил. От такой откровенности присутствующие несколько растерялись, и новых вопросов не последовало.

Но каков бы ни был шорт, а профессиональные приличия требуют его обозреть. Начнем с самой большой неожиданнос! ти - жюри сочло достойными финала сразу два романа красноярско! го проза ика Романа Солнцева. Правда, засчитав их за один - Аксенов по такому поводу даже придумал специальное определение "сибирская дилогия". "А автор тоже считает их дилогией?" - спросили из зала. Жюри сделало вид, что не расслышало.

Кажется, впрочем, на деле романы "Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания" и "Золотое дно (Несгоревшая летопись Льва Хрустова)" имеют между собой мало общего. "Кажется" - потому что, каюсь, читал я из них только первый. Совсем уж было надумал взяться за "Золотое дно", но тут Лиза Новикова сообщила, что там речь идет о саянских гидростроителях - и я дрогнул. Да и прочие аннотации ! и пересказы оптимизма не прибавили - если уж местные рецензенты, к автору по определению расположенные, говорят о "художественной публицистике"... К тому же роман отменно толст - в два, а то и в два с половиной пальца Василия Павловича.

Но окончательно отговорил меня от погружения на "Золотое дно" "Минус Лавриков". И не сказать, что роман как-то особенно слаб - скорее нелеп. Сюжет заявлен вроде как авантюрный, но все линии внезапно обрываются, финала нет вовсе - как и ответа на хрестоматийный школьный вопрос, "что хотел сказать этим произведением автор". Я не против открытых финалов, но как-то очень уж невежливо начать рассказывать о приключениях героя, да и бросить на полпути просто потому, что не придумал, как свести концы с концами. Произведение, послужившее для него образцом, сам же Солнцев и называет - это "Очарованный странник". Но от сравнени! я с Лесковым только грустнее становится.

Лучше сравниват! ь с Бори сом Евсеевым, чей "Романчик" - самое слабое произведение в коротком списке. В основе сюжета злоключения студента Гнесинки Борислава Евсеева в 1973 году. Весь непременный антураж среднестатистического романа про первую половину 70-х в наличии: тут и раздвоившийся Ростропович, и закадровый Солженицын, и эпизодический Высоцкий, и стукачи, и КГБ. То есть налицо необходимый строительный материал для пусть не слишком оригинальной, но вполне занятной книжки.

Беда в том, что автор хочет написать непременно гофманиану-булгакиаду, для чего чисто механически наполняет повествование всяческим сюром, населяет его пророками, чудиками, прозорливыми старушками. Без всякой заботы о единстве целого, зато с изрядной вычурностью и претенциозностью третьесортная публицистика перемешивается здесь с такого же качества фантасмагорией, а та - с реалистическими эпизодами. Это, впрочем, распространенное нед! оразумение - отчего-то многие прозаики полагают, что наличие в романе сумасшедшего, тем более двух-трех, избавляет автора от необходимости запасаться какой-никакой художественной логикой.

Елена Чижова держится дольше. Поначалу кажется, что ее "Преступница" - этакая семейная сага в духе Улицкой, тем более что и материал вполне "улицкий". Первая половина книги читается даже с некоторой благодарностью автору - хотя бы потому, что на этот раз читатель избавлен от той непрерывной хорошо темперированной истерики, которая составляла основное содержание предыдущего романа Чижовой "Лавра". Недоумение вызывает, пожалуй, только нелепая путаница с датами - действие "Преступницы" происходит то ли в начале 70-х, то ли десятью годами позже.

Заканчивается все, впрочем, хотя и печально, но весьма логично. Как и следовало ожидать, непритязательный бытовой роман в ит! оге оборачивается у Чижовой довольно неаппетитной мистерией, и! нтеллиге нтная полукровка Маша оказывается чистым уберменшем и вервольфом и после ряда уголовно наказуемых деяний крадет прах двух соседок-антисемиток, дабы закопать на еврейском кладбище: ей кажется, что это лишит ненавистных Фросю и Паньку шансов на будущее воскресение. Член жюри Евгений Ермолин на пресс-конференции, помнится, говорил, что в шорт-лист не вошли произведения, ведущие в экзистенциальные тупики и проповедующие духовное капитулянтство. "Преступницу", судя по всему, высокий ареопаг нашел произведением просветляющим и обнадеживающим.

