Он вставил на место и зацементировал плиты. Сказал, подвал вырублен в цельном камне.
     Я с ним не разговаривала. Не взглянула на покупки, хотя и видела, что среди них есть картина в раме.
     Приняла снотворное и сразу после ужина улеглась в постель.
     Сегодня утром (проснулась очень рано) перед его приходом решила вести себя так, будто ничего не произошло. Нормально.
     Не опускать руки, не уступать.
     Распаковала покупки. Прежде всего - картину. Рисунок Ч.В. Молодая женщина. Обнаженная. Рисунок совсем не похож на те, что я до сих пор видела, думаю, очень давний. Но несомненно его. Характерная простота линий, нелюбовь к показухе, красивости. Вполоборота к зрителю, она снимает с крючка (или вешает) платье. Красиво ли лицо? Трудно сказать. Тяжеловатое тело, как у Майоля. Похуже тех его картин, что я знаю. Но все равно это - настоящее.
     Развернула картину - и поцеловала. Смотрела на эти линии не как на линии. Как на что-то, чего касалась его рука. Все утро. И сейчас тоже.
     Не любовь. Человеколюбие.
     Калибан поразился - я казалась просто веселой, когда он вошел. Поблагодарила его за покупки и сказала, нельзя быть настоящей пленницей, если не пытаешься бежать. А теперь - давайте забудем об этом, договорились?
     Он рассказал, что обзвонил все галереи (по моему списку). И нашел только этот рисунок.
     - Огромное вам спасибо. Можно, я повешу ее здесь, внизу? А когда я уеду, я ее вам отдам. (Даже не собираюсь. Все равно он сказал, что лучше повесит наверху какой-нибудь мой рисунок.) Спросила, отправил ли он письмо. Он сказал "да", но сильно покраснел при этом. Ну, я сказала, что верю, потому что было бы низостью письмо не отправить и что он на это не способен.
     А я почти уверена, он его порвал и выкинул. Так же, как тот чек. Это абсолютно в его духе. Но что бы я ни сказала, все равно не поможет. Так что будем делать вид, что он письмо отправил.
     Полночь. Бросаю. Он пришел.
     Слушали пластинки, которые он привез из Лондона.
     Барток: "Музыка для ударных и челесты".
     Замечательно.
     Почему-то вспомнилось, как мы вчетвером ездили в Коллиур и вместе с французскими студентами поднимались наверх, на смотровую площадку сквозь рощу каменных дубов. Каменные дубы. Совершенно новые сочетания цветов: удивительные оттенки орехового, красновато-коричневого, ржаво-и пламенно-красного, кровавого там, где срезана кора. Цикады. Свобода лазурного моря из-за строя стволов, и зной, и запахи всего, что плавится и сгорает в этом зное. Пирс, я и все остальные, кроме Минни, чуточку опьянели. Заснули в тени, а когда проснулись, над нами, сквозь листву, - синий кобальт неба. И я подумала: невозможно все это написать; невозможно бездушными красками передать эту живую трепетную синеву. Вдруг почувствовала, что больше не хочу заниматься живописью, это не настоящее. Надо жить, вбирать в себя окружающий мир, познавать его, набираться впечатлений и опыта.
     Неописуемой красоты и чистоты солнечный диск на кроваво-красных стволах.
     Когда вернулись, у меня был долгий разговор с милым, застенчивым мальчиком, Жаном-Луи. Его плохой английский и мой ужасный французский не мешали нам понимать друг друга. Он так робел. Боялся Пирса. И ревновал. Завидовал, что Пирс - наглец - запросто обнимает меня за плечи. А потом выяснилось, что Жан-Луи готовится стать священником.
     Тогда Пирс стал невыносимо груб с ним. Ох эта идиотская, неуклюжая, типично английская жестокость: настоящий мужчина не должен ни в чем проявлять слабость. Пирс был не способен понять, как может Жан-Луи быть робким, раз я ему нравлюсь, раз его ко мне влечет. А это и не робость, это совсем другое. Решимость оставаться священником, даже живя мирской жизнью. Невероятным усилием воли достичь согласия с самим собой. Все равно как одним махом уничтожить все свои картины, чтобы начать с нуля. Только ему-то приходилось совершать это каждый день. Каждый раз, когда он видел девушку, которую полюбил. А Пирс не нашел ничего лучше как сказать: "Бьюсь об заклад, он видит про тебя гаденькие сны".
     До чего отвратительны это высокомерие, эта бесчувственность мальчишек из привилегированных частных школ. Пирс не умолкая твердит, что терпеть не мог свою школу в Стоу. Будто это что-то меняет. Будто если ты чего-нибудь терпеть не можешь, оно перестает на тебя влиять. Я всегда замечаю, когда Пирсу что-то непонятно, он сразу становится циничным, начинает говорить гадости.
     Когда много времени спустя я рассказала об этом Ч.В., он заметил только:
     - Бедняга лягушатник, боюсь, ему пришлось на коленях молиться о том, чтобы забыть вас.
     Мы смотрели, как Пирс швыряет камешки в море... Где же это было? Где-то недалеко от Валенсии. Прекрасный, словно юный бог, тело золотисто-коричневое от загара. Великолепная шапка темных вьющихся волос, узенькие плавки... И Минни сказала (она лежала на песке рядом со мной, Господи, как ярко я все это вижу), так вот, Минни сказала:
     - Ох, если б только он не раскрывал рта! - А потом спросила:
     - А ты могла бы стать его любовницей?
     Я ответила:
     - Нет! - А потом:
     - Не знаю.
     Тут подошел Пирс и спросил, что это ее так рассмешило.
     - Нанда только что выдала мне одну тайну. Про тебя.
     Пирс попытался сострить, но не вышло, и он отправился с Питером к машине за свертками с едой.
     - Интересно, что это за тайна? - спросила я.
     - Тело берет верх над разумом.
     - Ну и дока Кармен Грей, все-то знает, всех умней!
     - Так и знала, что ты это скажешь, - ответила Минни. Она пальцем чертила узоры, а я легла животом на горячий песок и следила за ее рукой.
     - Я просто хотела сказать, он так потрясающе хорош собой, что порой забываешь, до чего он глуп. Тебе может вдруг взбрести в голову что-нибудь вроде "могу выйти за него замуж и перевоспитать". Верно? Но ты ведь понимаешь, что это невозможно. А то вдруг возьмешь и станешь его любовницей, просто из интереса. И в один прекрасный день обнаружишь, что влюблена в это тело и жить без него не можешь. И застрянешь на всю жизнь рядом с этим жалким, грязным умишком...
     Потом спросила:
     - А тебя это не пугает?
     - Не больше, чем все остальное.
     - Нет, серьезно. Если ты выйдешь за него замуж, я перестану с тобой знаться. Навсегда.
     Она и в самом деле говорила серьезно. Смущенный взгляд серых глаз и лицо, полное решимости. Маленький воин. Я поднялась, чмокнула ее в щеку и пошла помочь мальчишкам. А она осталась сидеть и все чертила узоры на песке, не поднимая головы.
     Ужасно: мы обе слишком многое видим. И понимаем. Ничего не можем с этим поделать. Минни еще всегда говорит, я убеждена в том-то, я поступлю так-то. И еще - надо, чтобы это был человек по крайней мере равный тебе по духу, способный видеть и понимать все не хуже тебя. А физиология должна быть на втором месте, это не главное. И я втайне боюсь, что у нас в семье будет одной старой девой больше. Все это слишком сложно, не вмещается в застывшие схемы.
     Но теперь я думаю о Ч.В., сравниваю его с Пирсом. И у Пирса - никаких преимуществ. Всего лишь золотисто-коричневое тело; мальчишка, бездумно швыряющий камешки в морскую волну.
     5 ноября Ну и скандал я закатила сегодня вечером. У него наверху.
     Начала швырять на пол всякие вещи. Сначала подушки. Потом - тарелки. Мне давно не терпелось их разбить.
     Но я и в самом деле вела себя безобразно. Как исте-ричка. А он терпел. Никакой твердости. Надо было просто дать мне пощечину.
     Все-таки он меня схватил, чтобы не дать разбить еще одну из этих его жалких декоративных тарелок. Он редко ко мне прикасается. Было ужасно противно. У него руки как ледышки.
     Прочла ему целую лекцию. Про то, какой он и что должен в жизни совершить. Но он не слушает. Ему просто нравится, когда я о нем говорю. А что говорю - не имеет значения.
     Бросаю писать. Читаю "Разум и чувствительность" и должна поскорее выяснить, что же случится с Марианной. Марианна - это я. Элеонора - тоже я, такая, какой должна быть.

