Истоки

(из книги "Мир Ефима Честнякова" В.Игнатьева. Е.Трофимова)

Честняков не вел дневников. И все-таки документы, записи, варианты литературных произведений дают возможность узнать многое из жизни Ефима Васильевича, лучшеи точнее понять содержание его живописных и скульптурных творений.
Он родился в деревне Шаблово Кологривского уезда Костромской губернии в семье, которая, как и все крестьянские семьи в этих краях, пахала землю, сеяла хлеб, собирала урожай, держала скот и птицу. «Декабря девятнадцатого,— значится в метрической книге за 1874 год под регистрационным номером 47,—родился Ефимий. Крещен двадцать второго числа. Родители его временнообязанный крестьянин г(осподина) Лермонтова деревни Шаблово Василий Самуилов и законная его жена Васса Федоровна... Восприемниками были: бывший дворовый г(осподина) Баранова
сельца Лучкина Ефим Артемьев и крестьянка деревни Суховерово Екатерина Никитина...» *
Вот как рассказывает о своем детстве сам Честняков.
«Утро. Я пробудился — едва брезжит свет. Еще не рассвело, в избе тихо и нет никого. Только мухи пролетывают да тараканы шуршат по стенам. Постель, где лежу, на полу.

Дом, построенный
Е. Честняковым в
начале XX века в
Шаблове
(не сохранился).
Фото 1950-х годов

Шабловский хоровод

У лавки светец. Холодные уголья в корытце, и на полу лучины. Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп — хлопают мялки. Мнут лен в деревне. Тук-тук, тук-тук — молотят на гумнах. Мне жутко в избе одному. Поднялся на постели, к окну подошел. На улице иней белеет, как снег... А может, уже это и снег навалил... Из избы выбегаю в одной рубашонке...» *
Щемящие душу картины раннего детства, известные нам, к сожалению, лишь по отрывкам, Ефим Васильевич сохранил в своей душе до конца дней. Они были для него не только сокровенным воспоминанием о самой ранней поре жизни, но четкой памятью о том крестьянском бытии, в котором соединялось для него в единое целое и труд его, и творчество. Эта среда, безусловно, питала творчество художника и до, и после того, как он, пройдя столичные «университеты», вернулся в Шаблово. Не случайно он, будучи уже глубоким стариком, так тепло и подробно описывает эпизоды своего детства:
«Чай дома пили редко, в большие праздники или когда кончат какую работу — сенокос, жатву, молотьбу... Тогда варят яичницу да картофницы, выжинарницы. После молотьбы варили кисель и кашу. Ставили в трубу. Бабушка вопила: «Медвидь, медвидь, иди кисель исть. Не ешь наш овес — сёдни овин мелинник **...»

Рады все, бывало, когда на мосту пошумеливает наш старинной формы самовар.

Красные угольки в решеточке просвечивают. Светлый круг и лучи на полу, на мосту от самовара. Печка была черная. Никакого душника — самовар кипеть выносили на мост, чтобы на холоду скорее вскипел. На трубу ставили вроде как медную трубку с деревянной ручкой — куплена, кажется, вместе с самоваром дедушкой у кого-то с рук, не в лавке (как и турецкие сапоги, первые и последние после лаптей,— он купил у пленных турок, которые жили в Кологриве). Дедушка принесет из сенника запертый сундучок с чаем, сахаром и посудой. Отопрет, откроет и станет выставлять посуду на стол, рукой щепотку чаю в чайник положит и сахар на лавке станет колоть под бумажкой, чтоб меньше крошилось. Тук-тук — и кусок сахара раскололся на две-три мелкие грудки. И сахарные брызги летят во все стороны. Я забираю сахарные крошечки в рот, а которые побольше, кладу дедушке в кучу. Когда дедушка кончит колоть, сметет рукой или тряпочкой сахарную мучку да крошечки в кучу, и если много — в сахарницу положит, а что
останется — велит мне: «Робёнчик, робёнчик, забирай, забирай». Я давно жду, забираю рукой и зализываю языком сахарные крошечки... «Молодец, скипел самовар-от»,— говорит дедушка. И мамка несет кипящий самовар, ставит на стол. Все садятся и с удовольствием пьют. А я какой кусочек возьму — берегу, по крошечке откусываю, чтобы съесть так после чаю... Если останется у кого из больших, когда откушают чай, кладут обкусанную грудку в сахарницу или на донышко опрокинутой чашки. И кто убирает со стола, обирает оставленные грудки и кладет в сахарницу...»