Роман ростовского прозаика Дениса Гуцко "Без пути-следа", пожалуй, самое честное произведение в коротком списке. Никаких тебе мистерий, никакого сюра, последовательный реализм описаний, плюс к этому качественное письмо, незамысловатый, но крепкий сюжет - что еще нужно литературному обозревателю, прочитавшему подряд романы Евсеева и Чижовой? ! Даже пафосный памфлетный (кто-то может сказать - символический) финал не слишком портит впечатление от текста в целом.

По материалу "Без пути-следа" в первом приближении несколько напоминает "Фрау Шрам" Афанасия Мамедова - в обоих случаях в центре повествования герой, уехавший из Закавказья в Россию и в итоге не ощущающий себя своим ни здесь ни там; по манере Гуцко близок к "новым реалистам" вроде Ильи Кочергина. Гуцко принято называть автором "перспективным" - определение удивительно неподходящее. Перспективы тут как раз, на мой взгляд, никакой, диапазон свой и потолок прозаик продемонстрировал первыми же вещами. О художественном первородстве и о серьезных литературных наградах (при наличии вменяемого премиального процесса) применительно к подобной прозе говорить тоже не приходится,! но она всегда найдет своего читателя и место в одном из толст! ых журна лов.

Совсем другой случай - Олег Ермаков. Начинавший с замечательных рассказов и отличного романа "Знак зверя", он, кажется, весь исчерпался теми вещами начала 90-х и за последние десять лет не создал ничего даже отдаленно напоминающего его старую прозу. Новый роман "Холст", несмотря на попадание в шорт-лист, лишь усиливает разочарование. Он непрописан, разрежен, вялотекущ. Отсутствие действия автор пытается компенсировать обилием разговоров об умном - буддизм, литература, теория живописи, - но все это вызывает в памяти характеристику одного из персонажей романа: "занятный хлопец, только ушиблен знаниями".

Впрочем, по слухам, и Ермаков, и Гуцко, и тем более Солнцев с Евсеевым и Чижовой - не более чем персонажи фона. Практически все уверены, что роль главного героя нынешнего букеровского цикла отведена Анатолию Найману, который 1 декабря получит премию за ро! ман "Каблуков". Что, несомненно, будет достойным завершением четырнадцатого русского Букера: "Каблуков" - самый слабый роман Наймана, гораздо слабее, скажем, скандального "Б.Б. и др.", вероятно, не в последнюю очередь потому, что на сей раз автора не подпитывала энергия зависти.

Кроме того, Найман очевидно подавлен сверхзадачей - продемонстрировать то самое пресловутое бродское "величье замысла". В итоге замысел налицо, но роман как таковой не состоялся. Он слеплен из слабо связанных между собой кусков, и даже линия протагониста распадается на отдельные эпизоды. На практике выглядит все это так: у героя есть жена (следует подробный рассказ о жене), у жены - тетя (история тети), у тети - три старинных подруги (отступление про подруг), у тех - знакомые мужчины (портреты он! ых мужчин)¹.

Плюс ! к этому каблуковские сценарии (герой - сценарист), плюс к сценариям - пространные монологи, которые "условно можно назвать философскими", как по другому поводу говорит автор... В итоге получается вязкий, скучный текст, и изменить это ощущение не в силах никакие композиционные изыски. В общем, Букера в студию.

Общее тоскливое ощущение от шорт-листа слегка разбавляется обилием в дошедших до финала романах странных совпадений. Судите сами: у Солнцева цитируют "Песнь песней" - и у Евсеева "Шир Гаширим" тут как тут; у Наймана фамилию Калита носит режиссер - у Солнцева уголовник; у Ермакова фигурирует школьница по фамилии Хомченко, у Наймана школьник; у Гуцко блюз лабают, у Наймана джаз, у Евсеева и вовсе классический репертуар; у Ермакова музыканту дают прозвище Скрябин, у Евсеева героя-скрипача так называет милиционер; у Евсеева последняя фраза "Ты полетел вниз. И полет вниз оказался намного радостней и слаще, чем любое воспарение вверх" - у! Ермакова "Но... где мы все время пребывали? и сейчас летим".

А главное - чуть ли не в каждом романе юродивые и евреи, евреи и юродивые. К чему бы это?

Примечания:

¹ Более конкретные примеры этой техники см. в точной и остроумной "новомирской" рецензии Никиты Елисеева.