***

     А вдруг он погибнет в автокатастрофе? Или от удара? Или еще от чего-нибудь? Что тогда?
     Я умру.
     Я же не выберусь отсюда. Все, чего я смогла добиться позавчера, это доказать себе, что выбраться отсюда невозможно.
     6 ноября
     День. Сижу без обеда.
     Еще одна попытка. На какой-то момент показалось, что вот-вот... Ничего подобного. Он просто дьявол во плоти.
     Притворилась, что у меня приступ аппендицита. Придумала давным-давно. Держала про запас, как последнее средство. Обдумывала, чтобы не сорвалось из-за плохой подготовки. Не писала об этом, боялась, вдруг попадет к нему в руки.
     Натерла лицо тальком. Когда он утром постучал в дверь, быстро проглотила заранее припасенную соль с водой и засунула два пальца в рот. Расчет был точный. Он вошел и увидел, что меня рвет. Разыграла целый спектакль. Скорчилась в постели, волосы спутаны, руками держусь за живот. Не одета, только пижама и халат. И постанываю, не очень громко: храбро превозмогаю боль. А он стоял у кровати и повторял:
     - Что случилось, что с вами?
     И начался нудный прерывистый разговор, я упрашивала, а Калибан пытался отвертеться, не хотел везти меня в больницу; я требовала, грозила, что умру. И вдруг он будто бы согласился. Пробормотал что-то вроде: "Это конец" - и выбежал из подвала.
     Я услышала (лежала лицом к стене), как открылась и закрылась железная дверь, но засов не был задвинут, потом открылась наружная. И - тишина. Это было так необычно. Так странно. Так неожиданно. Свершилось! Сработало! Натянула первые попавшиеся носки, сунула ноги в туфли и бросилась к двери. Она подалась на несколько сантиметров: не заперта. Я подумала, возможно, это ловушка. Продолжала спектакль. Открыла дверь, позвала его слабым голосом, заковыляла полусогнувшись по наружному подвалу и - наверх по ступенькам. Светилась щель - наружную дверь он тоже не запер. Молниеносная мысль: так он и должен был поступить. Ни к какому врачу он не пойдет. Просто сбежит. Струсит. Но он должен вывести машину, так что я услышу звук мотора. Однако ничего не было слышно. Я подождала несколько минут. Должна была бы догадаться, но уже не было сил ждать...
     Дернула дверь, она открылась, и я выскочила наружу. Там стоял он. Прямо у двери. В ярком свете дня.
     Ждал.
     Я не могла притвориться, что мне плохо. Я ведь надела туфли. У него в руке было что-то тяжелое (молоток?) и странно расширились глаза. Уверена, он собирался меня ударить. Так мы какое-то время стояли, застыв, друг перед другом, не знали, что делать дальше. Ни он, ни я. Потом я повернулась и бросилась назад. Не знаю почему: сделала это не задумываясь. Он - за мной. Но, увидев, что я вбежала к себе, остановился. (Подсознательно я была уверена, что так и будет. Единственное укрытие от него - здесь, внизу.) Слышала, как он подошел к двери и задвинул засов.
     Уверена, я все сделала правильно. Это спасло мне жизнь. Если бы я закричала или пыталась бежать, он забил бы меня до смерти. Случаются минуты, когда он - словно одержимый. Совершенно теряет власть над собой.
     Перехитрил.

***

     (Полночь.) Он принес мне ужин прямо сюда, вниз. Не произнес ни слова. Провела день рисуя. Рассказ в картинках. Приключения Калибана. "Страшная сказка про безобидного мальчика". Абсурд. Но мне нужно как-то отвлечься от действительности. Отогнать страх. Начинается сказка с приключений милого безобидного клерка, кончается его превращением в рыкающее страшилище из фильма ужасов.
     Когда он собирался уходить, я показала ему эти картинки. Он даже не улыбнулся. Только внимательно их рассмотрел. И произнес: "Что ж, вполне естественно". Хотел сказать, для меня вполне естественно его высмеивать.

***

     Я - один из экземпляров коллекции. И когда пытаюсь трепыхать крылышками, чтобы выбиться из ряда вон, он испытывает ко мне глубочайшую ненависть. Надо быть мертвой, наколотой на булавку, всегда одинаковой, всегда красивой, радующей глаз. Он понимает, что отчасти моя красота - результат того, что я - живая. Но по-настоящему живая я ему не нужна. Я должна быть живой, но как бы мертвой. Сегодня я почувствовала это особенно ясно. То, что я - живая, не всегда одна и та же, думаю не так, как он, бываю в дурном настроении - все это начинает его раздражать.
     Он - чугунный, тяжелый, из цельного куска. Его не сдвинуть. Не переубедить. Как-то он показал мне сосуд. Называется морилка. Усыплять бабочек. Вот я и сижу в такой морилке. Бьюсь крыльями о стекло. Оттого, что оно прозрачно, мне кажется, что побег возможен. Что есть надежда. Только это всего лишь иллюзия.
     Толстое стекло. Стена. Со всех сторон.
     Выхода нет.
     7 ноября
     Как тянутся дни. Нескончаемое сегодня.
     Единственное утешение - рисунок Ч.В. Все больше и больше захватывает. Он здесь - единственное живое, удивительное, неповторимое создание. Он - первый, с кем я встречаюсь утром, и последний, с кем прощаюсь вечером. Стою перед ним, смотрю не отрываясь. Знаю каждую линию наизусть. Одна ступня у него не получилась. И вся композиция немножко прихрамывает, будто где-то какой-то малости недостает. И все же рисунок живет.
     После ужина (нормальные отношения возобновились) он вручил мне "Над пропастью во ржи" и сказал: "Прочел". По его тону я сразу поняла - "ничего особенного".
     Спать не хочется. Запишу этот диалог.

***

     М. Ну?
     К. Не вижу, для чего это все.
     М. Но вы же понимаете, что это замечательное исследование психологии подростка. Может быть, даже - самое замечательное из того, что было написано на эту тему.
     К. По-моему, с ним не все в порядке.
     М. Разумеется, с ним не все в порядке. Но он и сам это понимает. И пытается выразить свои чувства. Он - настоящий человек, несмотря на все его недостатки. Неужели вам его не жаль?
     К. Мне не нравится, как он разговаривает.
     М. А мне не нравится, как вы разговариваете. Но ведь я не считаю, что было бы ниже моего достоинства отнестись к вам с вниманием и сочувствием.
     К. Ну, наверно, это очень умная книга. Умно написана и всякое такое.
     М. Я вам дала почитать эту книгу, потому что думала, он вам близок. Ведь вы тоже - Холден Колфилд. Он никуда не вписывается. Вы - тоже.
     К. И неудивительно. Посмотрите, как он себя ведет. Он даже не пытается вписаться.
     М. Он пытается придать своей жизни хоть какой-то смысл, сохранить порядочность.
     К. Это нереалистично. Учится в пижонской школе, родители купаются в деньгах. Не может он так себя вести. По моему мнению.
     М. Ну вот, я поняла, кто вы на самом деле. Вы старик-водяной. К. Это еще кто?
     М. Кошмарный старикашка, которого Синдбаду пришлось тащить на спине. И вы такой же: взбираетесь на спину всему, что только есть живого, порядочного, честного и свободного, и давите, давите, давите...

