Светло-желтое льняное солнце стоит неподвижно в одной и той же точке вот уже полторы сотни лет. Оно не греет, не светит, не питает и висит там, на высоте одиннадцать футов просто так, как забытый веник стоит в углу, или книга лежит на полке и пылится. Вот так. И такими прочными белыми шпагатными нитками приторочено это солнце прямо к грубому холщовому небу. А на небе песочного цвета с лоскутами ободранной холстины только краснеется расплывчатое пятно мутной киновари прямо в том месте, где
располагается солнце. Когда-то очень давно этот тряпочный небосвод был очень красивым и очень родным. И город был красивым и радостным. Мы все его любили. Любили это место - место нашего жительства на глиняной плоскости, что зависла где-то в конечном пространстве под углом в девятнадцать градусов. Теперь здесь плохо и грязно. И по всей площади расположены в зигзагообразной последовательности и хаотичной очерёдности разломы и выломы глубиной равной тому, чтобы можно было пропасть в них навеки вечные или навсегда,
но только не более чем на пятнадцать минут. Вдалеке остались многоэтажки. Они громоздятся неровными рядами. Они тоже ненастоящие. Пластмассовые, или какие-нибудь ещё. Пластилин.
Очень душно и очень хочется пить. Нас очень много. Я не вижу сколько, но много. Мы ушли из своих вымерших и ненастоящих домов и теперь бредём по обломкам старой глины и пенопласта в сторону колодца, который стоит на самом краю висящей в пространстве плоскости. Пенопласт и глина хрустят и проваливаются вниз. Ноги в них вязнут и шаркают. Там, вблизи колодца будет новый город. Мы и так уже очень многих потеряли. То и дело кто-нибудь из наших испаряется в воздухе. Сгорает и испаряется. Непонятно из-за чего.
Почти что каждую минуту мы плачем и поминаем чёрствыми похоронными сухарями своих братьев, сестёр и детей. Мы бежим, идём и ползём. Нас толкают, вытаскивают из глины, поднимают на ноги, взваливают на спины, и мы бежим, идём и ползём дальше. К колодцу.
И вот через триста тысяч сигарет и девятьсот коробок таблеток мы подходим к колодцу. И он оказывается ненастоящим. Его кто-то нарисовал на бледных выцветших обоях. На стене. На самом краю света. Я смотрю по сторонам. Никого из тех, кого я знал и любил не видно. Все они сгорели и испарились в воздухе. Кругом чужие лица. Они тоже ищут в толпе своих близких и когда не находят обречённо так смотрят на этот чёртов колодец. Я смотрю на стену. Метров на тридцать вверх тянутся всё те же блёклые обои с непонятным
рисунком. В некоторых местах они отслаиваются от штукатурки и под ней отчётливо проступают красные кирпичи. А поверх стены, сквозь узкую щель в трещине холстины плавает и растекается небо. Не такое небо, как над глиняной плоскостью. Оно не тряпочное, не лоскутное. Оно целое и в некоторых местах чёрное от дождевых туч. Оно пахнет морем и штормом. А в небе горит и палит солнце. Я захлёбываюсь от такого нового и необычного неба и солнца и показываю на них пальцем. Толпа бросается в мою сторону и прижимает меня
к холодной кирпичной стене. Все громко кричат и радуются, стучат кулаками в стену и прыгают друг другу на плечи. Но внезапно возгласы замолкают и люди бросаются прочь. Через трещину показываются чьи-то огромные глаза и брови. Глаза серые с красными прожилками, а брови тонкие и выгнутые неправильными дугами. Трещина в холстине становится всё шире и шире. Ткань трещин и рвётся. Вниз сыплются лоскуты и нити. Сначала показываются лоб и нос, затем щёки, губы, подбородок. Это человек. У него в руках огромная искрящая
жаркими выплесками света лупа. Он водит ей из стороны в сторону, и люди исчезают в воздухе. Водит, и люди исчезают.
Он жжёт нас, и в искусственной тишине громовыми раскатами обрушивается его голос. ВЫ ВСЕ НЕНАСТОЯЩИЕ.