"Реставрационный" (он же - "реваншистский") проект в условиях палимпсеста осуществляется весьма просто, без раздумий над проблемами обратимости; не нужно поворачивать вспять никаких колес, дело-то знаковое: знай себе - бери тряпку, три, три и три, где ни попадя.

Тема:

По сообщениям информационных агентств, на этой неделе жители Ростова Великого были неприятно поражены.

Точнее сказать, не все жители, а только те, которые обитают в центре города на улице имени Сакко. Или, еще точнее, бывшей улицы Сакко, поскольку решением главы округа улице только что было присвоено имя выдающегося ростовчанина Петра Ивановича Петровичева.

Замеченный Верещагиным и приглашенный в столицу на учебу провинциальный работник Музея церковных древностей Петровичев стал любимым учеником Левитана. Окончив в 1903 году с большой, хотя и серебряной медалью Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Петровичев экспонировал свои работы на выставках "Товарищества передвижников" и "Союза русских художников", сотрудничал с "Миром искусства", участвовал в парижской выставке Дягилева (1906). 7 октября - 5 ноября 1917 года в Художественном салоне на Большой Дмитровке состоялась первая персональная выставка художн! ика. Сразу после этого он сочетался браком с Ольгой Петровной Матисен. Вторая персональная выставка Петровичева состоялась уже в 1944 году, она была приурочена к 70-летнему юбилею художника и 50-летию его творческой деятельности. Скончался П.И. Петровичев в 1947 году.

Что касается Никола Сакко, чье имя носила прежде улица Петровичева, то он к Ростову не имеет ни малейшего отношения. Уроженец итальянского города Торремаджоре, Сакко в возрасте 17 лет эмигрировал в Америку, где завел семью и устроился рабочим на обувную фабрику. Одновременно Никола проникся идеями радикального анархизма и подружился с Бартоломео Ванцетти, торговавшим рыбой на улицах. В 1917 году, столь удачном для живописца Петровичева, Сакко и Ванцетти на время сбежали в Мексику (Америка вступила в войну, а итальянцы были убежденными пацифистами). Друзья были связаны с группой Галиани, одного из теоретиков терроризма, хотя сами бомб ни в кого и не бросали. Тем не менее 5 мая 1920 года Сакко и Ванцетти ! были арестованы по обвинению в убийстве кассира Фредерика Парм! етера и охранника Алессандро Берарделли и похищении 15 766 долларов и 51 цента. Несмотря на имеющиеся у Сакко и Ванцетти алиби и недостаток прямых улик, друзья были признаны виновными и приговорены к смертной казни в июле 1921 года. В 1925 году португальский иммигрант Мадейрош признался в убийстве кассира и охранника и назвал имена других членов банды. Ни Сакко, ни Ванцетти упомянуты им не были. Суд отказался рассматривать эти показания. Левая интеллигенция США и все прогрессивное человечество настаивали на том, что процесс Сакко и Ванцетти - политический. По всему миру проходили многолюдные акции в поддержку анархистов, тем не менее 23 августа 1927 года Никола и Бартоломео были убиты. В день казни на молчаливую демонстрацию в Бостоне вышло 250 000 человек, протестующих против такого предвзятого отношения к рабочим лицам итальянской национальности.

Впрочем, баллистическая экспертиза подтвердила как будто впоследствии, что Парметер и Берарделли были застрелены из пистолета! Сакко, да и анархисты, говорят, позже признавались, что торговец рыбой был ни при чем, а вот обувщик - да, участвовал в деле.

Между тем жители бывшей улицы Сакко плачут. Альбина Кочетова говорит: "Девяносто лет была улицей Сакко и вдруг меняется. Почтальон сказал, что пенсию в этом месяце не будет приносить". А Кристина Юрьева добавляет: "Я не могу получить паспорт - нет прописки".

Раньше же, по сообщениям информационных агентств, улица эта, как и все центральные улицы Ростова, никак не называлась вовсе. Полукольцом огибающая Кремль, она начинается конюшенным двором XVII века, построенным еще митрополитом Ионой Сысоевичем, а заканчивается домом богатых купцов Ивановых.