***

     Не стану продолжать. Мы поспорили. Да нет, с ним невозможно спорить. Я что-то говорю, а он выкручивается.
     Это правда: он старик-водяной. Терпеть не могу тупиц вроде Калибана, задавленных собственной мелочностью, низостью, эгоизмом. Сколько таких! А меньшинство обязано тащить на спине этот мертвый груз. Врачи, преподаватели, люди искусства. Конечно, и среди них есть отступники и предатели. Но если и осталась в жизни какая-то надежда, вся надежда - на них. Немногих. На нас.
     Потому что и я - одна из них.
     Я - одна из них. Я это чувствую. И пытаюсь доказать. Я поняла это еще в школе, в Ледимонте. Нас, тех, кому не все равно, было совсем немного. А тупиц, снобок, будущих "цариц бала", папиных душечек, тряпичниц и кошечек, помешанных на сексе, - хоть отбавляй. Никогда не поеду в Ледимонт. Даже на вечер встречи. Потому что не выносила этой затхлой атмосферы: все должно делаться "как принято", общаться можно лишь с "приличными людьми", вести себя "мило и достойно". (Боадисия начертала на моем сочинении: "...несмотря на странные политические взгляды" - и как только посмела?) Не хочу быть "своей" в клане этих выпускниц.
     Почему мы должны мириться с их скотским калибанством? Почему живые, творческие, добрые и порядочные люди мучительно отступают перед бесформенной серой массой, заполоняющей мир?
     В теперешней ситуации я - типичная представительница Немногих.
     Мученица. Пленница, лишенная возможности расти, развиваться. Отданная на милость этому воплощению вечной обиды, согбенному под жерновами неприязни и злобной зависти, этому олицетворению всемирного калибанизма. Потому что все Калибаны мира ненавидят нас за то, что сами они не такие, как мы. Калибаны преследуют нас, вытесняют, отправляют под бомбы, на гибель, издеваются, смеются над нами, зевают нам в лицо, закрывают глаза и уши, чтобы только не замечать нас, не проявить - хотя бы случайно - уважения, пока мы живы. Зато пресмыкаются перед величайшими из нас, когда мы умираем. Готовы платить десятки, сотни тысяч за картину Ван Гога или Модильяни, которым при жизни плевали вслед. Гоготали. Отпускали грубые шутки по поводу тех же самых картин.
     Ненавижу.
     Ненавижу невежество и необразованность. Напыщенность и фальшь. Злобу и зависть. Ворчливость, низость и мелочность. Всех заурядных мелких людишек, которые не стыдятся своей заурядности, коснеют в невежестве и серости. Ненавижу тех, кого Ч.В. называет "новыми людьми", этих нуворишей, выскочек с их машинами, деньгами, телеками; ненавижу их тупую вульгарность и пресмыкательство перед старыми буржуазными семьями и рабское стремление им подражать.
     Люблю честность, свободолюбие, стремление отдавать. Созидание и творчество. Жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, подражательству, омертвению души.
     Ч.В. посмеивался надо мной за то, что я - лейбористка (когда-то давным-давно). Сказал:
     - Вы хоть осознаете, что поддерживаете партию, вызвавшую к жизни всех этих "новых"?
     Я была поражена. Ведь судя по тому, что он всегда говорил, он сам - с моей точки зрения - лейборист, кроме того, я знала, раньше он был коммунистом. И ответила, по мне, лучше эти "новые", чем бедняки.
     А он сказал:
     - Эти "новые" - тоже бедняки. Это новая форма нищеты. У тех нет ни гроша за душой, а у этих - нет души. - И спросил вдруг:
     - Вы читали "Майор Барбара"? Там доказывается, что сначала нужно спасти людей от нищеты материальной, лишь тогда можно будет спасти от нищеты их д_уши. И знаете, о чем там забыли? Создали государство всеобщего благоденствия, напрочь забыв про Барбару. Изобилие, изобилие, и ни одной живой души в поле зрения.
     Я знаю, он в чем-то не прав. Преувеличивает. Человек должен быть левым. Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против консерваторов. Но мне понятно, что он чувствует. Я и сама все чаще чувствую то же самое. Этот разжиревший "новый слой", мертвым грузом давящий все вокруг. Разлагающий все и вся. Вульгаризирующий. Насилующий природу (так говорит П., когда им овладевают землевладельческие настроения). Все делается массово. Масс-культура. Масс-все-на-свете.
     Я понимаю, мы не должны отступать, должны взять под контроль и направить стихийное движение толп, словно ковбои в фильмах о Диком Западе. Трудиться ради этих людей, быть к ним терпимыми. Никогда не укроюсь в башне из слоновой кости, ничего не может быть отвратительнее, чем прятаться от жизни, которая тебя не устраивает. Но порой страшно подумать, с чем и как нужно бороться, если принимать жизнь всерьез.
     Все это - пока разговоры. Возможно, я встречу человека, которого полюблю, выйду замуж, и все покажется иным, и мне станет все равно. Стану "маленькой миленькой женщиной". Перейду в стан врага.
     Но сейчас я думаю и чувствую именно так. Что я принадлежу к некоей группе людей, призванной противостоять толпе. Я не знаю, сколько их и кто составляет эту группу, люди известные, ушедшие и живые, те, кто сражался за истинное, творил и создавал, писал настоящие картины; и никому, кроме меня, не известные, неспособные лгать, стремящиеся жить не праздно, быть гуманными и интеллигентными людьми. Да, именно так, как Ч.В., несмотря на его недостатки. Его недостаток.
     Эти люди даже не всегда хорошие. У каждого из них могут быть свои слабости. Неразборчивость в связях. Запои. Они порой трусят. Любят деньги. Отсижива-ются в башнях из слоновой кости. Но какая-то часть их души всегда вместе с нами.
     С Немногими.
     9 ноября
     Я тщеславна. Я не одна из них. Я только хочу быть с ними. А это не одно и то же.
     Разумеется, Калибан - не типичный "новый". Он безнадежно отстал от времени (например, проигрыватель он называет "граммофон"). Ему не хватает уверенности в себе. "Новые" же не испытывают комплекса неполноценности. Помню, П. как-то сказал, все они считают себя равными самым лучшим людям нашего общества, раз имеют телек и машину. Но в глубине души Калибан такой же, как они: эта ненависть ко всему не-обычному, желание подстричь всех под одну гребенку. И то, как он распоряжается своими деньгами. Ужасно. Зачем человеку так много денег, если он не знает, как их лучше использовать?
     Мне больно думать о том, сколько денег он выиграл: о всех других вроде него.
     Таких себялюбивых и злобных.
     В тот день Ч.В. сказал: честный бедняк мало отличается от нувориша, только тем, что денег нет. Бедность заставляет человека гордиться своими достоинствами (и иметь их, чтобы было чем гордиться), видеть ценность каких-то иных, чем деньги, вещей. Когда такой человек вдруг разбогатеет, он не знает, что делать с этим богатством. Забывает о прежних своих достоинствах - впрочем, они никогда и не были истинными. Он полагает теперь, что главное достоинство - это делать и тратить деньги. Не может представить себе, что есть люди, для которых деньги - пустой звук, ничто. Что самые прекрасные в мире вещи имеют самостоятельное, не зави-сящее от денег значение.
     Я не искренна. Все-таки хочется, чтоб у меня были деньги. Но я знаю, что это нехорошо. Я верю Ч.В. Не потому, что он говорит это; я вижу, понимаю, это действительно так, он почти совсем не думает о деньгах. Ему в обрез хватает на материалы, на жизнь, на короткие рабочие поездки раз в году, на то, чтобы сводить концы с концами. И есть десятки других: Питер, Билл Макдоналд, Штефан. Они живут вне мира денег. Если у них есть деньги, они их тратят. Если нет - обходятся без них.
     Люди вроде Калибана не умеют распорядиться деньгами - головы на это не хватает. Достаточно сравнительно небольшой суммы, и они, эти "новые", начинают вести себя по-свински. Все эти ужасные людишки, которым жалко было денег, когда я собирала на Детский благотворительный фонд. Одного взгляда было достаточно, сразу можно было понять. В старых буржуазных семьях давали - неловко было отказывать, если к ним приставали. Интеллигенты давали или честно говорили, что не дадут. Не стыдились отказывать. А этим "новым" и денег жалко, и признаться в этом стыдно. Например, тот отвратительный тип в Хэмпстеде (вот уж точно один из этих), который заявил: "Я дам вам полдоллара, если докажете, что денежки не уплывут в чужой карман". Думал, что удачно сострил.
     Я повернулась и ушла, а зря: незачем было делать оскорбленный вид, дети важнее. Так что потом внесла свои полкроны вместо него.
     Но до сих пор мне противно о нем вспоминать.
     Деньги ударили К. в голову. Будто он выпил целую бутылку виски, а пить не умеет. Единственное, что удерживало его в рамках порядочности, - бедность. Невозможность уехать из дому, уйти с работы.
     Словно слепого посадили за руль машины - пусть ведет ее, как и куда ему заблагорассудится.
     Закончу приятным: принес мне сегодня пластинку Баха. Я уже два раза ее прослушала. Калибан говорит, очень мило, но сам он недостаточно музыкален. Тем не менее сидел с подобающим выражением лица. Хочу прослушать еще раз те места, которые особенно понравились. Улягусь в постель, выключу свет, буду слушать музыку и постараюсь вообразить, что я - в студии Ч.В., он лежит на кушетке с закрытыми глазами и я вижу в полутьме его крючковатый нос и изрезанную морщинами щеку. Лежит словно каменное изваяние на собственном надгробье. Только ничего мертвого в нем нет.
     Вот как бывает. Калибан опоздал с ужином. Я очень резко спросила, где это вы были? Он только посмотрел удивленно и ничего не ответил. Я сказала, мне показалось, вас очень долго не было.
     Гротескная ситуация. Мне хотелось, чтобы он скорее пришел. Мне этого часто хочется. Так здесь одиноко.
     10 ноября
     Сегодня вечером мы поспорили из-за денег. Я заявила, что большую часть он должен раздать. Уговаривала его и стыдила, пыталась убедить раздать хоть какую-то часть. Но он ничему не верит. В этом-то вся беда. Как тот человек из Хэмпстеда, К. не верит, что те, кто собирает деньги по подписке, действительно используют их по назначению. Все ему кажутся бесчестными, все только и жаждут заполучить денежки и никогда с ними не расставаться.
     Бессмысленно доказывать, что я знаю, куда идут эти деньги. Что никто их не прикарманивает. Он спрашивает: "Откуда это вам известно?" А я могу только ответить, что вполне уверена в этом. Тогда он усмехается, словно я - наивная девчонка и мне не дано правильно судить об этом. Я упрекнула его (не очень сердито), что он так и не отправил чек организации Движение за ядерное разоружение. Подначивала, чтобы он предъявил квитанцию. Он ответил, это был анонимный дар, он не оставил своего адреса. Чуть не сказала, вот выйду на волю, проверю. Еле удержалась. Не то возникла бы еще одна причина меня не отпустить. К. был весь красный, как в тот раз, когда наврал мне про письмо П. и М.
     Тут дело даже не в недостатке щедрости, не в скупости. Я имею в виду (если забыть об абсурдности всего происходящего), что со мною он очень щедр. Не жалеет денег, тратит на меня сотни фунтов. Просто убивает своей готовностью исполнить любое желание. Засыпает конфетами, сигаретами, всякими вкусностями, цветами. Как-то вечером сказала, хорошо бы - французские духи. Просто в голову взбрело; правда, эта моя комната пропахла дезодорантом. Часто принимаю ванну, но все равно не чувствую себя достаточно чистой. И еще сказала, вот бы пойти и понюхать разные духи и самой выбрать то, что хочется. И утром он явился и принес четырнадцать флаконов французских духов. Обшарил все аптеки и парфюмерные лавки Луиса. Безумие. На сорок фунтов. Живу словно в сказках тысяча и одной ночи. Любимая жена в гареме. Но на самом-то деле мне не нужны никакие духи. Только свобода.
     Если бы поместить у него на виду умирающего от голода ребенка и накормить и сделать так, чтобы ребенок здоровел и рос у него на глазах, уверена, он не пожалел бы на это денег. Но все, что за пределами привычного быта, где он не может сразу получить то, за что заплачено, кажется ему подозрительным. Он не верит, что может существовать иной мир, помимо того, в котором он существует, который видит воочию. По-настоящему это он - заключенный. Заключенный в своем собственном отвратительно узеньком сегодняшнем мирке.
     12 ноября
     Предпоследняя ночь. Не смею и думать об этом. Вдруг не удастся. Все последнее время напоминала ему о сроке. Но сейчас подумала, надо было не так, надо было напомнить неожиданно, вдруг. Сегодня мне пришло в голову устроить в последний вечер праздник. Сказать, что изменила к нему отношение, что хочу быть ему другом и по-дружески заботиться о нем в Лондоне.
     Это даже не совсем не правда. Я испытываю по отношению к нему какое-то непонятное мне самой чувство ответственности. Он так часто вызывает к себе неприязнь, что естественно было бы всегда относиться к нему неприязненно. Однако это не так. Побеждает жалость, и я в самом деле хотела бы ему помочь. Думаю о тех, с кем могла бы его познакомить. Можно сводить его к приятелю Кэролайн (психиатру). Буду как Эмма и постараюсь устроить его брак, только более успешно. С какой-нибудь милой Гэрриет Смит. С ней он был бы спокойным, нормальным и счастливым.
     Я знаю, надо быть сильной, надо быть готовой к тому, что он меня не отпустит. Все время твержу себе, есть лишь один шанс из ста, что он сдержит слово.
     Но он должен его сдержать.