иллюстрация из рукописной  книжки

Быт, атмосфера, в которой жил Ефим Васильевич, весь житейский уклад крестьян, безусловно, являлись основной питательной средой для его творчества, его своеобразного мировосприятия. Именно на основе конкретных жизненных наблюдений дружно взойдут и окрепнут в его душе поэтические грезы, которые, в свою очередь, повлияют на художественную форму всего творчества Честнякова. Восприняв с детских лет крестьянский, в основе своей патриархальный уклад жизни как нечто устоявшееся на протяжении многих веков, он именно в эти представления, в эти знакомые с молодых лет формы стремится одеть свою мечту о жизни — прекрасной, идеальной. Эта его мечта найдет выражение в сказочном мире его картин, театрализованных представлений, литературных произведений, хотя в реальной действительности, прямо скажем, было далеко не так, как ему грезилось, мечталось...

Портрет
Г. А. Смирновой,
племянницы
художника

«Дедушка говорит: ехать или нет в Галич по рыбу на масленицу... Поезжай, коли тятька сказал. И я засыпаю... Постель на полу на соломенной рогоже да и на войлоке, в головах подушка периная с наволочкой из набойчатого полотна со цветочками. Наволочку давно не снимали — засалилась, но на это внимания особенного не обращали...
...Стали разговаривать, что просватали тетушку Федосью за Митрия,— в такой-то день сговоры. «И Ефим поедет»,— сказала мамка. Как я это услышал, обрадовался.

Дедушка лапти плетет. Черные волосы разбором лежат на голове. Лучина. Горит ясно, потрескивает. Ломаю лутошечки и кладу в клеточку у светца — делаю избушку. Бабушка шевелится в загородке, крыночки ставит, сметану сымает со свежего молока. Охота бы молочка, помакать пирожком в сметану. Да день сёдни постный. Уснешь и не заметишь, как ночь пройдет. А утром встанешь — молочный день. Может, еще бабушка будет завтра лепешки пекчи либо блины. Что-то рано она мутовкой болтала. Так думал я...»

иллюстрация из рукописной книжки

Записи Е. В. Честнякова во многом передают настрой его поэтической души, ту таинственность, сказочность восприятия действительности, которая присуща детскому воображению, обогащаемому легендами, сказками, бывальщинами и загадочными рассказами взрослых.

«Тятька пришел с плотов и принес мне гостинец и каких-то красивых бумажек. Одну такую бумажку — цветную, беленькую хорошенькую с узориками я спрятал где-то у лестницы: в голбце *— на подволоке, за половицей ли? Тут были выступы половиц, тенёта. Много раз я долго потом искал, но не мог найти эту диковинную бумажку. Очень жалел, ровно такой на земле больше уже никогда не встре-
чу. Все хотелось найти. А в месте том чудеса были...

Жили Соседушка да Кикимора. На подволоке и под подволокой. Особенно под лестницей, в подполье под переборкой, куда не было никакого хода. Тут темно было всегда и накопилось много сору. Там они и жили. А Лизун за квасницей, в трубе да овине, так бабушка сказывала. Избяная труба выходила по стенке сбоку. Когда я заглядывал в трубу, там была сажа и все светилось, как черным лаком покрыто. И слышалось «У-У-У-».
Очень важную роль в воспитании Ефима Честнякова сыграла его бабушка Прасковья. Она обладала прекрасным даром импровизации, знала много сказок, умела говорить о житейских вещах и событиях так, что они приобретали
поэтический, сказочный характер.
«Бабушка пахтает сметану, внучек рядом сидит.
— Пахтус пахтайсь,— приговаривает бабушка,— пахтус-от робятам, пахтанье собакам...
— Ой, баушка, иди... Домой Лизун пришел, муку слизал овсяную, оржаную, пшеничную, лапшинную... А язык-от у Лизуна как терка.
— Большой язык. Большой...
— А где Лизун-от живет, бауш?
— В овине, в трубе, за квасницей, в голбце...

Соседушко и Кикимора тоже в голбце да подполье, и на подволоке и под
подволокой.

* Приводимые в
тексте цитаты из
рукописей
Е. Честнякова взяты
из разных его
тетрадей.
* * М е л и н а —
мелкий.