Источники:
http://gtk.yar.ru/news.php?id=1538
http://www.rostmuseum.ru/petrovichev/main.html
h ttp://en.wikipedia.org/wiki/Sacco-Vanzetti

Вариации:

Никакого Кремля, кстати, в Ростове нет: так традиционно именуются архиерейские палаты, построенные в XVII веке тем же Ионой Сысоевичем, знаменитым в истории Церкви как хозяйственностью и незлобивостью нрава, так и робостью. Когда истерический реформатор Никон добровольно сложил с себя полномочия, удалился в Новый Иерусалим и принялся оттуда плести малопонятные интриги, Иона Сысоевич был (после митрополита Крутицкого Питирима) поставлен местоблюстителем патриаршего престола. В ночь с 17 на 18 декабря 1664 года Никон неожиданно явился в Успенский собор на заутреню во время чтения второй кафизмы с кучей людей в штатском и со старцами. Он взошел на патриаршее место, взял стоявший там посох святителя Петра и велел Ионе принять у себя благословение. Иона Сысоевич растерялся и под благословение подошел, признав тем самым статус Никона, после чего царь вступил с капризным отставным патриархом в переговор! ы, увенчавшиеся, впрочем, водворением посоха на место и разрешением кризиса. Иона же Сысоевич был отправлен в Ростов, где и проявил в полной мере свои хозяйственные таланты.

Преобразователь церковной жизни Никон, пошедший на резкий разрыв с традицией, свой уход обставил как опытный реставратор: отказавшись от места, преемника не назначил и от патриаршего чина не отказался. Реставрация ведь - непростое искусство. Главное правило реставраторов, как известно, состоит в требовании обязательной обратимости любых изменений, вносимых в произведение. Прежде чем наложить на выцветшую краску новый слой, необходимо законсервировать сохранившееся, так, чтобы будущие реставраторы могли при необходимости пересмотреть решение предшественника. А если кто-нибудь, например, возьмется реставрировать рисунок, сделанный нежными цветными карандашами фабрики имени Сакко и Ванцетти, вооружившись широкой кистью и палитрой художника Петровичева, так тот будет не прав перед потомством.

Ладно, когда мы имеем дело просто с порчей. Но ведь есть ещ! е живопи сные палимпсесты. У Пушкина все просто: подлинное искусство прекрасно и вечно, а наслоения - это всего лишь безобразные заблужденья:

Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.

Но ведь так бывает, что сами не спадают. И что тогда делать реставратору?

Восстановить - поверх законсервированного предварительно произведения сонной кисти - бледно проступающее в инфракрасных лучах созданье гения? Ненадежно.

Изобразить гипотетически это созданье на отдельном холсте? Посетители музеев не поймут.

Решительно отказаться от профессиональных предрассудков в пользу общего мнения, взять тряпку и смыть к черту варварскую краску? Но ведь общее мнение может измениться, и то, что казалось варварским сегодня, окажется завтра оригинальным и неповторим! ым. И что делать, если слоев не два, а больше?

Не знаю, как решают этот вопрос практикующие реставраторы, да и не о том сейчас речь.

На историю можно смотреть как на поступательное движение (не так уж важно, по прямой оно совершается или по спирали). Можно - как на вечное кружение несчастной белки в докучном циклическом колесе. Первая метафора предполагает абсолютную необратимость, вторая - роковую обратимость исторического времени. Мне больше нравится метафора палимпсеста: новый слой накладывается на более старые, то отменяя их, то повторяя основные конфигурации композиции, в каких-то местах старые слои проступают, где-то поработали тряпки реставраторов, где-то - не успели, потом реставраторов прогнали контрреставраторы и принялись восстанавливать смытое предшественниками. Сама мысль о возможности реставрации какого-нибудь одного синхронного слоя применительно к истории кощунственна: культура ценна именно этой конфликтностью, органическим братским спором состав! ляющих. ее пластов.

Гигантским знаковым палимпсестом выг! лядит лю бой город. Самый наглядный пример, конечно, Москва с ее вавилоном имен и памятников, где Хо Ши Мин соседствует с Тютчевым, а Достоевский - с Марксом. Когда-то, году в 1998-м, я опаздывал в РГГУ на конференцию и поймал машину. "На улицу Чаянова", - говорю. Водила попался местный (тогда еще были такие), но все равно удивился: "Что за улица такая?" - "Ну, - объясняю, - там Гуманитарный университет. Это бывшая Партшкола". "А, - говорит таксист, - это на Готвальда, что ли? Что это придумали они? Чаянова. Какой еще Чаянов? Вот ты знаешь, кто такой Чаянов?" - "Ну, - отвечаю, - в общем, да. Такой, понимаете, ученый, экономист по проблемам сельского хозяйства, видный кооператор. Он еще прозу писал, а потом его репрессировали". - "Ясно, - говорит шофер. - Понятно. Но все равно - при чем тут этот Чаянов? Если улица всегда Готвальда была?" Вечером я поинтересовался у московского друга, как улица до Готвальда называлас! ь. Друг ответил, что эта улица раньше никак не называлась. Не было, сказал друг, такой улицы до генеральной перестройки центра Москвы.