***

     Ч.В.
     Не видела его уже два месяца. Даже дольше. Ездила во Францию, в Испанию, потом домой. (Пробовала застать его в студии пару раз, но он весь сентябрь был в отъезде.) Прислал открытку в ответ на мои письма - и все.
     Позвонила ему в первый же вечер, как вернулась к Кэролайн, спросила, можно ли зайти. Он ответил - завтра; у него народ.
     Казалось, что он рад меня видеть. А я пыталась сделать вид, что мне все равно, как я выгляжу. На самом деле я очень старалась выглядеть получше.
     Рассказывала ему о Франции и Испании, о картинах Гойи, о музее Тулуз-Лотрека в Альби и вообще обо всем. О Пирсе. Он слушал. Ничего не говорил о себе. А потом показал несколько картин из тех, что напи-сал, когда был на Гебридах. И мне стало стыдно. Ведь никто из нас почти ничего не написал за лето. У нас и так было слишком много дела (слишком много лени!) - греться на солнце да глазеть на картины великих мастеров.
     Я сказала (после того, как меня несло чуть ли не целый час), что-то я разговорилась.
     Он ответил:
     - Почему бы и нет?
     Он оттирал кислотой ржавчину со старого железного колеса. Углядел его в какой-то лавке в Эдинбурге и привез с собой в Лондон. По ободу колеса шли странные тупые зубцы, и Ч.В. полагал, что оно - от старых церковных часов. Изящные конусообразные выпуклые спицы. Очень красиво.
     Некоторое время мы молчали. Я стояла рядом с ним, опершись на верстак, смотрела, как он счищает ржавчину. Потом он сказал:
     - Я скучал о вас.
     Я ответила:
     - Не может быть.
     Он сказал:
     - Вы - возмутитель спокойствия.
     Я спросила (конем - его пешку!):
     - А вы виделись с Антуанеттой?
     - Нет, - ответил он, - я ведь, кажется, говорил, что выставил ее вон. - И посмотрел искоса. - Все еще возмущены?
     Я покачала головой.
     - Я прощен.
     - Вы ни в чем не виноваты.
     - Я все время думал о вас там, на Гебридах. Хотелось показывать вам все, что видел сам.
     - А мне хотелось, чтобы вы были с нами в Испании.
     Теперь все его внимание было обращено на зубцы: он отчищал их наждачной бумагой. Сказал:
     - Оно очень старое. Смотрите, как изъедено. - Потом добавил, не изменив тона:
     - По правде говоря, я решил, что хотел бы жениться на вас.
     Я ничего не ответила. Глаз не могла поднять.
     Он продолжал:
     - Я просил вас прийти, когда я один, потому что много думал об этом. Я вдвое старше вас и должен бы справляться с такими вещами походя. Да и не в первый же раз... Нет, дайте мне закончить. Я решил прекратить эти встречи. Собирался сказать вам об этом, когда вы пришли. Я не могу позволить вам и дальше возмущать мое спокойствие. Поэтому вам больше не следует приходить сюда. Не думайте, что я обиняками прошу вас выйти за меня замуж. Я пытаюсь сделать это совершенно невозможным. Вы знаете, что я такое, знаете, что по возрасту я гожусь вам в отцы. Что я человек ненадежный. Да вы и не любите меня вовсе.
     Я сказала, не могу это объяснить. Не найду нужного слова.
     - Вот именно, - ответил он. Теперь он отмывал руки бензином. С равнодушным видом, словно хирург в клинике. - Поэтому я прошу вас оставить меня, чтобы я снова мог обрести спокойствие.
     Я не отрываясь смотрела на его руки. Была потрясена.
     Он сказал, в некоторых отношениях вы старше, чем я. Вы никого по-настоящему не любили. И - может быть - никогда не полюбите. Способность любить... Это не зависит от возраста. Становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как двадцатилетний. Точно так же теряешь голову. Вам может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда вы позвонили, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я - влюбленный старик. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.
     - Почему вы решили, что я никогда по-настоящему не полюблю?
     Он ужасно долго оттирал бензином руки. Потом ответил:
     - Я сказал "может быть".
     - Мне ведь только двадцать.
     - Маленький куст рябины - уже рябина, - ответил он. - Но я и правда сказал "может быть".
     - И вы совсем не старый. Дело не в возрасте.
     Он взглянул на меня - мне показалось, я причинила ему боль, - улыбнулся и сказал:
     - Разумеется, вы хотите оставить мне хоть какую-то лазейку.
     Мы пошли на кухню, приготовить кофе - кошмарная тесная кухонька, - и я подумала: все равно не смогла бы решиться жить здесь с ним, принять этот неустроенный быт. Неожиданный приступ злокачественной мещанской трусости.
     Он сказал, стоя ко мне спиной:
     - Пока вы не уехали, я думал, это всего лишь обычное увлечение. Во всяком случае, заставлял себя так думать. Поэтому и повел себя так. С этой вашей подружкой из Швеции. Чтобы освободиться. Забыть. Но мысли мои возвращались к вам. Снова и снова, по нарастающей. Словно где-то, в северной глуши, зимой, выходишь из дому в сад, ночью. Смотришь на юг. Снова и снова. Понимаете?
     - Да.
     - Мне нужны вы. Не просто то, другое, - и добавил: - у вас иногда бывает такой взгляд. Совсем не детский.
     - А какой?
     - Взгляд женщины, какой вы когда-нибудь станете.
     - Хорошей женщины?
     - Много лучше, чем просто хорошей.
     Не найду слов, чтобы объяснить, как он это сказал. Грустно, почти против воли. Нежно, но с какой-то горечью. И серьезно. Не поддразнивая. И вовсе не сухо, не холодно. Но как-то из самой глубины, из настоящего себя. Все то время, что мы разговаривали, я не поднимала головы. Но тут он заставил меня взглянуть на него, и мы встретились глазами. И в этот момент - я знаю - между нами что-то произошло. Я чувствовала, ощутила словно физическое соприкосновение... И все изменилось. Он высказал то, что думал, и я его поняла.
     Он не отводил взгляда, так что мне стало неловко. А он все смотрел. Я попросила, пожалуйста, не смотрите так.
     Он подошел, обнял меня за плечи и очень мягко повел к двери. И сказал:
     - Ты очень хороша собой, иногда просто красива. Чувствуешь тонко, полна жизни и всяческих стремлений, стараешься быть со всеми искренней и честной. Тебе как-то удается сочетать юность и непосредственность с некоторой старомодностью и резонерством. Ты даже вполне сносно играешь в шахматы. Словом, мне очень хотелось бы иметь такую дочку. Может быть, поэтому ты так нужна была мне все это время.
     И он мягко вытолкнул меня за дверь, лицом к лестни-це, чтобы я не могла на него посмотреть.
     - Я не должен бы говорить тебе это, как бы у тебя голова не закружилась. И не оборачивайся, не то она может закружиться в буквальном смысле. Теперь иди. Он слегка сжал мои плечи. Поцеловал в затылок. И легонько толкнул. Я спустилась на две или три ступеньки и только тогда остановилась и обернулась. Он улыбался, но так печально.
     Я сказала, пожалуйста, пусть это будет не очень надолго.
     Он только головой покачал. Не знаю, что он хотел сказать. "Нет, не надолго" - или - "не нужно надеяться, что это не надолго". Может быть, он и сам этого не знал. Но выглядел очень печальным. Таким печальным.
     Разумеется, я тоже выглядела печальной. Но на самом деле печали я не чувствовала. Во всяком случае, это была не та печаль, от которой болит душа, не та, которая овладевает тобой целиком. Пожалуй, мне даже было приятно. Свинство, но так оно и было. Я даже напевала по дороге домой. Было так романтично, так таинственно. Так хорошо жить.
     Мне казалось: я уверена, что не люблю Ч.В. Я победила в этой игре.
     Что же произошло потом?
     Первые дня два я все думала, он позвонит, что у него это просто мимолетная прихоть. Потом испугалась, что не увижу его долго - месяцы, может, и годы. Это казалось до смешного нелепым. Ненужным. Невероятно глупым. Меня злила его слабость. Я решила, раз он такой, пусть катится.
     Этого настроения хватило ненадолго. Я решила: решу, что все это к лучшему. Он прав. Лучше всего порвать окончательно. Сосредоточиться на работе. Быть практичной, деловой, серьезной, то есть совершенно на себя непохожей.
     И все это время меня занимала мысль - а не люблю ли я его? Но ведь если столько сомнений, то вряд ли?
     А теперь я должна написать, что чувствую сейчас. Потому что я снова изменилась. Я знаю. Чувствую.