* Род загородки,
чулана
в крестьянской
избе — между
печью и полатями,
с лазом в подполье

А какая она, Кикимора?
— Седая.
— А Соседушко?
— Домодедушко, Кикиморин муж, такой старой... И в избе они живут, и на дворе у скотины — везде ходят. К лошадям. Ежели который лошадей любит — сена подкладывает да расчесывает, гладит. Кикимора тоже ходит везде, на наседале куриц ощупывает. Когда керкают курицы ночью — это Кикимора. А ежели пряхи оставят, не благословясь, куделю, прядут, только шарготак стоит: шур-шур...
Я видела сама. И Соседушку видела ночью. Никого не было в избе. Тихо так. И слышу на голбце коло печки ровно шарготит что-то. Благослови, Христос, думаю... А сама на полатях лежала. Как повернула голову-то, а с брусу ровно кошак серый на пол-от легко скок... А когда давит Соседушко — спрашивают, к добру ли, или к худу. Я насилу спросила— язык не ворочается, вздохнуть не могу. «К добру»,— прошептал как-то неявственно, чуть слышно... Ококо... Кысанька, на молочка, дурочка. Где бегала — схохлатилась вся?
— Бауш, а что это в трубе-то? У-ду...
— Витер.
— А где, бауш, он живет — витер-то?
— В лесу.
— А какой он, бауш?
— Дует... Все дует: у-у.
— Какой он?

— Кто его знает?.. Вот Вихра видали. Сказывают, мужик бросил в него ножом, а Вихор-от нож и унес. Да... Мужик пошел в лес по лыку. Заблудился и видит: избушка вся во мху старая-престарая. Вошел, а там сидит какой-то и стонет — ножик из пяты вынимает и говорит: «Кто-то бросил в меня ножом, вот мне в пяту попал...» Мужик глядит и узнал-от свой нож.
— Что ему сделал Вихор, бауш?
— Мужик-от испугался, скорее и вышел... Ну тебя, внучек... Лепешки-ти забыла. Пригорели совсем. Экая ты диковина...»
Рисовать Ефим начал рано, когда ему не было еще и пяти лет. «Вспоминаю,— читаем в одной из его записных книжек,— как с дедушкой ездили на Урму на свадьбу к тетушке Аграфене, дедушкиной сестре. Она выдавала дочку. В избе у тетушки Груни дедушка похвастал гостям, что я умею рисовать... Пожелали, чтобы что-нибудь нарисовал.
И, стесняясь гостей, нарисовал я на бумаге лошадку. Раньше я не слыхивал от дедушки похвалы за рисованье — он впервые об этом заговорил только тогда, на свадьбе. Рисованье мое поощряла— хвалила бабушка...»

иллюстрация из рукописной книжки

По-своему интересен и памятен для Ефима Васильевича был каждый из семьи Честняковых. Часто он убегал к дедушке Самойлу в овин, где перед молотьбой сушились снопы. В овине светло и тепло, около теплины жарко, а в ветер Хоровод
немножко и чадно. Пригревшись у огня, внук лежит рядом с дедом и слушает его диковинные сказки про Кикимору и Соседушку, лесного Вихра и Бабу Ягу, про Лизуна и вещую Бурку. Рассказывает дед обстоятельно, не спеша. Услышит,
что разыгрывается непогода, пронзительно вскрикнет лесная птица или зверь, непременно подтолкнет малого:
«Слышь-ка, расходится Вихор-от. Видно, не по нраву ему  моя байка. Он такой, бедовый...» И в воображении маленького Ефима окружающее приобретает сказочные черты, а герои сказок видятся реальными, рядом живущими. Не слу-
чайно героя своего стихотворного произведения, былинного крестьянского молодца Марко Бессчастного Е. Честняков наделяет, например, многими чертами своего характера, поэтических фей изображает удивительно похожими на
крестьянских девушек. Его односельчане в одночасье строят преогромный тарантас, а родная деревня Шаблово приобретает облик утопического Города Всеобщего Благоденствия. Однако это все еще не исчерпывало внутреннего мира
художника, многогранного, многосложного и яркого. Несколько иным представляется он в общении с так называемыми «чужими» — не крестьянами. Как, к примеру, в письмах. Вот о чем писал Честняков И. Е. Репину в дни своей
учебы в Петербурге в декабре 1901 года:

«Многоуважаемый Илья Ефимович.
Раз Вы сказали, что учусь как из-под палки. Не знаю, за кого меня принимаете. Рассказал бы Вам историю моей жизни, но — с какой стати станете слушать россказни тако-го маленького знакомого... Таких историй в наше время много. Напишу, пожалуй, но если это с моей стороны неуместно, то прошу не читать
письмо дальше. Я крестьянин-земледелец, один сын у родителей. Последнее обстоятельство самое злополучное. Родители все средства употребляли, чтобы удержать меня при себе: понятно — им нужна опора в крестьянстве. Кроме меня, две сестры...

