Правила хорошего тона в гештальт-терапии ипсихоанализе
Филипенко. В. В. (продолжение)
Гештальт-терапия — правило диалога
Одной из основных задач гештальт-терапии Ф. Перлз считал «попытку превратить терапевта из фигуры, облеченной властью, вчеловеческое существо». Если следовать в работе психоаналитическому правилу контрвопроса, мы создаем двойной стандарт: психотерапевт имеет право фрустрировать вопросы клиента, но сам при этом требует ответов на свои. Ф.Перлз писал: «Не легко разобраться в этой неувязке, но если терапевт разрешил парадокс работы одновременно с поддержкой и фрустрацией,
методы его работы найдут уместное воплощение. Конечно не только терапевт имеет право задавать вопросы. И невозможно даже перечислить всего, что пациент осуществляет с их помощью. Его вопросы могут быть умными и способствующими терапии. Они могут быть докучливыми и повторяющимися… Мы хотим прояснить структуру вопроса пациента, его основания. Вэтом процессе мы хотим по возможности добраться до его самости. Так что наша техника состоит в том, чтобы предложить пациентам превращать вопросы в
предположения или утверждения.» Современная гештальт-терапия, поддерживая призыв Ф.Перлза, призывает терапевта быть аутентичным и полностью погружаться вблизкий разговор с клиентом. Отвечать или не отвечать на вопросы клиента, исходя не из предписаний той или иной теории, аиз реальной терапевтической ситуации. Основной задачей будет поддержание диалога, как возможности реализации магии встречи двух феноменологий. И здесь рецептов нет. Каждый раз гештальт-терапевт вынужден
принимать решение о необходимости поддержки в форме ответа на вопрос клиента или конфронтации вформе контрвопроса. Сегодня в гештальт-терапии точки зрения по поводу степени открытости феноменологии терапевта существенно расходятся. Так Р. Резник считает, что если теория позволяет терапевту приоткрывать небольшую часть своего опыта — это еще не диалог. Такая терапия не может быть обьединена с гештальтом. С. Гингер говоря об отношении «симпатии,» рекомендует сообщать и показывать клиенту то,
что ощущает психотерапевт лишь только с точки зрения продвижения терапии. Для меня более близка вторая позиция. Единственным исключением здесь является работа с пациентами, страдающими психотическими расстройствами. Основная задача заключается в поддержании контакта, не побоюсь этого слова, любой ценой, ведь нередко это вопрос жизни и смерти. Пример. Перед началом написания этого абзаца я занимался психотерапией с пациенткой, страдающей параноидной формой шизофрении. Наши встречи были не часты, так как Маша
жила в другом городе. Беседа началась с того, что у нее после нашей последней сессии поменялся начальник, которому она симпатизирует. Она в течение 3 месяцев была убеждена, что это я с помощью «магических» манипуляций помог ей чувствовать себя безопасно на работе. Я являлся ее «защитником» и «охранником». Но 25 январе утром она проснулась в слезах с ощущением, что все происходившие на работе изменения за последнее время — это всего лишь «спектакль», это все не по настоящему. В психиатрии это симптом «инсценировки»
и я тоже с «ними» против нее. На лицо опасность разрыва контакта, потери доверия, а ведь я единственный человек, кому она впервые в жизни рассказала о своих подозрениях иопасениях. Я решил нарушить это правило. Уже ретроспективно оценивая, понял, что бессознательно начал сессию с того, что рассказал ей о том, что сейчас пишу статью о психоанализе, а в конце сессии на ее вопрос: «Как вы провели Новый год?» — подробно жаловался ей, что было скучновато. В результате, по прежнему, я тот человек,
которому она доверяет. Чего же боле?". Прошло полгода. Статья уже была закончена. Неделю назад яузнал, что Маша покончила жизнь самоубийством. За несколько дней до этого она звонила мне и настойчиво спрашивала: «Не надоела ли она мне своими звонками, не обижаюсь ли я на нее, готов ли я работать с ней дальше?» В рутине работы я разговаривал с ней не долго. Испытывал недовольство по поводу ее недоверя и подозрительности. Сказал, что не люблю консультировать по телефону, лучше встретиьтся.
Виноват я или нет, кто скажет? И сейчас я думаю, что если я еще буду психотерапевтически работать с больными шизофренией, то должен быть готов брать на себя большую ответственность за пациента, быть более внимательным и заботливым, чем в обычной практике с больными неврозами. А иначе лучше медикаменты.
К. Наранхо занимает позицию близкую к психоаналитической: вопрос — это форма манипуляции, не выражающая переживания спрашивающего. Вопросы уводят содержание терапевтического взаимодействия от содержательности. Он даже советует применять правило отказа от вопросов (в особенности почемучных). Однако, истинный диалог — в экзистенциальном «Я-Ты» буберовском смысле, а по мнению Р. Резника он является базисным основанием гештальт-терапии, не возможен без вопросов, которые нередко скрывают переживания.
Где же выход? Техническим приемом будет переформулирование вопроса в утверждение. Например: «О чем вы думаете? Меня беспокоит, что вы чувствуете ко мне, и я бы хотел об этом знать». Вторая возможность — это безотносительно того, отвечает терапевт или нет, передать свое отношение к вопросу: «Вы спрашиваете, а я отвечать не буду» или: « Ваш вопрос затронул меня за живое и я боюсь на него ответить». Самое важное для гештальт-терапевта быть свободным. Каждый раз решать отвечать или не отвечать, исходя из контекста
диалога. С рядом своих наблюдений я хотел бы поделиться. Если я работаю на границе контакта, то более предпочтительно отвечать на вопросы клиента. Нередко в этой ситуации вопросы носят конфронтационный характер и как бы проверяют мою способность быть искренним и честным. Здесь пациент модулирует гештальт-эксперимент для психотерапевта. Для меня же важно вовремя перейти к его анализу. Что произошло с клиентом, после того, как я ответил? Нередко можно услышать: «Вы такой же как все.» Или с точность до наоборот.
Это прекрасная возможность осознавания клиентом особенностей построения контакта в реальной жизни. В данном случае психотерапевт выступает и как моделирующая фигура, показывающая на собственном примере способность быть откровенным, чувствующим, ответственным, а иногда ипротивостоять явному хамству, и в тоже время индикатором трансферентных отношений, препятствующих экзистенциальной встрече. Работая же с внутренними феноменами (незаконченные действия), более целесообразно использовать технику
контрвопроса. При этом не забывая о прекрасной возможности демонстрации клиенту, как его незаконченные дела формируют актуальные переживания, оценки и сопротивления в форме вопросов. Здесь, конечно, нет места фрейдовскому «почему», а вступает в силу перлзовское «что и как?». Мои варианты выглядят следующими образом: 1. Что заставляет Вас спрашивать об этом именно сейчас? 2. Как Ваш вопрос связан с тем, что мы говорили прежде? 3. Что Вас беспокоит? 4. Какое отношение Ваш вопрос имеет ко мне? Таким образом, в
гештальт-терапии поддержание диалога — это способ построения равноправных отношений. И в отличии от психоанализа, где психоаналитик во время работы выступает «отцовской фигурой», наделенной властью и ответственностью, гештальт-терапевт, поддерживая диалог, разделяет ответственность между собой и пациентом, моделируя ситуацию сходную с реальной жизнью . В завершении хочу отметить, что одно из испытаний гештальт-терапии заключается в том, что терапевт в диалоге одновременно выступает и как профессионал и как
«обнаженная человеческая сущность» (Наранхо К., 1993) и каждый раз приходится решать — отвечать или молчать, а результат непредсказуем.