***

     Внешность. Я понимаю - идиотство иметь раз и навсегда определенные понятия о внешности. Испытывать волнение, когда целуешься с Пирсом. Быть не в силах отвести от него взгляд (конечно, когда он этого не видит, не то зазнается). Постоянно осознавать, до чего он красив. Словно прекрасно выполненный рисунок с уродливой натуры. Забываешь об уродстве. Я ведь знаю, этически и психологически Пирс уродлив, просто туп, скучен, фальшив.
     Но даже в этом я очень изменилась.
     Вспоминаю, как Ч.В. обнял меня за плечи.
     Во мне живет какое-то гадкое любопытство. Я хочу сказать, Ч.В. знал столько женщин и он, наверное, очень опытен в постели.
     Представляю себя с ним, и мне не противно. Как он обнимает меня. Нежно и уверенно. Интересно: все могу себе представить, кроме главного. И что это нужно делать всю жизнь.
     Потом, это его несчастное пристрастие. Чувствую, из-за этого он может меня когда-нибудь предать. А я всегда представляла себе брак как увлекательную авантюру: двое юных ровесников отправляются в путь, вместе совершая открытия, вместе становясь все более зрелыми, взрослыми. А ему - что я ему могу рассказать, чем помочь? Помогать и рассказывать тут мог бы только он.
     Я так мало видела и знаю. Понимаю, Ч.В. во многом представляет идеал человека. С его умением распознать, что поистине важно, независимостью, нежеланием быть и поступать как все. С его исключительностью. Мне нужен человек, обладающий именно этими качествами. Но их нет ни у кого, кроме Ч.В. Из тех, кого я знаю. В училище есть ребята, которые - на первый взгляд - отличаются теми же свойствами. Но ведь они все - мои ровесники. А в нашем возрасте не так уж трудно быть откровенными друг с другом и посылать условности куда подальше.
     Как-то раз мне пришло в голову, а не уловка ли это? Как жертва фигуры в шахматах. А вдруг бы - уже на лестнице - я обернулась и сказала, поступайте со мной как хотите, только не прогоняйте?
     Нет. Такое о нем даже подумать невозможно.
     Что значит - время. Года два назад я и предположить не могла бы, что способна влюбиться в человека настолько старше меня. В Ледимонте я всегда ратовала за возрастное равенство. Помню, что чуть ли не больше всех возмущалась, когда Сюзан Гриллет вышла замуж за Безобразного Баронета, чуть не втрое старше нее. Мы с Минни (глядя на М. и П.) часто рассуждали о том, что нельзя влюбляться в мужчин, способных "по-отечески" относиться к своим женам (отношения между П. и М.), тем более выходить замуж за тех, кто тебе в отцы годится. Теперь я настроена совершенно иначе. Я думаю, мне нужен человек много старше, потому что своих ровесников я просто вижу насквозь. Кроме того, я не думаю, что Ч.В. способен относиться к своей жене по-отечески.
     Все это бессмысленно. Могу всю ночь приводить доводы "за" и "против".
     Я - Эмма. Не такая уж неопытная девочка, но еще не взрослая женщина. И та же проблема: кто тот единственный "он"? Калибан - мистер Элтон. Пирс - Фрэнк Черчилль. Нет сомнения, Ч.В. вовсе не мистер Вестон (еще одно несоответствие имен!), но можно ли считать, что он - мистер Найтли?
     Разумеется, и образ жизни Ч.В., и его взгляды за-ставили бы мистера Найтли в гробу перевернуться. Но мистер Найтли ни в чем не мог бы сфальшивить. Потому что не был снобом и ненавидел претенциозность и эгоцентризм.
     Кроме того, каждый из них носит имя, которое я терпеть не могу. Один - Джордж, другой - Чарлз. Нет ли здесь потаенного смысла?
     18 ноября
     Не ем целых пять дней. Только немного воды. Он приносит еду, но я не взяла в рот ни крошки.
     Завтра снова начну есть.
     Полчаса назад поднялась со стула и вдруг почувствовала, что теряю сознание. Пришлось снова сесть. До этого момента я чувствовала себя не так уж плохо. Только немножко болел живот и слабость во всем теле. Но эта дурнота - совсем другое дело.
     Не желаю умирать из-за этого подонка.
     Совершенно не чувствовала голода - до того полна была ненависти к нему.
     Отвратительная жестокость.
     Злобная трусость.
     Эгоизм.
     Калибанство.
     19 ноября
     Все это время не хотела ничего писать. Иногда возникало желание взяться за дневник. Потом казалось - это слабость. Согласие принять все, что происходит. Ведь я чувствую: как только запишу что-то, сразу перекипаю, успокаиваюсь. Но сейчас мне кажется, необходимо все записать. Как протокол.
     Потому что он это сделал.
     Гадость.

***

     Если и существовали между нами отношения, хоть в чем-то напоминающие дружеские, какая-то человечность, доброе расположение - от всего этого не осталось и следа.
     Отныне мы - враги. Я и он. Он наговорил такого, что ясно - он тоже меня ненавидит.
     Ему ненавистно само мое существование. В этом все дело.
     Может быть, он и сам еще не полностью осознал это, потому что сейчас он со мной - воплощенная любезность. Но это время не за горами. Однажды утром он проснется и скажет себе: "Я ее ненавижу".
     Отвратительно.
     Когда пришла в себя после хлороформа, я обнаружила, что лежу в постели. На мне были трусики и лифчик, все остальное он с меня снял.
     Я была в ярости. Сначала. Просто обезумела от отвращения. Представила его огромные противные руки, беспрепятственно шарящие по моему телу. Как он снимает с меня чулки. Гадость.
     Потом подумала о том, что он мог со мной сделать. И не сделал. Решила, что не стану устраивать скандал.
     Но - молчать.
     Ведь скандалить, кричать на кого-то означает, что есть еще какой-то контакт.
     С тех пор мне в голову пришли еще две вещи.
     Первое: он нелеп и странен настолько, что мог раздеть меня, вовсе и не думая ни о чем таком, в силу ему одному известных представлений о том, что "подобает", а что "не подобает" делать. Может быть, он просто думал, что "не подобает" лежать в постели одетой.
     А может быть, он хотел мне напомнить. О том, что он мог бы сделать со мной, но не сделал. О своем благородстве. С этим я могу согласиться. Мне действительно повезло.
     Только от этого мне еще страшнее. Почему он ничего не сделал? Что он такое на самом деле?
     Между нами теперь - глубокая пропасть. О наведении мостов и речи быть не может.
     Теперь он говорит, что отпустит меня только через четыре недели. Болтовня. Не верю ни одному слову. Предупредила, что постараюсь его убить. И могла бы. Не задумываясь. Ни на секунду.

***

     Понимаю, как я была не права. Слепа.
     Продалась Калибану, как уличная девка. Позволила ему тратить на меня столько денег. И хотя сама себя убеждала, что это только справедливо, это вовсе не так. Я все-таки испытывала чувство благодарности, из-за этого старалась относиться к нему получше. Даже когда дразнила, шипела, даже когда смеялась над ним. Даже когда швырялась его драгоценными тарелками. Ведь все это доказывало: он что-то для меня значит. А надо было показать ему, что он для меня не существует. Теперь так и будет. Сплошной лед.
     Заморожу его до смерти.
     Он во всем - слабее меня. Его единственное преимущество - то, что он держит меня здесь. Только в этом его власть надо мной. Он ничего не умеет делать лучше, чем я. Ни вести себя, ни разговаривать. Он гораздо хуже. Настоящий старик-водяной. От него не избавишься, если не стряхнешь со спины.
     Силой.
     Вот сижу здесь и думаю о Боге. Кажется, я больше не верю в Бога. Дело не только во мне. Я думаю обо всех, кто вынужден был вот так жить во время войны. Об Анне Франк и множестве таких, как она. И еще о далеком прошлом. Об истории. И я чувствую, знаю: Бог не вмешивается. Позволяет нам страдать. Если молишь о свободе, тебе может стать полегче уже просто потому, что молишься, или потому, что обстоятельства так складываются: приносят свободу. Но Бог не слышит. Не может. В Нем нет ничего человеческого, у Него - ни слуха, ни зрения, ни жалости или стремления помочь. Я думаю, может быть, Бог и создал мир и основные законы эволюции материи. Но Он не может заботиться о каждом из нас. Он так все и задумал: какие-то люди радостны, другие печальны, одним везет, другим - нет. Кто печалится, кто радуется - Ему неизвестно, да и неинтересно. Так что на самом деле Бога не существует.
     В последние дни чувствую, что утратила веру. Странное ощущение, будто стала чище, мысли прояснились, ушла слепота. Все-таки верю в некоего Бога. Но Он такой недосягаемый, холодный, расчетливый. Понимаю: нужно нам всем жить так, будто Бога нет. Молитвы, поклонение, песнопения - все это бесполезная ерунда.
     Пытаюсь объяснить, почему отказываюсь от собственных принципов (от несовершения насилия). Я не отказываюсь. Только вижу - иногда приходится их нарушать, просто чтобы выжить. Бессмысленно доверяться везению, Провидению или верить, что Бог будет к тебе милостив. Нужно действовать самой, бороться за свою жизнь.
     В небесах - пусто. Чистые, прекрасные, но совершенно пустые небеса.
     Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители жили во всех тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно. Все это настолько очевидно, как я раньше не догадалась! Бог должен быть, но Он не может знать о нас ничего.