иллюстрация из рукописной книжки

У меня была страсть к рисованию в самом раннем детстве, лет с 4-х, что ли, точно не знаю. Мать моя отдавала последние гроши на бумагу и карандаши. Когда немного подрос, каждое воскресенье ходил за 4 версты к приходу и неиз-
бежно брал у торговца Титка серой курительной бумаги, причем подолгу любовался королевско-прусскими гусарами, которые украшали крышку сундука, вмещавшего весь товар Титка... Когда идут в город, то со слезами молил ку-
пить «красный карандаш», и если привезут за пятак цветной карандаш, то я — счастливейший на земле и готов ночь сидеть перед лучиной за рисунком. Но такие драгоценности покупались совсем редко, и я ходил по речке собирать цвет-

ные камешки, которые бы красили. У отца тщательно хранились несколько лубочных картин — подарок посредника, научившего отца грамоте. Из них «Мудрец и юноша на берегу моря» — навевала особенное впечатление, мечту... Смутно грезились какие-то чудесные страны, где никогда не бывает зимы, горы, море и в расхождении мудреца с юношей что-то такое хорошее, умное, неизведанное... И я задумывался. Ко мне приходили дружки — дети деревни — рисовать. Причем работал «исполу», т. е. половина бумаги, которую принесут, идет мне (это такая ценность!), другая используется для них. Все дни напролет проходили в рисовании и вырезывании рисунков. Но если бумага была какая
особенная, то соглашался работать за треть и даже четверть. Девкам и бабам делал петушков и разные финтифлюшки на сарафаны. В подробности вдаваться не стану.
Как мучился, исследовал, добивался... Впервые увидел карандашный рисунок в комнате учительницы — контур дерева, обыкновенная плохая копийка. Но я был в восторге.
Отчего у меня так не выходит? Ломал голову: всматривался в деревья, хлестал ветвями и сучьями по снегу и смотрел на отпечаток — не увижу ли чего, что бы помогло разрешить загадку. Учительница не могла мне помочь: она совсем
не рисовала, этот рисунок кто-то подарил ей.
В самом раннем детстве сильнейшее влияние на меня имела бабушка. Она много рассказывала сказок про старину, которую любила и хорошо умела передавать. Дедушка был мастером рассказывать про свои приключения: как два
раза пешком ходил в Питер (за 1000 верст) — депутатом от мужиков, хлопотать перед барином. Как отбегался от солдатства и пр. Он рассказывал и сказки — не забуду, как чудесно рассказывал. От матери слушал сказки и зауныв-
ные мотивы. Отец перед праздниками вслух читал Евангелие. Поэзия бабушки баюкала, матери — хватала за сердце, дедушки — возносила дух, отца — умиротворяла. Но извините за увлечение красивыми словами. Вот обстановка моего детства со включениями тетушек, дядюшек, молодых и старых, девушек и замужних и деревни с ее незамкнутой, общительной, свободной жизнью.
По деревенским воззрениям того времени учиться грамоте я запросился рано. В деревне меня учил по буквоглагательному способу дядюшка Фрол. Меня не хотели пустить, но я плакал, и отвели к Фролу, шутя: прибежит-де обратно. Но я стал так славно учиться, что дядюшка Фрол написал даже похвальный лист. На следующий год в версте от деревни открылась земская школа, и я поступил туда. На мое счастье, учительница была хорошая. Так как я учился славно, то учительница и поп очень советовали по окончании курса поступить в уездное училище, но родители и слушать о том не хотели. «Иль у сокола крылья связаны?
Иль пути ему все заказаны?» — вдохновлялся я Кольцовым и тосковал. Годы шли в неравной борьбе, и так бы и остался я при них, если бы в одно прекрасное время не улепетнул из родительского дома в город. Уже месяц прошел с начала
занятий, но смотритель принял меня без экзамена. Родители решили, что делать нечего, через несколько дней отец пришел с провизией. Содержание доставляли натурой» *.

Портрет женщины
в клетчатом сарафане

Крестьянские дети

Портрет девушки в белом платке

Девочка в шляпе

По воду

Девочка с грибами