Но вернемся в Ростов. Там церковные строения путают со светскими, там жалеют об утраченном Сакко, там пенсии ждет пожилая Альбина Кочетова и паспорта жаждет юная Кристина Юрьева. Предположительно между ними - дистанция в два поколения, но неизменным остается причудливая палимпсестность ономастикона: на исконный рисунок русских фамилий накладываются чуждые экзотические краски романтических иностранных имен. Как тут и что реставрировать? Смыть тряпкой имена, оставив на доске фамилии, заменить "Альбину" на "Марфу", а "Кристину" на "Феклу"? Так ведь не поймут, обидятся.

В последнее время объявлен общественный подряд на профессиональных тружеников тряпки, их стало много среди политиков и публицистов. "Реставрационный" (он же - "реваншистский") проект в условиях палимпсеста ос! уществляется при этом весьма просто, без особых раздумий над п! роблемам и обратимости; не нужно поворачивать вспять никаких колес, дело-то знаковое: знай себе - бери тряпку, три, три и три, где ни попадя. Заведомо ведь известно, что там, под новыми слоями, самое ценное таится.

Можно, например, торжественно похоронить Деникина и философа Ильина. Можно канонизировать Николая II и поставить памятник адмиралу Колчаку. Можно вернуть советский гимн, сопроводив его текстом-симулякром. Можно, наконец, отказаться от террориста Сакко в пользу мирного пейзажиста Петровичева. Никакой согласованности в этих поступках нет, да она и не нужна никому. Важна сама идея реставрации, движение ради движения, чистый символический ответ на сформулированный социологическими исследованиями символический запрос.

А потом можно будет торжественно похоронить Ленина, а труп Сталина изъять из истории и подарить на день рождения Михаилу Саакашвили. Канонизировать Распутина и Иоанна Грозного. Можно будет поставить памятники Чаадаеву, Пуришкевичу и Керенскому. В! вести в Общественную палату посмертно О. Мандельштама и А. Микояна. А улицу Петровичева переименовать в проспект Савинкова. Страшного тут ничего нет: вместо одной замысловатой конфигурации старого и нового мы получим другую, столь же калейдоскопическую и нелепую. Опасно другое: кроме тряпки надо все-таки и кистью работать. Или хотя бы карандашом. Чрезмерное же увлечение одной реставрационной тряпкой таит в себе угрозу - так ведь можно дойти до голого грунта, до холста, до того места, где ни улицы, ни названия. Или даже еще дальше.

Была такая детсадовская загадка: "Сколько будет три, три, три и три?". Ответ: "дырка".

И там уж никакой тебе обратимости.

Комментарии:

Мария Ахметова

Для некоторых политически неграмотных, но прошедших опыт советской школы людей имена Сакко и Ванцетти ассоциируются с московской фабрикой, выпускавшей карандаши. Фабрика располагалась на Кутузовском проспекте, который с определенного вре! мени стал одним из самых престижных районов столицы с очень до! рогим жи лым фондом. В 2004 году фабрику было решено выселить из центра: "по мнению градоначальников, расположенные в самом сердце Белокаменной производственные площади заметно ухудшают не только экологию, но и эстетический облик прилегающих к историческому центру территорий" (цит. по: http://www.torgrus.com/news/4194.html). На месте фабрики, перемещенной в промзону, возведут более эстетический элитный (и, возможно, даже экологический) жилой комплекс, каких на Кутузовском проспекте уже построено немало.

Да, кстати. Одни из самых популярных у сегодняшних московских школьников карандашей выпускает чешская фирма "Koh-i-noor" (названа в честь уникального алмаза).

Е. К.

До 1989 года моя улица (в Кишиневе) называлась Воссоединения - чего с чем, можно только догадываться. На гребне национального ренессанса ее переименовали в улицу Независимости - видимо, от того самого, с чем во! ссоединялись. Сейчас День Независимости стал Днем Республики. Жители района с трепетом ожидают развития событий.