***

     (Вечер.) Целый день вела себя с ним отвратительно. Он несколько раз пытался заговорить, но я заставляла его замолчать. Не хочу ли я, чтобы он принес мне что-нибудь? - Ничего не хочу. Я - пленница. Если дадите мне есть, буду есть, чтобы не умереть с голоду. Отныне наши отношения - отношения заключенного и тюремщика, и не более того. Теперь оставьте меня в покое.
     К счастью, у меня здесь много книг. Он постоянно приносит еду и сигареты. Если не принесет - просить не стану. Это все, что мне нужно.
     Он - нелюдь, пустое пространство, заключенное в человеческую оболочку.
     20 ноября
     Скоро он пожалеет, что вообще когда-то обратил на меня внимание. Сегодня принес на обед бобы. Я читала, сидя на кровати. Он постоял и направился к двери. Я подскочила к столу, схватила тарелку и швырнула в него. Терпеть не могу бобы, и он прекрасно это знает. Просто ему было лень. Я вовсе не рассердилась. Только сделала вид. Он стоял потупившись, всегда свежую рубашку и безупречно отглаженный пиджак украшали кусочки еды и противный красный соус. Я крикнула, не желаю обедать! И повернулась спиной.
     Весь день питалась шоколадом. К. не появился до ужина. Принес икру, осетрину, жареного цыпленка (он покупает их где-то в готовом виде) - мои любимые блюда и еще множество вкусностей, которые я люблю, подлый хитрец. Подлость не в том, что он их покупает, а в том, что я не могу не чувствовать благодарности за это (конечно, я не сказала ему, что благодарна, но больше не была с ним резка). Кроме того, он приносит все это с таким покорным видом, с таким умоляющим выражением лица ("пожалуйста, не стоит благодарности, я этого совершенно не заслуживаю"). Когда он накрывал на стол к ужину, я чуть не фыркнула от смеха. Ужасно. Захотелось броситься навзничь на кровать и кричать. Он остается верен себе. А я - взаперти, и выхода нет.
     Здесь в подвале мои решения меняются с невероятной быстротой. В некий момент я полна решимости поступить именно так, а не иначе. Через час - поступаю именно иначе, а не так.
     Бесполезно. Я не умею ненавидеть. Такое впечатление, что во мне ежедневно вырабатывается определенное количество доброты и благожелательности и им нужен выход. Если я их удерживаю в себе, они силком вырываются наружу.
     Я вовсе не была мила с ним. Не хочу и не буду. Но приходится бороться с собой, чтобы не вести себя нормально (не говорить "спасибо, все было очень вкусно"). Я так ничего и не сказала. Когда он спросил: "Вам больше ничего не нужно?" (словно дворецкий), я ответила: "Нет. Вы можете быть свободны". И отвернулась. Если бы он видел мое лицо, с ним мог случиться удар: я улыбалась. А когда он закрыл дверь, я не могла удержаться от смеха. Ничего не могла с собой поделать. Истерика.
     Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в зеркало. Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе не мое отражение. Приходится отводить взгляд. Разглядываю свое лицо, глаза. Пытаюсь разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему - здесь.
     Я так одинока. Мне нужно иногда хоть бросить взгляд на лицо мыслящего человека.
     Надеюсь, всякий, кто посидел, как я, взаперти, меня поймет. Начинаешь осознавать себя, свое существование, как никогда раньше. В обычной жизни так много себя отдаешь другим, столь многое в себе подавляешь. Рассматриваю свое лицо, слежу за мимикой, словно гляжу на кого-то другого. Пытаюсь сама себя переглядеть (как в гляделки).
     Общаюсь с собой.
     Иногда чувствую себя какой-то зачарованной, приходится показывать себе язык и строить гримасы, чтобы выбраться из этого состояния.
     Сижу здесь, под землей, в абсолютной тишине, в компании с собственным отражением, и словно погружаюсь в таинственное небытие.
     В транс.
     21 ноября
     Глубокая ночь. Не могу спать.
     Ненавижу себя.
     Чуть не стала убийцей.
     Никогда не смогу быть прежней.
     Трудно писать. Связаны руки. Еле содрала кляп.
     Все началось за обедом. Поняла, что придется пересиливать себя, чтобы не обращаться с ним по-хорошему. Чувствовала - мне необходимо с кем-то говорить. Хотя бы с ним. Все-таки - человеческое существо. Когда после обеда он ушел - чуть не позвала его обратно. То, что я теперь чувствовала, разительно отличалось от того, что я решила чувствовать два дня назад. Так что я приняла новое решение. Здесь, внизу, я никогда не смогу его ударить. Все время слежу за ним (с этой точки зрения) - он никогда не поворачивается ко мне спиной. Кроме того - нечем. Так что я подумала - надо как-то попасть наверх и что-нибудь отыскать, какое-то орудие. Кое-что придумала.
     Боялась, что иначе, как всегда, попаду в собственную ловушку: начну его жалеть.
     Так что за ужином была с ним чуть-чуть подобрее и сказала, что мне нужно принять ванну (что вполне соответствовало действительности). Он ушел, вернулся, и мы пошли наверх. И там, словно знамение, словно специально для меня, лежал небольшой топор. На подоконнике, рядом со входом в кухню. Видимо, К. рубил дрова у крыльца и забыл убрать топор. Я же теперь всегда внизу, наверху не бываю.
     Мы вошли в дом слишком быстро, я ничего не успела сделать.
     Но лежа в ванне, я обдумывала, как быть. Решила: это необходимо. Нужно схватить топор и ударить. Тупым концом. Оглушить. Ни малейшего представления, куда лучше всего ударить или с какой силой, у меня не было.
     Потом попросила сразу отвести меня обратно. Когда мы выходили в кухонную дверь, я уронила свои купальные вещички, тальк и прочее, и встала в сторону, ближе к окну, будто бы взглянуть, куда они покатились. А он наклонился - как я того и хотела - и принялся подбирать их с земли. Я нисколько не волновалась, взяла топор очень осторожно, даже не поцарапалась, и нацелилась тупым концом. И тут... Будто очнулась от скверного сна. Я должна была его ударить - и не могла, и все-таки должна была ударить.
     Он стал выпрямляться (все это произошло в одно мгновенье), и тут я его ударила. Но он повернулся, и удар пришелся сбоку. Или был недостаточно сильным. Словом, ударила я уже в совершенной панике. Запаниковала буквально в последний момент. К. упал на бок, но я знала, он не оглушен - он так и не выпустил меня, крепко держал, и я поняла, что, если я его не убью, он убьет меня. Ударила снова, но он закрыл голову рукой и тут же ударил меня ногами, и я упала.
     Это было невыразимо страшно. Мы оба извивались на земле, тяжело дыша. Словно звери. И вдруг я увидела, как это все - ну, не знаю - недостойно, что ли, некрасиво. Как валяющаяся на земле статуя. Как тучная женщина, неловко встающая с травы.
     Мы поднялись, он грубо протолкнул меня в дверь, ни на минуту не отпуская. И все. У меня было странное ощущение, что он чувствует то же самое: отвращение.
     Я подумала: может быть, кто-то слышал? Хоть я и не могла крикнуть (из-за кляпа). Но было очень ветрено. Мокро и холодно. Вряд ли кто-нибудь мог гулять в такую погоду.
     Легла в постель. Плакать перестала довольно быстро. Долго лежала в темноте и думала.
     22 ноября
     Мне очень стыдно. Так уронить себя.
     Много думаю. Пришла к целому ряду решений.
     Насилие, применение силы - это дурно. Если я прибегаю к насилию, я опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в силу разума, сострадания и человечности. Что я способна помогать несчастным только потому, что это тешит мое тщеславие, вовсе не из истинного сострадания. Вспоминала Ледимонт и девочек, которых там опекала. Сэлли Мэрджисон, например. Опекала ее, просто чтобы доказать сестрам-воспитательницам, что я умнее их. Что Сэлли для меня сделает то, чего для них не сделает никогда. Разумеется, помогала Дональду и Пирсу (Пирса тоже опекала до некоторой степени). Но они оба - весьма привлекательные молодые люди. Наверняка были и есть сотни других, нуждающихся в помощи, в сострадании и сочувствии гораздо больше, чем эти двое. Тем не менее большинство девчонок прямо из рук рвали бы возможность поопекать именно их.
     С Калибаном у меня слишком скоро опустились руки. Нужно выработать к нему совершенно иное отношение. Принцип "заключенный - тюремщик" - глупость. Нужно перестать шипеть. Молчать, когда он меня раздражает. Относиться к нему как к человеку, нуждающемуся в понимании и сочувствии. Пытаться продолжать занятия по искусству. Научить его понимать. Не только произведения искусства.
     Единственный способ действовать - это поступать должным образом. ДОЛЖНЫМ ОБРАЗОМ не в том смысле, как это понималось в Ледимонте. А так, как сама считаю правильным поступать. По-своему.
     Я считаю себя человеком нравственным и не стыжусь этого. И не допущу, чтобы Калибан сделал из меня безнравственное существо. Даже если он все это вполне заслужил: и мою ненависть, и ожесточение, и даже удар топором.
     (Позже.) Была с ним вполне мила. То есть не была такой злой кошкой, как все последнее время. Как только он пришел, уговорила его дать мне осмотреть рану на голове. Протерла ссадину деттолом. Он нервничает. Вздрагивает от страха. Перестал мне доверять. Мне вовсе не следовало доводить его до такого состояния.
     Но все это очень трудно. Когда я веду себя по-свински, у него такое жалостное выражение лица, ему так себя жалко, что я становлюсь сама себе противна. Но когда я обращаюсь с ним по-хорошему, в его голосе и манере поведения появляется такое самодовольство (едва брезжит: он очень осторожен, сама деликатность, и - разумеется - никаких упреков по поводу вчерашнего), что мне снова хочется его злить, дразнить, надавать пощечин.
     Я словно канатоходец. Оступишься...
     Но атмосфера очистилась.

***

     (Ночь.) После ужина пыталась объяснить К., что следует искать в абстрактном искусстве. Безнадежно. Бедняга вбил себе в башку, что писать картины - значит просто баловаться карандашом или кистью, пока не добьешься фотографического сходства (поэтому он и не может понять, почему я не "стираю"). Он считает, что создавать замечательные бессюжетные композиции (как у Бена Никольсона) как-то аморально. К. говорит: "Я вижу, получается красивый узор". Но он ни за что не соглашается считать этот "красивый узор" произведением искусства. Дело в том, что для него некоторые слова приобретают некий странный, тайный смысл, иное звучание. Все, что имеет отношение к искусству, приводит его в смущение (и даже, кажется, оказывает какое-то гипнотическое воздействие). Искусство вообще несколько аморально. Он знает, что великие произведения искусства - велики, но "великое" - значит запертое в музеях и рассуждают о нем только ради показухи. Живое искусство, современные художники и их картины его шокируют. Невозможно говорить с ним об этом: самое слово "искусство" явно вызывает в его мозгу целую череду греховных помыслов.
     Очень хотелось бы знать, много ли на свете таких, как он. Разумеется, я знаю, огромное большинство, особенно эти "новые", вообще искусство ни в грош не ставят. Но из-за чего? Из-за того же, что К.? Или им просто все равно? Я хочу сказать, оно у них просто скуку вызывает (и совсем не нужно, "не может пригодиться в жизни") или втайне шокирует и заставляет недоумевать, так что они вынуждены притворяться, что им скучно?
     23 ноября
     Только что закончила "В субботу вечером, в воскресенье утром". Книга меня потрясла. Сама по себе. И из-за того, где я ее прочла.
     Потрясена и возмущена. Так же как в прошлом году, когда прочла "Путь наверх".
     Я понимаю, они все очень умные и талантливые, и, наверное, замечательно, когда можешь писать как Алан Силлитоу. Точно, без фальши. Говоря именно то, что хочешь сказать. Если бы он был художником, было бы чудесно (как Джон Брэтби, даже лучше), он смог бы запечатлеть на холсте Ноттингем, и как здорово это смотрелось бы в красках! Он так живописно все это изобразил бы, все, что видел. Все бы восхищались. А когда пишешь книгу, недостаточно хорошо писать (выбирать точные слова и т.п.), чтобы быть хорошим писателем. Мне, например, кажется, "В субботу вечером, в воскресенье утром" - отвратительная книга. Артур Ситон - отвратителен. И самое отвратительное то, что Алан Силлитоу не показывает, как ему самому отвратителен его молодой герой. Мне кажется, на самом деле эти писатели считают своих героев прекрасными молодыми людьми.
     Мне ужасно не нравится, что Артуру Ситону совершенно безразлично, что делается за пределами его собственного крохотного мирка. Он низок, узколоб, эгоистичен и жесток. А оттого, что дерзок, терпеть не может свою работу и пользуется успехом у женщин, все должны считать его человеком, полным жизни и энергии.
     Единственное, что мне по душе, это ощущение, что есть в нем хорошее, только бы до этого хорошего докопаться, развить, как-то использовать.
     Погруженность этих людей в самих себя. Безразличие к тому, что творится в мире. В жизни.
     Их тяжкое положение. Безысходность. Словно в глухом темном ящике.
     Возможно, Алан Силлитоу хотел осудить общество, порождающее таких людей. Но у него это недостаточно четко выражено.
     Я знаю, что с ним произошло: он влюбился в то, что изображает. Начал изображать все как есть, писать об уродливом, потом увлекся, уродливое его захватило, и он смошенничал. Приукрасил.
     Еще книга меня потрясла из-за Калибана. Я увидела, что в К. есть что-то от Артура Ситона, только в нем это все перевернуто с ног на голову. То есть я хочу сказать, что он точно так же ненавидит все непривычное и всех, кто не такой, как он. Он так же эгоистичен, только его эгоизм какой-то нечестный: К. считает, что все виноваты в том, как он живет, и это дает ему право с чистой совестью заботиться только о самом себе. И так же, как Ситон, он упрям.
     Книга потрясла меня еще потому, что я подумала - теперь все, кроме нас (да и мы тоже не без греха), так же эгоистичны и жестоки, только у одних эгоизм и жестокость робки, глубоко запрятаны и принимают извращенные формы, а у других вполне очевидны, грубо и резко выражены. Религиозность - при последнем издыхании. Ничто не может остановить этих "новых", они распространяются, набирают силу и скоро поглотят нас всех, словно трясина.
     Нет. Этого не случится. Потому что есть такие, как Дэйвид. Такие, как Алан Силлитоу (на обложке сказано, что он - сын рабочего). Я хочу сказать, что интеллигентные "новые" люди всегда будут восставать против серости и переходить на нашу сторону. "Новые" саморазрушаются из-за собственной тупости. Они выталкивают интеллигентных прочь из своей среды. Особенно молодых. Ведь нам нужно иное. Не деньги. Не возможность угнаться за соседями и быть как все.
     А это значит - борьба. Как в осажденном городе. Мы окружены. И нужно держаться изо всех сил.
     Борьба между Калибаном и мной. Он - представитель "новых", я - "Немногих".
     Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь.
     К. гораздо хуже, чем Артур Ситон.
     Если Артур Ситон увидит современную скульптуру и она не придется ему по вкусу, он разобьет ее вдребезги. А Калибан закроет ее брезентом. Не знаю, что хуже. Только думаю, что второе.
     24 ноября
     Отчаянно хочу вырваться отсюда. Не дает облегчения ни рисование, ни музыка, ни чтение. Жгучая, жгучая необходимость (наверное, у всех узников так) видеть других людей. Калибан всего лишь полуличность, даже в самые удачные моменты. Мне хочется видеть десятки, сотни незнакомых лиц. Как в зной, испытывая жажду, пить стакан за стаканом холодную воду. Именно так. Когда-то читала, что человек может вынести не больше десяти лет в заключении. И не больше года - в одиночном.
     Просто невозможно представить, что такое - за-ключение, пока не испытаешь на себе. Думаешь, ну, будет масса времени читать, размышлять, все не так страшно. Но это так страшно. Замедляется время. Даю голову на отсечение, все часы в мире отстали на целую вечность, с тех пор как я очутилась здесь.
     Не следует жаловаться. У меня роскошная тюрьма.
     Но эта его скотская низость с газетами, радио и т.п. Я никогда не увлекалась чтением газет или слушанием последних известий по радио. Но быть абсолютно изолированной от всего... Так странно. Чувствую, что совершенно теряю ориентацию.
     Часами лежу и придумываю, как бы сбежать.
     Без конца.
     25 ноября (День.)
     Утром разговаривала с К. Заставила его позировать. Потом спросила, чего же он все-таки от меня хочет. Чтобы я стала его любовницей? Но он был шокирован. Ответил, что это запросто может купить в Лондоне. Очень сильно покраснел.
     Я сказала, что он словно китайская шкатулка. Так оно и есть.
     Глубже других запрятанная шкатулочка - это то, что я должна его полюбить. Во всех смыслах. Душой и телом. Уважать его, преклоняться. Это так абсолютно невозможно, даже если бы удалось преодолеть физи-ческое отвращение. Смогу ли я смотреть на него иначе чем сверху вниз?
     Бьется лбом в стену.
     Не хочу умирать. Чувствую в себе готовность вы-стоять. Всегда буду хотеть жить. И выживу.
     26 ноября
     Единственная необычная черта в нем - то, как он меня любит. "Новые" не способны ничего любить так, как любит он. Слепо. Абсолютно. Как Данте - Беатри-че.
     Наслаждается своей безответной ко мне любовью. Думаю, то же испытывал и Данте. Грустить, зная, что все безнадежно, и из печального опыта извлекать материал для творчества.
     Впрочем, Калибан из этого опыта ничего извлечь не способен. Кроме жалкого довольства самим собой.
     Люди, не способные ничего создавать. Ненавижу.

***

     Как я боялась смерти в первые дни здесь. Не хочу умирать. Все время думаю о будущем. Отчаянно хочется знать, что готовит мне жизнь. Что со мной случится, что из меня выйдет, какой я стану - через пять лет, через десять, через тридцать. За кого выйду замуж, где буду жить, где побываю, что узнаю. А дети? И это не просто эгоистическое любопытство. Я живу в такое время - самый неудачный для смерти момент за всю историю человечества. Полеты в космос, наука, весь мир просыпается и тянется вперед и вверх. Начинается новый век. Я знаю, он полон опасностей. Но чудесно жить в этом новом веке.
     Это - мой век. И я его люблю.

***

     Сегодня меня одолевают мысли. Одна такая: человек нетворческий плюс возможность творить равняется человеку плохому.
     Другая: попытка его убить означала, что я нарушила собственные принципы. Кто-нибудь может сказать: это не падение, это лишь капля в море, это не имеет большого значения. Но все зло в мире составляется из таких малых капель. Глупо говорить о незначительности этих малых капель. Капли в море и океан - это одно и то же.

***

     Представляла себе (и не в первый раз), что живу вместе с Ч.В. Он мне неверен, он уходит от меня, он циничен со мной и жесток. Я в отчаянии. В этих снах наяву секс почти не имеет места. Просто мы живем вместе. В довольно романтичной обстановке. Северные ланд-шафты, море и острова. Белые домики. Иногда - Средиземноморье. Мы вместе и очень близки духовно. А детали - глупейшие, все из модных журналов. Но духовная близость существует. На самом деле. И ситу-ации, которые я воображаю (когда он меня бросает), вполне реальны. То есть я хочу сказать, мне в самом деле больно думать об этом.