Е. О.

Вот она, живая картина истории: Сакко с товарищем своим Ванцетти грянулись об пол с деревянным стуком, да и обратились карандашами. С карандашами вечно такая история - то один под диван закатится, то другой сотрется до щепок. Неудивительно, что блеклый карандашный эскиз в исторической перспективе покрывается живописью жанрово надежного передвижника. Так и образуются совпадающие узоры того самого ковра времени, который все так и эдак норовил сложить Набоков.

Дима Фон-Дер-Флаасс

Сакко и Ванцетти - это карандаши. Других ассоциаций не было. С карандашом надо поступать так: кладешь его концами на две табуретки, вроде мостика, и рубишь по нему указательным пальцем. К восхищению окружающих, он разламывается пополам.

Кохиноровские, наверное, тоже разламываются, но их было жалко.

Сейчас проверил: да, разламываются.! И уже не жалко. А вот Сакко и Ванцетти бы пожалел, только где! теперь найдешь. Гон. Гон форева.

Деревянные спички еще не гон, по крайней мере в России. Со спичкой надо поступать так: послюнив головку, ставишь ее вертикально на ладонь и сверху прихлопываешь другой ладонью. К восхищению окружающих, она никуда не втыкается, а мирно разламывается пополам.

Впрочем, у меня зажигалка.

А вот деревянные спичечные коробки уже тоже гон, а в нынешних бумажных анализ не сдашь. Жаль.

Альма Патер

Градоначальники и начальники - вот им взяток не давай, только дай им то попеределывать, что и до них худо-бедно имелось в наличии. Например, историческое ядро города до основанья перестроить. Или как минимум попереименовывать. Нет чтоб свое построить на пустом месте и тогда уж называть. Правда, так уж как будто с Адама повелось, когда тот куда ни попадя что ни видел поназывал - не им сотворенное. Спасения от этого нет никакого. Иерархии культурных и политических деятелей стремглав меняются, так что поэт, достойный при одном ! режиме центрального проспекта, загоняется на окраину. Космонавтов и советских полководцев исключают вовсе из оборота. Казалось бы, надежное дело - пролегшие поверх едва ли не мезолитических торговых шляхов Лидская, Псковская или Рижская, но разве можно ручаться за незыблемость имен Лид, Псковов и Риг?! Порыться по сусекам устарелой моей памяти, так всего-навсего два отрадных примера годонимической стабильности и наскребешь: во-первых, улица пивовара Шопена в Вильнюсе, которого начальство от сменявших друг друга империй и республик, как видно, принимало за композитора, а он-то претензий в национальном и классовом отношении, ввиду географической отдаленности и салонного характера творчества, не вызывал. Во-вторых, Majowa, Майская площадь в местечке Эйшишки в юго-восточном закутке страны, на границе с Белоруссией: по ситуации она то 1 Мая, то 3 Мая (национальный праздник - варшавская Конституция 3 мая), а то и 9-го. Если покопаться, то не найдется ли и здесь какой-нибудь ! Майер, с размахом торговавший на бывшей раночной площади класс! ического штетла? Но лучше не копаться: говорят, роль Сугихары более чем преувеличена, поскольку это два польских офицера в Ковне японские паспорта собственного производства тысячами выдавали, - ну не лишать же литовские площади и улицы японского имени. Ага, на одни только таблички с названием сколько народных денег уйдет, - кто, кстати, в Ростове Великом платит?

Пожелавшим О.

Конец Света - это праздник воскрешения мертвых. В этот день, как предупреждал Фукуяма, лев возляжет с агнцем, и прекратится классовая и политическая вражда, и диалектическая спираль остановит свой шаг, потому что в борьбе противоположностей уже ничего не будет рождаться. Пока идет история, всякая власть возводит памятники тем, кого почитает своими наставниками и прародителями. Конец истории венчается тем, что каждая идея уравновешивается своей альтернативой, а выбор между ними теряет смысл. Колчак становится напротив Чапаева. Сталин обнимается с Гитлером. И только сам конец истории не имеет а! льтернативы, точнее, его отрицание с ним совпадает. Поэтому истинно бессменная власть мирит памятники.

Обсудить тему, вариации или комментарии || Ознакомиться с чужими комментариями