***

     Иногда я готова совершенно впасть в отчаяние. Ведь никто-никто не знает, что я еще жива. Меня считают мертвой, утратили надежду, примирились с этой мыслью. Это так, никуда от этого не денешься. Это - настоящее. А я сижу здесь, на кровати, и представляю себе будущее: как я поглощена любовью к некоему человеку; я знаю - я ничего не могу делать вполовину, не могу любить вполовину, я чувствую - меня переполняет любовь, и я готова отдать все - сердце, душу и тело - какому-нибудь цинику вроде Ч.В. Который меня предаст. Предчувствую это. В этих снах наяву о жизни с ним сначала все полно нежности и благоразумия, но я знаю, на самом деле так быть не может. Будет страсть и неистовство. Ревность. Отчаяние. Горечь. Что-то во мне погибнет. В нем тоже.
     Если он любит меня по-настоящему, как мог он меня прогнать?
     Если он любит меня по-настоящему, мог ли он меня не прогнать?
     27 ноября
     Полночь.
     Мне никогда не удастся бежать. Я должна должна должна что-то сделать. Ощущение такое, что я в самых недрах земли, в самом ее сердце. И тяжесть планеты всей своей силой давит на эту тесную коробку. Коробка становится все меньше меньше меньше. Я чувствую, как она съеживается.
     Иногда так хочется кричать. До хрипоты. До смерти.
     Невозможно писать об этом. Не хватает слов.
     Всепоглощающее отчаяние.

***

     Весь день так. Бесконечная тягучая паника. Замедленное время.
     О чем он думал, когда впервые привез меня сюда? Что-то не получилось, пошло не так, как он задумал. Я веду себя иначе, чем девушка его мечты. Я оказалась котом в мешке.
     Может быть, он поэтому меня не отпускает? Ждет, пока появится Миранда его мечты?
     Может быть, мне надо ею стать? Обвить его шею руками, поцеловать? Хвалить его, гладить по головке, ласкать, восхищаться? И целовать?
     Я вовсе не то имела в виду. Но написала и задумалась.
     Может быть, и в самом деле я должна его целовать. И более того. Пойти на близость с ним. Чтобы снять отвратительные чары с Волшебного Принца.
     Напишу одну фразу и сижу целый час, размышляю, прежде чем написать следующую.
     Нужно сделать так, чтобы он почувствовал: я растрогана его благородством, преданностью и т.д. и т.п...
     Это невероятно.
     Ему придется как-то реагировать.
     Уверена, я смогу заставить себя. Во всяком случае, он очень опрятен. Пахнет дорогим мылом. Ничем другим.
     Завтра решу. Утро вечера мудренее.
     28 ноября
     Сегодня я приняла страшно важное решение.
     Представила себя в постели с К.
     Просто поцеловать его ни к чему не приведет. Нужен какой-то страшный шок, потрясение, которое заставит его отпустить меня. Ведь никто не может держать в заключении того, кто отдал ему себя.
     Я буду целиком в его власти. Не смогу обратиться в полицию. Единственным моим желанием будет скрыть, замять все, что произошло.
     Это же очевидно. Бросается в глаза.
     Как своевременная жертва ферзя.
     Как в рисунке. Нельзя колебаться, ведя линию. Смелость и есть линия.
     Я все как следует продумала. Конечно, хорошо бы знать побольше о мужчинах. Хорошо бы все знать самой, а не из книг и рассказов, которые и понимаешь-то лишь наполовину. Но я решила позволить ему зайти довольно далеко. Но не до конца. Лечь со мной в постель, ласкать... Скажу ему, что сейчас не время, что у меня как раз лунный период, если он попытается зайти слишком далеко. Мне кажется, он будет так потрясен, что я смогу заставить его послушаться. Ну, я хочу сказать, это ведь я буду его соблазнять. Я понимаю, девяносто девять мужчин из ста в таких ситуациях неуправляемы, и это ужасный риск, но Калибан, мне кажется, как раз сотый. Он остановится, если я попрошу.
     Но даже если дойдет до этого. Даже если не остановится. Я все равно рискну.
     Две причины. Одна - нужно заставить его меня отпустить. Вторая - во мне самой. Я же сама записала 7 ноября: "Люблю жизнь взахлеб. Люблю все, что противоположно пассивному наблюдательству, омертвению души". Но разве я живу взахлеб? Сижу и наблюдаю. И не только здесь. С Ч.В. тоже.
     Все эти разговоры сестер-воспитательниц о том, что "следует беречь себя для будущего спутника жизни". Я всегда смеялась над этим. И все же всегда что-то меня удерживало.
     Собственное тело.
     Нужно побороть в себе эту трусость.
     Охватывает какое-то странное отчаяние. Говорю себе: что-то должно случиться. Но ничего не случится, если я сама ничего не буду делать.
     Нужно действовать.
     Еще я записала (когда пишешь, скрытый смысл выявляется и вопиет: читаешь, и ощущение такое, что до сих пор была глуха): "Я должна сражаться своим оружием. Не его. Не могу пустить в ход эгоизм, жестокость, досаду и неприязнь".
     Значит, мое оружие - великодушие (отдаю себя) и нежность (придется целовать это отвратительное существо), и НЕ-досада (я ведь делаю то, что делаю, совершенно добровольно), и прощение (он ничего с собой поделать не может).
     Даже если ребенок. Его ребенок. Все что угодно. Ради свободы.
     Чем дольше думаю об этом, тем яснее мне видно - это единственный выход.
     Какая-то тайна все же существует. Не может быть, чтобы он не испытывал ко мне физического влечения.
     Может быть, он "никуда не годится" как мужчина?
     Что бы то ни было, это должно выясниться.
     Будем знать, на каком мы свете.

***

     В последние дни почти не пишу о Ч.В. Но много думаю о нем. Начинаю и заканчиваю каждый день тем, что смотрю на его картину. Рождается какая-то ненависть к этой незнакомой женщине, его натурщице. Наверняка она была его любовницей. Может быть, это его первая жена? Спрошу у него, когда выйду отсюда.
     Потому что самое первое, что я собираюсь сделать, самое нужное, настоящее дело - после того, как побываю дома, увижу родных, - будет пойти к нему. Сказать ему, что постоянно думала о нем. Что он - самый главный человек в моей жизни. Самый настоящий. Что я ревную его ко всем женщинам, которых он когда-либо обнимал. Но теперь начинаю понимать: это потому, что я еще не знаю, что такое любовь. Я - Эмма, с ее глупенькими ужасно умными теориями о любви и браке, а любовь приходит к нам по-разному, в разных обличьях, в разных одеждах, и, может быть, нужно очень много времени, чтобы понять, принять и называть ее по имени.
     Может быть, он будет со мной холоден и сух. Скажет, я слишком молода, он никогда по-настоящему не принимал меня всерьез, и еще тысячу гадостей. Но мне не страшно. Я рискну.
     А может быть, у него роман с кем-то, самый пик.
     А я скажу, я пришла, потому что больше не уверена, что не люблю вас.
     Я скажу, человек, который противен мне до глубины души, видел меня обнаженной. Я очень низко пала.
     И я позволю ему все.
     Но все равно я бы не вынесла, если бы он изменил мне с какой-то другой женщиной. Свел все к постели. Во мне все увяло бы, умерло, если бы это случилось.
     Я понимаю - это несовременно.
     Но это - как я на самом деле чувствую.
     Постель, секс - это не главное. Главное - любовь.
     Сегодня решила попросить Калибана отправить письмо Ч.В. Сумасбродство. Разумеется, он откажет. Станет ревновать. Но мне так хочется взбежать по лестнице и толчком отворить дверь в студию и увидеть, как он повернется от верстака и взглянет через плечо, будто ему вовсе не интересно, кто пришел. Как он поднимется с табурета. Увидеть его легкую, чуть заметную улыбку и глаза, которые сразу все понимают.
     Бессмысленно. Думаю об оплате, а картина еще и не начата.
     Завтра. Действовать нужно немедленно.
     На самом деле начала уже сегодня. Трижды назвала его Фердинандом (не Калибаном) и похвалила ужасный новый галстук. Улыбалась ему и старательно делала вид, что все в нем мне нравится. Естественно, он и глазом не моргнул, будто не заметил. Ну, ничего. То ли еще будет завтра.

***

     Не могу спать. Встала и поставила любимую пластинку Ч.В.: клавирные произведения Баха. Может быть, он тоже слушает ее и думает обо мне. Мне больше всего нравится та часть, которая после его любимой: он любит Инвенцию пятую, а я - шестую. Так что в Бахе мы тоже рядом. Раньше Бах мне казался скучным. Сейчас он захватывает меня целиком, он так человечен, так полон чувства, нежности, так мелодичен, так прост и глубок... Я ставлю пластинку снова и снова, как когда-то копировала снова и снова рисунки любимых художников.

***

     Я думаю, может быть, ограничиться просто поцелуем? Обнять его за шею и поцеловать? И все? А если ему понравится? И так будет тянуться без конца? Нет. Нужен шок.

***

     Все, что случилось, связано с моим хозяйским отношением к жизни. Я всегда точно знала, куда иду, чего хочу, как все должно быть. И все было так, как я хотела, и я принимала это как должное, как результат того, что я знаю, чего хочу. А мне просто везло. Во всем.
     Я всегда пыталась управлять жизнью. Пора позволить жизни управлять мной.
     30 ноября
     О Боже.
     Что я наделала.
     Это ужасно.
     Я должна написать об этом. Увидеть. Это поразительно. Что я смогла сделать такое. Что случилось то, что случилось. Что он - такой, как есть. Что я - такая, как есть. Что все осталось так, как есть.
     Даже еще хуже.

Окончание следует...